ЕСТЬ РАНЫЕСТЬ РАНЫ, КОТОРЫЕ НИКОГДА НЕ ЗАТЯГИВАЮТСЯ. Когда меч вошел второй раз, я целился в первую рану. Я так слаб здесь – там, где меня обнаружили прежде. Моя слабость затянулась твоей любовью. Когда ты лечила меня, я знал, что рана откроется снова. Знал это как судьбу и в то же время – как выбор. Любовное зелье? Я его так и не выпил. А ты?
Наша история так проста. Я поехал привезти тебя для другого, а завоевал для себя. Волшебство. Говорили потом, и это было волшебством, но не зельем, которое можно сварить.
Мы были в Ирландии. Найдется ли страна мокрее? Приходилось выжимать разум, чтобы ясно мыслить. Я был утренним туманом смятенья. У тебя был возлюбленный. Я убил его. Шла война, и твой возлюбленный был на стороне проигравших. Я убил его, но он смертельно ранил меня; нанес мне рану, которую может исцелить только любовь. Утратишь любовь – и рана станет кровавой, как всегда. Кровавой, как сейчас, закисшей и рваной. Умру я или нет, мне было все равно. Но ты приняла меня из жалости, потому что не знала моего имени. Я сказал, что меня зовут Тантрист, и Тантриста любила ты. Однажды я спросил тебя: - Что если бы я был Тристаном? – и увидел, как ты побледнела и взяла кинжал. Ты имела полное право убить меня. Я открыл тебе горло, адамово яблоко слегка подрагивало, но перед тем, как закрыть глаза, я улыбнулся. А когда открыл их снова, ты уже отпустила кинжал и держала меня за руку. Я был словно дитя – не герой, не воин, не любовник, а ребенок в большой постели, вокруг которого вращается день, медленно и сонно. Комната была высокой и голубой. Кобальтово-голубой. Горел оранжевый огонь. Твои глаза были зелеными. Затерявшись в красках нашей любви, я никогда их не забыл, и теперь, лежа здесь, на простынях, бурых от моей крови, я вспоминаю голубой, оранжевый и зеленый. Маленький мальчик в большой постели. Где же ты?
Мы ничего не говорили. Ты сидела рядом. Ты была сильнее. Я не мог встать. Держа меня за руку и нежно поглаживая ее двумя пальцами, ты притрагивалась к иному миру во мне. До этого из-за ран и обломков я был уверен в себе. Я был Тристаном. Теперь мое имя ушло назад, я сам ушел назад, распутываясь на пряди чувств. Такой сплетенный человек. Когда пришло время плыть назад в Корнуолл, ты вышла и встала на узкой скале, и мы смотрели друг на друга, пока только вдвоем могли различить, где скала, где корабль, а где человек. Море опустело. Небеса захлопнулись.
Затем король Марк послал меня за тобой – он хотел взять тебя в жены. Ты сказала, что хочешь убить меня. Снова я открыл тебе свое тело. Снова ты выронила клинок.
Когда твоя служанка принесла напиток, я знал, что ты хочешь меня отравить. Под скалами Корнуолла Король в своей барке был готов встретить нас, и я выпил воду, потому что это была вода. Твоя служанка подала мне воду. Ты тоже выпила и упала на палубу, а я подхватил тебя и держал, пока бросали якорь и корабль покачивался. Ты оказалась у меня в руках впервые и произнесла мое имя: - Тристан. Я тебе ответил: - Изольда. Изольда. Мир стал новым.
Мы жили ради ночи. Факел в твоем окне был мне сигналом. Если он горел, я не приближался. Если ты гасила его, я шел к тебе – потайные двери, темные коридоры, запретные ступени, - сметая страх и приличия, словно паутину. Ты вмещала меня. Вместе, в постели, мы могли спать, могли грезить, и если слышали скорбный крик твоей служанки, говорили, что это птица или собака. Я никогда не хотел просыпаться. К чему мне день? Свет есть ложь. Только здесь, где солнце убито, а руки времени связаны, мы были свободны. Заточенные друг в друге, мы были свободны.
Когда мой друг Мелот устроил засаду, я, наверное, догадался. Я повернулся к смерти лицом, как поворачивался всем телом к любви. Я бы позволил смерти наполнить меня, как ты меня наполняла. Ты прокралась сквозь рану по кровеносным сосудам, а кровь всегда возвращается к сердцу. Ты текла во мне, и я краснел, как девица, в кольце твоих рук. Ты была в моих артериях и в моей лимфе, ты была цветом под моей кожей, и если мне случалось порезаться, рана истекала тобою. Красная Изольда, живая в моих пальцах, сила крови всегда возвращала тебя к моему сердцу.
Когда Марк обнаружил нас, была битва; я сражался у дверей, пока ты не спаслась бегством. Потом я в последний раз схватился с Мелотом, моим другом, моим верным другом, и занес над ним свой меч, красный от крови. Когда же он поднял на меня свой, я отшвырнул оружие и проткнул себя его мечом, под самыми ребрами. Кожа, зажившая едва-едва, тут - же раскрылась вновь. Очнулся я здесь, в своем замке за морем, меня перенес и охранял мой слуга. Он сказал, что послал за тобой, и там, конечно, виден парус, разве нет? Я уже видел его, стремительный, как сама любовь. Слуга взобрался на смотровую башню, но паруса не было. Я вложил руку в кровавую дыру под самыми ребрами. Ее имя потекло сквозь мои пальцы – Изольда. Где же ты?
Тристан, я тоже не пила напиток. Не было никакого любовного зелья, только любовь. Это тебя я выпила. Тристан, просыпайся. Не умирай от этой раны. Раздели со мной ночь, а утром умри со мною вместе. Взор его поблек, дыханье замерло. Когда я впервые увидела его, он был недвижим и бледен, и поцелуем я вдохнула в него жизнь, хоть он не знал, каким искусством я владею. Тристан, мир был устроен так, чтоб мы в нем обрели друг друга. Он увядает, этот мир, возвращается в море. Мой пульс убывает вместе с твоим. Смерть избавляет нас от мук разлуки. Я не могу разлучиться с тобой. Я – это ты. Мир – ничто. Его создала любовь. Мир исчезает без следа. А то, что остается, - любовь.
ЧАЙНИК «САМСОНА КРЕПКОГО» ОПУСТЕЛ. Мрак и Пью пили чай в тишине, как обычно. Затем Мрак прервал ее. - Помнишь ли гостя моего? Пью пососал трубку, потом отозвался: - Дарвина? Как не помнить. Сольт просто кишел народом, точно сыр мышами. - Я проснулся в одном мире, а лег спать уже в другом. - Чудил он, Ваше Преподобие. Мальчишка забавлялся с ракушками. - Нет, это не причуда, Пью. Мир намного старше, чем нам грезится. И о том, как он возник, мы едва ли имеем представление. - Вы, стало быть, не верите, что добрый Боженька сотворил его за 7 дней? - Нет, не верю. - Да, тяжко вам тогда. - Тяжело, но не так, как все остальное. Вновь повисло молчание. Мрак наклонился в кресле, чтобы перешнуровать сапоги. - Помнишь ли гостя моего? Словно паровой двигатель, Пью выпустил громадный клуб дыма, потом отозвался: - Стивенсона? Как не помнить. Носился тут вверх-вниз по маяку, даже не кашлянул ни разу, хоть поговаривают, что в легких у него больше дыр, чем в сетях для трески. - Он опубликовал свою книгу. Вот, прислал мне сегодня. Мрак протянул книгу Пью, а тот провел руками по обложке, ощупывая тесненную кожу и награвированный заголовок. «Странная история доктора Джекила и мистера Хайда». - Это о хозяйстве света? - В определенном смысле – да, если заботиться о свете должны мы все. - это уж точно сказано. - Это его история - о человеке по имени Генри Джекил; о настоящем светоче, блестящем примере для всех, носителе выдающегося ума и пылком филантропе. - И вот… - сказал Пью, снова набивая трубку, чувствуя здесь историю. - И вот с помощью препарата, произведенного им в своей лаборатории, Джекил мог по желанию превращать себя в приземистое темное создание по имени Эдвард Хайд. Позорное и гнусное отродье. Но все обернулось так, что Хайд мог открыто делать то, к чему Джекил стремился тайно. Один был сама добродетель, другой – сам порок. Могло казаться, что они совершенно отдельны друг от друга, но ужас в том, что они по – прежнему были одной личностью. Послушай, как Джекил убеждает себя: Если бы только, говорил я себе, их можно было бы расселить в отдельные тела, жизнь освободилась бы от всего, что делает ее невыносимой; дурной близнец пошел бы своим путем, свободный от высоких стремлений и угрызений совести добродетельного двойника, а тот мог бы спокойно и неуклонно идти своей благой стезей, творя добро согласно своим наклонностям и не опасаясь более позора и акры, которые прежде мог бы навлечь на него соседствовавший с ним носитель зла. Пью пососал трубку: - Я бы скорее прогулялся ночью в компании негодяя с чистым телом, чем со святым в чистых одеждах. - Среди преступлений этого Хайда было и убийство, и спустя некоторое время Джекил, конечно, обнаружил, что остается Хайдом даже по приеме препарата, что возвращал его в прежнее обличье. Постепенно Хайд одерживал полную победу. …лежавшая на одеяле полусжатая в кулак рука, которую я теперь ясно разглядел в желтоватом свете позднего лондонского утра, была худой, жилистой, узловатой, землисто-бледной и густо поросшей жесткими волосами. Это была рука Эдварда Хайда. Мрак умолк. - Пью, когда Стивенсон приехал ко мне и мы беседовали в моем кабинете, он спросил, не кажется ли мне, что человек имеет 2 натуры; одна – почти обезьяноподобная, звериная в своем неистовстве, другая же стремится к самосовершенствованию. Конечно, Дарвин вызвал сильное осуждение этой своей болтовней об обезьянах, хотя его неверно поняли, я знаю. Я сказал Стивенсону, что не верю в происхождение человека от обезьяны, не верю, что у нас с подобными созданиями – общее наследие. - Отменно сказано,- сказал Пью. - А потом Стивенсон сказал, что недавно побывал в Бристоле, и встретил там человека поимени… - Прайс, - закончил Пью. - Именно так. И я рассказал ему все, что есть. Понимаешь меня Пью? Все, что есть. Последовала очередная пауза – длиннее на сей раз, словно тяжкое раздумье. - Помнишь ли гостя моего? Пью вынул трубку изо рта и немедленно отозвался: - О да, миссис Тенебрис. - Ее фамилия по мужу – Люкс. А девичья фамилия – О’Рурк. - прекрасная женщина. - Ты позволил мне привести ее сюда, и я признателен тебе за эту доброту. Пью отмахнулся трубкой. - Ты меня понимаешь, Пью? Я – Генри Джекил. – Он помолчал, глядя на свои руки, сильные, длинные, ловкие. – И я – Эдвард Хайд.
Южный ветер дул вдоль мыса, сметая волосы с его лица назад. Ему исполнилось 58, его волосы по-прежнему были пышными, но белыми, как выбеленные кости, что он брал своей собаке вместо палки. Очевидное уравнение таково: Мрак=Джекил, Люкс=Хайд. Невозможная правда – в том, что в его жизни все наоборот. Он шел дальше, вертя это в руках снова и снова, как делал это уже много лет. Он достал из кармана морского конька – его символ утраченного времени.
Стивенсон не поверил, когда Мрак сказал ему, что все доброе в его жизни оживало в Бристоле с Молли. Только Люкс был добрым, гуманным и цельным. Мрак был лицемером, прелюбодеем и лжецом. - Но он – это я, - сказал Мрак, - и я должен жить с ним, даже если его ненавижу. Неужели он не мог сейчас утвердить свою натуру? Почему слишком поздно? Он понимал: когда Молли приехала в Сольт – это был его последний шанс. Его свобода. Она приехала простить его и спасти его. Она хотела его увезти. Она хотела, чтобы они исчезли, сели на пакетбот и уплыли во Францию. Почему же он не уехал? Жизнь в Сольте была ему ненавистна. Только 2 месяца в году рядом с Молли делали эту жизнь сносной. Она была воздушным карманом в его опрокинутой лодке. А теперь он утонул.
Он достал записную книжку, истертую, иссеченную, и посмотрел на одну запись. «Молли вернулась в Бристоль. Я не хотел принимать ее план нашей новой жизни во Франции. Я был тверд. Я был тверд». Он закрыл книжку, сунул в карман и пошел дальше, отмечая, как изношено основание скал.
РАССКАЖИ МНЕ ИСТОРИЮ, СИЛЬВЕР. Какую историю? О том, как мы встретились.
ЛЮБОВЬ – ЭТО НЕВООРУЖЕННОЕ ВТОРЖЕНИЕ. Корабль входил в Афинский порт. Это был последний корабль, и огни повсюду уже горели. Мне пришлось ждать час или около того среди рюкзаков, мороженого и бесчисленных сигарет тех, кому, как и мне, нужно было добраться до острова засветло.
Корабль, словно вакуумную упаковку, набили албанцами – по 4 поколения в каждой семье: прабабушка, высушенная ветром, словно острый перец, - обожженная красная кожа и жаркий темперамент; бабушка, будто ссохшийся на солнце помидор, - жесткая, неподатливая, кожа потрескалась от жары, заставляет детишек втирать оливковое масло ей в руки; мать, влажная, как пурпурный инжир, вся нараспашку – блузка, юбка, рот, глаза, широко распахнутая женщина, слизывает с губ соль, летящую из-за борта. И наконец – дети, 4х и 6ти лет: 2 постреленка, пикантные, как лимоны. Я сидела на своем багаже, опасаясь, что он пропадет в целой горе их коробок и мешков, перевязанных веревками. Когда мы прибыли на остров, их мужчины с мулами ждали на берегу, и вот уже семейство запрыгнуло в деревянные седла и поскакало, босоногое, по крутым ступенчатым улочкам к слоям белых домов, все больше темневших по мере того, как мы выезжали из сияющей праздничной ауры порта, чьи разноцветные огни гирляндами висели вокруг гавани. Гидра: четвероногий остров на спине мула, единственные колеса здесь принадлежат муниципальному мусорному фургону.
Я вышла на мол в порту, избегая легковозбудимых рестораторов, размахивающих лобстерами, и предупредительного бармена, который подавал пинья-коладу в кувшинах величиной с футбольные кубки. Мне нужно было отыскать один адрес. Щеголеватый охранник стоял у пришвартованной яхты, чьи обитатели переоделись к ужину и ужинали. Ну или почти ужинали – женщины подносили пустые вилки к блестящим изголодавшимся губам, а мужчины цвета говяжьего филе опрокидывали бокалы «Круга». Я узнала это шампанское, потому что заметила форму бутылки, когда официант разливал. Охранник покачал головой, когда я показала ему адрес, - он в городе только на ночь. - Можешь остановиться у меня, - подмигнул он. – У меня отличная шконка, и я смогу подвалиться к тебе после пяти утра, когда ты немного отдохнешь. Он мне понравился. Я поставила свои сумки. Он угостил меня пивом. Мы разговорились. - Эта семья из Новой Зеландии, - сказал он. – Нормальные хозяева. Я уже объездил весь мир. Завтра отправимся на Капри. Была на Капри когда-нибудь? Я начала было рассказывать про птицу, но потом решила, что лучше не стоит, и спросила о нем самом. - Плыву себе, - ответил он, - извини за каламбур. Поживу так еще пару лет, может, встречу кого-нибудь, может, где высадиться на берег захочется, займусь лодочным бизнесом, кто знает, - у меня куча времени. - Тебе стоять здесь всю ночь? - Ага, всю ночь. - А чем ты занимался раньше? - Был женат. А потом больше не был женат. Обобрали и вышвырнули – знакомо? Это было знакомо. - Конец истории. Нужно начинать сначала. Нужно думать о хорошем. Нужно идти вперед. Не оглядываться назад. Никаких сожалений.
Вот так он сказал. Словно мантру произнес. Интересно, сколько раз в день нужно повторять эти слова, чтобы они стали правдой? Словно заплата для сердца. А я не знала чем залатать свое.
Я поблагодарила его за пиво и подняла свои сумки. - Ты уверена насчет 5ти утра? Я была уверена. Не та ночь для приключений. Я просто хотела добраться наконец до места, которого в глаза не видела и сняла по совету друзей моих друзей. У меня были ключи, но никаких указаний, совсем как в жизни, - и когда я карабкалась все выше и выше по крутым выбеленным ступеням, старые гречанки, сидевшие на улице, смотрели на меня и приветствовали иногда: - Kalispera. Наконец – пот ручьями, все тело в синяках от сумок – я оказалась у массивной бордовой двери своего дома. Я ввалилась внутрь, перепугав крохотного котика, мгновенно растворившегося, словно удача, и во вспышках спичек прошла по призрачно мерцающим белым половицам, разыскивая свет. Не найдя его, я сбросила вещи на пол и зажгла свечу, затем вытащила бутылку вина, хлеб, сосискиЮ оливковое масло, которые привезла с собой. Нашла тупой нож (почему ножи всегда тупые?), тарелку и стакан, вышла и устало расположилась на плоской крыше, с которой было видно море. Ночь была очень тихой; лаяли собаки, летучие мыши со стрекотом ножниц рассекали воздух, но людского шума не было, кроме разве что телевизора, слабо доносившегося из дома в глубине – в его окне я видела распятие на стене и старуху, надевающую ночную сорочку. Я открыла вино. Хорошее и крепкое. Я стала приходить в себя. Камни согревали мои ноги. Старуха из дома в глубине вышла полить свои помидоры. Я журчала, как шуршит вода из шланга, как с женщиной из комнаты разговаривает ее сестра. Она забралась в постель, смотрела телевизор и пересказывала новости. Пахло жареными сардинами, а в горах залаяли сторожевые псы – лай отскакивал от бетонных стен. Гав, гав, гав, гав – никогда не поймешь откуда. Никогда не знаешь точно, откуда приходят ночные звуки.
После Говорящей Птицы мужчина из клиники Тависток все время спрашивал, зачем я воровала книги и птиц, хотя я украла только по одной. Я сказала, что дело тут в смысле, а он намекну, очень деликатно, что это может быть разновидность психоза. - Вы думаете, смысл – это психоз? - Одержимость смыслом в ущерб заурядным формам жизни можно трактовать как психоз, да. - Я не верю, что жизнь обладает заурядной формой, в жизни вообще нет ничего заурядного. Мы делаем ее заурядной, но она не такая. Он повертел карандаш. Его ногти были очень чистыми. - Я просто задаю вопрос. - Я тоже. Повисла пауза. Я спросила: - Как бы вы определили психоз? Карандашом он написал на клочке бумаги: Психоз – разлад с реальностью. С тех пор я и пытаюсь выяснить, что такое реальность, чтобы поладить с ней.
Сморенная путешествием. Ночью и вином, я зашла в дом и легла на голый розовый матрас. Нужно было поискать простыни, но я заснула, думая о Вавилоне Мраке и о том, каково ему потерянному и одинокому, было 150 лет назад. Мне снилась дверь и она открывалась.
Утром меня разбудил хроматический перезвон колокола на православной церкви. Я отперла ставни. Свет был сильным, как любовная связь. Он ослепил, восхитил меня – не только потому, что он такой теплый и чудесный, но потому, что природа ничего не измеряет. Никому не нужно столько солнечного света. И засухи, вулканы, муссоны, торнадо никому не нужны, однако нам все это достается, потому что наш мир донельзя расточителен. Мы одержимы измерением. А мир просто разливает.
Я вышла, спотыкаясь о плиты солнечного света величиной с города. Солнце было говорливой толпой, праздником, музыкой. Солнце трубило сквозь стены домов и колотило по ступеням. Солнце отбивало время по камням. Солнце отстукивало ритм дня. - Почему ты боишься? – спросила я себя, ибо страх лежит в основе всего, даже любовь обычно покоится на страхе. – Почему ты боишься, ведь что бы ты ни делала, все равно умрет.
Я решила прогуляться к женскому монастырю на другой стороне острова. Это крутой подъем – по извилистой тропе, среди кустарника и гадюк, под палящим солнцем. Никто сюда не поднимается, а если и решаются, то лишь верхом на мулах, в дамских седлах – мужчины с роскошными усами и женщины: головы покрыты, руки обнажены. Здесь единственный на острове дизельный мусоровоз сбрасывает свой вонючий груз. Это Дантов Ад тлеющего мусора, источающий зловоние, какое может производить только человеческая порода. Я сняла футболку, обмотала ею голову и бежала, пока легкие мои не сдались, но в конце концов от худшего освободилась. Свободна, и взбиралась все выше и выше, а остров лежал подо мной, словно любовник. За мной будто кто-то наблюдал. Дорога была пуста. Мои ступни заляпаны грязью, лодыжки обрамлены пылью. Хищная птица огибала облака, но ни зверя, ни человека. А затем я заметила ее – ростом со среднюю собаку, но похожа на кошку, только уши побольше и глаза страшные. Она припала к валуну у разрушенного монастыря, словно Иоанн Креститель, отвергающий утешение. Виверра. Я отважилась подойти поближе, но она не бросилась наутек, а приготовилась к прыжку. Так мы таращились друг на друга, а затем она тихо улизнула в нору за валуном. Я – наполовину виверра, наполовину мышелов. Что мне делать с диким и прирученным? С диким сердцем, которое хочет на свободу, и прирученным сердцем, которое хочет вернуться домой. Я хочу, чтобы меня держали. Я не хочу, чтобы ко мне приближались. Я хочу, чтобы меня брали на руки и приносили на ночь домой. Я не хочу, выдавать, где я. Я хочу, чтобы у меня было место в скалах, где никто не сможет меня найти. Я хочу быть с тобой.
Раньше я была безнадежным романтиком. Я по-прежнему безнадежный романтик. Я верила, что любовь – наивысшая ценность. Я по-прежнему верю, сто любовь- наивысшая ценность. Я не надеюсь стать счастливой. Я не воображаю, что найду любовь, чтобы она ни значила, и не надеюсь, что если найду, стану от нее счастливой. Я не думаю, что любовь – ответ или решение. Для меня любовь – сила природы, мощное, как солнце, необходимое,, безличное, огромное, невозможное, обжигающее, но оно согревает, иссушает, дает жизнь. А когда выгорает, планета гибнет. Моя маленькая жизнь вращается по орбите любви. Я не смею приблизиться. Я не мистик, который ищет последнего причастия. Я не выхожу из дома без крема от загара. Я защищаю себя. Но сегодня, когда солнце повсюду и все цельное – лишь собственная тень, я знаю, что настоящее в жизни, то, что я помню, что верчу в руках, - это не дома, банковские счета, награды или звания. Я помню любовь – всю любовь: к этой грунтовке, к этому восходу, ко дню у реки, к незнакомцу, которого встретила в кафе. Даже к себе, кого любить труднее всего, потому что любовь и самолюбие – не одно и тоже. Быть самолюбивой легко. Полюбить меня такую, какая есть, - трудно. Неудивительно, что мне странно, если это смогла ты. Но любовь – то, что берет верх. На этой раскаленной дороге с колючей проволокой по сторонам, чтобы козы не отбивались от стада, меня на секунду озарило, для чего я здесь: верный признак того, что я сразу потеряю обретенное. Я ощутила цельность.
У монастыря я позвонила в колокольчик, прочитав объявление с просьбой о терпении. Вскоре дверца над деревянной решеткой открылась, и я увидела лицо монахини. Она отодвинула засовы и впустила меня, произнося любезности, которых я не могла понять. Она вытянула полу облачения из-за пояса и протерла стул, на котором и так не было и пятнышка. Я села, она поклонилась и жестами предложила мне попить, а я кивнула и улыбнулась, и она принесла мне поднос с густым кофе, тонким печеньем и вареньем из лепестков роз, растущих в ее саду. На подносе стояло 2 чашки. Я подумала было, что монахиня хочет составить мне компанию, но она удалилась. Я вынула деньги и пошла в часовню сделать пожертвование. Внутри была женщина – преклонив колена, она молилась. - Извините, - сказала я, - я не хотела мешать вам. Ты улыбнулась, поднялась с колен и вышла на солнце. Возможно, так на твое лицо упал свет, но я подумала, что уже видела тебя, где-то очень давно, на дне моря. Где-то в себе. Иногда свет так силен, что пробивается к морскому дну. - Я думаю, здесь и ваш кофе тоже, - сказала я. Ты села рядом, и я заметила твои руки – длинные пальцы с выразительными суставами; если ты прикоснешься ко мне, что произойдет? Я стесняюсь чужих – после всех этих лет на одинокой скале с Пью. Навещала нас только мисс Скред, но она – не типичный представитель человеческой породы. Так что сейчас, встретив кого-то нового, я делаю то, что умею: Рассказываю тебе историю.
ПЬЮ и я сидели на полу у растопленной печки. Мы смазывали и чистили движущиеся части инструментов. Пью отвинтил медные ручки и подвижные рамки, поднял стекло и отцепил хрупкие стрелки, что дрожат от приливов, отливов и перемены ветра. Каждый год в начале зимы Пью открывал все кожухи инструментов и развинчивал все болты и винты, чтобы капнуть чистым маслом на всю их механику. Ему не требовалось видеть, что делает. Пью просто знают, говорил он, как рыба умеет плавать. Пью рождены для хозяйства света, и хозяйство света они вели. Случилось это довольно странным образом, как легко догадаться, когда старый Иосая Мрак искал своего первого смотрителя.
Когда старого Мрака обстоятельства загоняли в угол, он бросал им вызов и шел на прогулку. Он свято верил, что один вид движения поспособствует другому. Стало быть, в тот день в Сольте он все шел и шел и, разумеется, встретил человека, собиравшего паутину. Первыми в том человеке Иосая Мрак заметил пальцы – длинные, как паучьи лапы, с выразительными суставами. Человек снимал паутину с живой изгороди и натягивал на рамки из прутьев той же изгороди. Он изобрел особый способ хранить паутинки и продавал их за хорошие деньги морякам, хотевшим привезти какую-нибудь диковинку своим женщинам. - Как тебя зовут? – спросил Иосая. - Пью. - Где твое жилище? - То здесь, то там, не здесь и не там, а по временам вообще в других местах. - У тебя есть жена? - Не такая, что признает меня при свете дня. Стало быть, все решилось, и Пью со своими быстрыми пальцами и ловкостью повадки стал первым смотрителем маяка на мысе Гнева. - Он ведь не был слепым, Пью, так ведь? - Нет, не был, дитя, но это еще не конец истории. - И тогда… - И тогда, спустя много лет после Иосаи и вскоре после смерти Вавилона в Сольте появился еще один гость. На сей раз не Молли О’Рурк, а ее первый ребенок, Сьюзен Люкс, ребенок, слепой от рождения. Никто не знал, зачем она появилась, но она так и не уехала. Вышла замуж за Пью, несмотря на разницу в возрасте и воспитании – он под чужим забором, она в приличном доме, он годился ей в отцы, а она достаточно молода, чтобы верить всем его историям. Но у нее были такие же быстрые пальцы, а его глаза вскоре стали такими же молочно-голубыми. Старея, он все больше слепнул, но ни у кого из них не было с этим трудностей – их чувства были тонкими, как у пауков, а руки могли сплести паутину не хуже. Их ребенок был таким же. И каждый Пью с тех пор. Один или много – как тебе нравится. Слепые Пью, Хозяева Света. - А что же я? - А что ты? - Я не слепая. - У тебя имеется недостаток зрения, это правда. - Но как же я буду хранить свет? Пью улыбнулся, вставляя стекло в тугую оправу барометра. - Никогда не полагайся на то, что можешь увидеть. Не все можно увидеть. Я посмотрела на волны, корабли, на птиц. - А теперь закрой глаза, - сказал Пью, который знал, что я делаю. Я закрыла глаза. Он взял меня за руку, и пальцы его обвили меня, словно сеть. - Что ты теперь видишь? - Я вижу, как Вавилон Мрак идет к маяку. - Что еще ты видишь? - Я вижу тебя в синей лодке, только ты молодой. - Открой глаза. Я открыла глаза и увидела волны, корабли и птиц. Пью отпустил мою руку. - Теперь ты знаешь, что делать.
ХИЖИНА ЭТО ИСТОРИЯ О ЛЮБВИ. Полюбив тебя, я пригласила тебя в свою хижину на краю леса. Одинокая, затерянная в полях, угнездившаяся на земле, освещавшаяся вручную, она была для меня ближе всего к маяку. Всякое начало подсказывает возвращение. Ты плыла на корабле, летела самолетом, ехала поездом и на машине, чтобы добраться издали, с Гидры. Твое экзотическое путешествие закончено, и мы собираемся встретиться на автомойке у вокзала. Я постаралась все приготовить к твоему приезду – сложила дрова для печки, нашла свечи, постелила новую простыню, купленную заранее, налущила целую миску фасоли, завернула говяжью вырезку в салфетку, чтобы не садились мухи. У меня было старенькое радио – в тот вечер должны были передавать «Тристана», и мне хотелось послушать его с тобой, потягивая красное вино и глядя, как начинается ночь. Я так рано приехала встречать тебя, что пришлось дважды вымыть машину, чтобы недоверчивый индиец не прогнал меня. Может, он решил, что я приторговываю наркотиками; машина у меня серебряная, как и я, слегка пижонская и досталась мне явно не за добрые дела. Я старалась быть дружелюбной и купила батончик «Марса», но индиец просто сидел за столом и читал прайс-листы в журнале «Автодилер», чтобы выяснить, сколько я зарабатываю своей преступной жизнью. Я шагала взад и вперед, как это делают герои триллеров. Ну где же ты? Мини-такси, которое везет тебя с вокзала, будет непросто распознать. Каждую машину, что сворачивала к придорожному «Макдональдсу», я тщательно осматривала дважды. Я была словно таможенник. Ты – контрабандный товар. Предполагалось, что в хижине живу я. А не ты. Наконец, отполировав машину так, что по капоту заскакали сигналы из космоса, я увидела, что ко мне медленно подъезжает бордовый «ровер». Из задней двери вышла ты. Я бросилась платить водителю, рассыпая десятифунтовые банкноты, словно хлебные крошки. Я не решилась поцеловать тебя.
Хижина была сбита из грубых коричневых досок, покрытых корой, - они сходились под черепичной крышей. Фундамента не было, постройка отстояла от земли на 2 метра, опираясь на каменные надолбы. От крыс защищало, но всякие ночные создания шуршали и сопели внизу. В ту первую ночь на узкой шаткой кровати я лежала без сна, а ты спала. Я прислушивалась к незнакомым звукам и думала о самом незнакомом чуде – твоем дыхании рядом.
Я поджарила бифштексы. Ты открыла бутылку «Сент-Амор», и мы пили его из старомодных стаканов для полоскания из толстого стекла. Дверь мы оставили открытой, а огонь в печи раскрашивал пол узорами. Снаружи луна тенью следила за травой, и начинались первые шорохи ночного леса. Мне хотелось есть, но я нервничала. Ты была такой новой, и я не хотела тебя спугнуть. Я не хотела спугнуть себя.
Вдох. Выдох. Твой ритм отличается от моего. Твое тело – не мое; знаменитая инаковость другого. Я положила голову тебе на грудь, и дело тут, видимо, в вибрациях этой хижины, потому что под твоим дыханием или сквозь него я могла слышать, как дышит еще и барсук. Сама хижина была дыханием: узкая струя воздуха лилась из печи, где догорал огонь; сверху в большом чайнике шипела гревшаяся вода; сквозняк пробрался сквозь замочную скважину и теребил тяжелую дверную цепочку; ветер гудел губной гармоникой. Я приложила свои губы к твоим, и дыхание твое изменилось, когда ты, проснувшись, поцеловала меня. Я легла рядом и положила руку тебе на живот, поднимаясь и опадая вместе с иной землей.
На следующее утро я проснулась рано, умирая от жажды, вся онемев, потому что никто не высыпается в маленькой постели с немаленьким любовником. Моя кровать на маяке тоже была крошечной, но там ее делил со мной только ПесДжим. Похоже, я всю ночь балансировала над шестидюймовой щелью между краем кровати и шпунтовой стеной. Ты лежала ровно посередине, головой на обеих подушках, посапывая. Я не хотела будить тебя, поэтому просто нырнула в шестидюймовую щель и проползла под кроватью, прихватив очень пыльный альманах за 1932 год. Я натянула свитер и открыла дверь. Воздух был белый и тяжелый. Все посерело. Пахло землей. Стояла осень, запахивали стерню. Я обернулась и посмотрела на тебя. Такие мгновения – сокровища и талисманы. Накопившиеся отложения, наши окаменелые записи – и начала того, что случится дальше. Начало истории, а историю мы расскажем всегда.
Я подошла на цыпочках к печи и вынесла тяжелый железный чайник наружу. Вылила немного в мелкий таз и смешала с холодной водой из пластмассовой канистры. Мыло и шампунь я держала в цветочном горшке, а полотенце висело на полезном крючке, вкрученном в опору хижины. Я полностью разделась и стала водой поливать голову. Вода лилась по мне, словно солнечный свет. Я подумала о тебе на Гидре – о тебе сильной, как солнечный свет, такой же свободной. Я вытерлась грубым синим полотенцем. Чистая, в чистой одежде, с чистыми от влажного воздуха легкими, я разбудила тебя, когда кофе закипел, а яичница с беконом поджарилась. Ты была сонная и медлительная – до конца не проснувшись, ты села в моем халате на пороге, слегка подрагивая на солнечном склоне года. Я люблю твою кожу; кожу, словно дыхание, подвижную и ароматную. Когда я касаюсь тебя, твоя кожа подрагивает дважды, но не от этой холодной зари.
Ты умылась, напевая, а затем отправилась в город купить шампанского и мяса для отбивных. Мы были так счастливы, что счастье шло рядом, и я так очаровала служащего в общественном туалете, что он дал нам зарядить твой мобильник. Мы подарили ему коробку конфет «Розы Кэдбери», и он сказал, что отнесет их своей жене, у которой болезнь Альцгеймера. - Это все алюминиевые кастрюли, - сказал он. – Но мы тогда этого не понимали. Я держала тебя за руку, пока он рассказывал. Жизнь такая маленькая, и все зависит от случая. Мы встречаемся, мы не встречаемся, мы выбираем не тот поворот и все равно сталкиваемся друг с другом. Мы сознательно выбираем «верный путь», а он ведет в никуда. - Мне очень жаль, - сказала я ему. - Спасибо за конфеты, - сказал он, поднимая коробку. – Они ей понравятся.
Мы отправились в Айронбридж – место, где начался Промышленный переворот. Солнечный свет длинными мягкими полосами стлался вдоль реки. Свойство ли света или ясность моих чувств к тебе, не знаю, но все вокруг было мягким и незамутненным. «Это не ложь, - сказала я себе.- Может, и ненадолго, но это правда». Мы стояли на мосту и смотрели вниз на широкую реку. Я воображала железные вагонетки на железных колесах, бегущие по железным рельсам, снабжая углем депо, приводя в движение поршни паровозов, по-прежнему прекрасных и полезных. Эти депо наполнял черный острый запах смазанного железа. Пол густо усыпан железной стружкой. Грохот стоял оглушительный. Река была прошлым и будущим. Она тащила на себе баржи, несла товары, дарила силу воды и прохлады, с бодрым изяществом уносила прочь отходы, а ночью давала пристанище ремесленникам, ставшим рыболовами – в конце смены они стояли на берегу, почти невидимые. Их одежда была тяжела, их руки изранены и залечены. Они делились табаком и пускали по кругу глиняную бутыль с домашним пивом. Червей они держали в дырявых жестяных шайках. В реке можно было поймать форель, если знаешь, где ждать.
Ты ушла по мосту далеко вперед. - Подожди! – крикнула я, а ты с улыбкой обернулась и наклонила голову – поцеловать меня. Я оглянулась, немного жалея, что надо покинуть мой мир теней, реальный, как реален мир. Да, мужчины по-прежнему там – рыбачат, курят, разматывают шейные платки, чтобы вытереть лица. Один, которого звали Джордж, пришибленно молчал – его жена опять забеременела. Он не сможет прокормить еще одного ребенка. Но можно работать сверхурочно, если тело выдержит. Я ощущала его тревогу в холодном тумане, что начал подниматься от реки. Как много жизней – слой за слоем, их отыскать легко, если сидишь тихо, знаешь, где ждать, и заговариваешь их, как форель.
Я попросила тебя сходить в паб и спросить, не продадут ли нам немного льда для шампанского. Ты вернулась с черным мусорным мешком, а внутри – эскимосская зима. - Он накопал его лопатой прямо в холодильной камере, - сказала ты, и всю обратную дорогу держала лед у себя на коленях, потому что в моей машине только 2 сиденья. - Это и есть любовь, - сказала ты, и я знаю: ты пошутила, - но надеялась, что ты не шутишь.
В хижине я зажгла свечи и легла на пол, чтобы раздуть огонь в печи. Ты резала овощи и рассказывала про тот день в Таиланде, когда ты видела, как черепахи откладывают яйца в песок. Не все добираются до моря, а там их поджидают акулы. Вот так и обычные дни исчезают, заглатываются, но такие, которым удается, выплывают и возвращаются к тебе навсегда. Спасибо тебе за мое счастье.
Мы стояли в почти-сумерках. Мои руки лежали у тебя на бедрах, твои – у меня на плечах. Когда мы целуемся, я привстаю на цыпочки. Хорошая тренировка для ног. Ты стянула с меня рубашку и стала трогать мои груди через ткань белья – оно мягко и туго обтягивает мои соски. Ты пробормотала что-то о постели, и мы легли, а ты сбросила расшнурованные кроссовки и парусиновые брюки, твои ноги загорелые и голые. Долго – долго мы лежали бок о бок, лаская друг друга, ничего не говоря, а потом ты провела пальцем мне по носу и раздвинула мои губы. Ты накрыла меня собой, целуя меня, нащупывая канал моего тела, отыскивая мою влагу. Мы двигались вместе; ты перевернула меня, покрыв собой сзади, вытянув шею, чтобы поцеловать меня, слизывая пот с моей верхней губы. Я люблю твою тяжесть, мне нравится, как ею ты удовлетворяешь меня. Люблю твое возбуждение. Мне нравится, что ты не задаешь вопросов, не сомневаешься. В последний возможный миг ты подняла меня и втиснулась между моих ног. А потом опустилась на меня, твой язык в моих складочках, твои руки на моей груди, и я изогнулась вслед за тобой, а ты – вслед за мной, пока я не кончила. Я не могла ждать. Я перевернула тебя на спину, взобралась на тебя, глядя в твои закрытые глаза, на твой профиль, а твои руки направляли меня, и движения твои были точны. Как прекрасна ты на ощупь. Прекрасна во мне, а я в тебе. Прекрасное тело творит геометрию из наших отдельных форм. Мы обе любим целоваться. Мы много целуемся. Лежа рядом, не в силах разомкнуться. Я засыпаю, вдыхая тебя.
Среди ночи я услышала шум снаружи. Я пыталась стряхнуть с себя крепкий сон страсти – кто-то был у наших дверей. Ты тоже проснулась, и мы лежали рядом, сердца колотились, не понимая, не зная. Затем, не выдержав напряжения, я схватила халат и открыла дверь.
На ступенях в хижину стоял мешок с почти растаявшим льдом, в котором плавала бутылка шампанского, словно реликвия с «Титаника». В мешке головой и телом на три четверти застрял барсучонок. Мы освободили его и бросили ему пачку печенья, потому что барсуки любят печенье, а еще потому, что он показался нам предвестием праздника, и мы открыли шампанское и вернулись выпить его в постели. - Как ты думаешь, сколько у нас времени? – спросила ты. - Пока мы снова не займемся любовью, пока не допьем шампанское или пока не наступит утро?
Я уснула, и мне снилось, как открывается дверь. Двери вели в комнаты, которые вели к дверям, которые вели в комнаты. Мы рвались дальше, сквозь панели и зеленое сукно, сквозь двери щитовые, остекленные, стальные, бронированные, двери сейфов, потайные, двойные, опускные. Сквозь запретную дверь, которую можно открыть лишь серебряным ключиком. Сквозь дверь, которая вовсе не дверь в одинокой башне принцессы Рапунцель. Ты – дверь в скале, которая наконец распахивается, когда ее озаряет лунные свет. Ты – дверь на вершине лестницы, что появляется лишь в снах. Ты – дверь, которая выпускает узника на волю. Ты – низенькая резная дверь в Часовню Святого Грааля. Ты – дверь на краю света. Ты – дверь, что открывается в море звезд. Открой меня. Шире. Уже. Пройди сквозь меня, и чтобы ни лежало по ту сторону, добраться туда можно только так. Только сквозь тебя. Только сейчас. В этот уловленный миг, что открывается в целую жизнь.
ЕГО СЕРДЦЕ БИЛОСЬ, СЛОВНО СВЕТ. Мрак шел вдоль мыса. Свет вспыхивал каждые 4 секунды, как всегда. Его тело жило в ритме света. Небо и море были черны, но свет открывал воды, словно там горел огонь. - Вот что ты сделала для меня, - сказал он, хотя рядом не было слушателей, лишь обломки кораблей и маки. – Ты открыла мне воды, словно огонь. Он ходил почти всю ночь. А если не ходил, то лежал без сна. Он предпочитал ходить. Тот день на маяке… и она исчезла. Несколько недель спустя пришло письмо, а в письме – булавка с рубином и изумрудом. Он знал, что больше не увидит Молли никогда. Все эти годы – все те годы давным-давно он сомневался в ней. Их дочке Сьюзен исполнилось три, когда Молли ему рассказала: тот парень, которого Мрак принял за ее любовника, был ее братом. Контрабандист, беглец, но все же ее брат. Зачем он послушал Прайса? Зачем поверил человеку, который был шантажистом и вором? Но все это ему простили. Он предал ее во второй раз.
Он глубоко вдохнул – он жаждал холодного ночного воздуха, но вдохнул лишь соленую воду. Его тело наполнено соленой водой. Он уже утонул. Он больше не всплывал подышать. Он плавал в толще мира, и слышал его голоса, странные и далекие. Он редко понимал, что говорят люди. Лишь узнавал смутные очертания, плывущие над ним. Больше ничего. Но иногда, плавая лицом вверх в своей подводной пещере, он вспоминал, и яркая вспышка хлестала его, как лезвие меча, и воды раскрывались, а лицо его рвалось к воздуху, он жадно глотал этот воздух, а в ночи вокруг лежали на воде звезды. Он поддевал их задранными ногами. Он весь был в звездных узорах. Вода лила с его лица, волосы струились назад. Он больше не умирал. Она здесь. Она вернулась. У него в кармане был морской конек. Хрупкий герой времени. Осталось еще одно путешествие. Они вошли в воду, они проплыли, поплыли в конус света, тонувший палой звездой. Столп света был глубже, чем он ожидал, - он указывал путь ко дну мира. Его тело теперь невесомо. Рассудок ясен. Он отыщет ее. Он выпустил конька. Он простер руки.
РАССКАЖИ МНЕ ИСТОРИЮ, СИЛЬВЕР. Какую историю? Вот эту.
НАПОЛОВИНУ СЛОМАВШИСЬ, НАПОЛОВИНУ ЦЕЛИКОМ, НАЧИНАЕШЬ СНАЧАЛА. Группа туристов послушно спускалась по ступеням. Экскурсовод оглянулся, все ли мы идем следом, а когда отвернулся, я вынула серебряный ключик и открыла дверь в нашу кухню. Потом бесшумно закрыла ее и заперлась изнутри. Вдалеке экскурсовод запирал маяк. Нас впустили сюда одного за другим – в эту кухню-времянку, где мы с Пью съели целые стада сосисок. Помятый медный чайник стоял нечищеный на дровяной плите. Виндзорский стул со спинкой – гребешком, на котором всегда сидел Пью, - в углу. Мой табурет аккуратно притулился у стены. - Это была трудная и одинокая жизнь, - сказал экскурсовод, - почти без удобств. - Как же они готовили себе еду на этой штуковине? – спросил кто-то из туристов. - Микроволновка – не пропуск к счастью, - раздраженно ответила я. Все свирепо посмотрели на меня. Но мне было все равно. Я уже составила план. Маяк открывали для посетителей дважды в год. Наконец, сама не понимая, что делаю, я вернулась. Теперь, слушая, как гудит дизель отъезжающего автобуса, я осталась одна. Я была почти уверена, что в комнату сейчас вбежит ПесДжим. Я выдвинула табурет и села. Как тихо без тиканья часов. Я встала, выдвинула ящичек под циферблатом, достала ключ и завела пружину. Тик, тик. Тик. Лучше – намного лучше. Время началось снова. Плита проржавела вокруг дверцы. Я подергала за ручку и заглянула внутрь. 20 лет назад я выходила сюда по утрам и разводила огонь, потому что делала это всегда. Огонь тут еще оставался, незажженный, но есть. Я вытянула заслонку вьюшки жестяного дымохода. Вниз дождем посыпалась пыль и ржавчина, но по дуновению воздуха я поняла, что дымоход чист. Я поднесла спичку к сухим щепкам и бумаге. Огонь зарычал. Я взяла чайник, когда он уже стал запотевать. Прополоскала его, наполнила водой и приготовила себе чай двадцатилетней выдержки. «Самсон Крепкий». Свет истончался, терял цвет, становился прозрачным. День стерся, и выглянули звезды. Я взяла чашку и стала карабкаться наверх, мимо комнаты Пью, в отсек управления и еще выше, на палубу, что кругом огибала Свет. Прислонившись к перилам, я выглянула наверх. Каждые 4 минуты свет вспыхивал одиночным ясным лучом, видимый из-за моря – и моря времени тоже. Я раньше часто видела этот свет. Для меня, замкнутой сушей, плывущей сквозь годы, неуверенной в своей точке на карте, этот свет был тем, что обещал мне Пью, - отметиной, ориентиром, утешением и предупреждением. А потом я увидела его. Пью в синей лодке. - Пью! Пью!
Он поднял руку, и я кинулась вниз по ступеням, на причал, где он уже привязывал трос, как делал всегда, а его бесформенная шляпа натянута на самые глаза. - Я все думал, когда же ты наконец доберешься, - сказал он.
Пью: Единорог. Ртуть. Линзы. Рычаги. Истории. Свет. На мысе Гнева всегда был Пью. Но не тот же самый Пью?
Мы говорили всю ночь. Словно никогда и не уходили отсюда, словно тот прерванный день навесили дверью на сегодняшний, и они сложились спина к спине, Пью и Сильвер, тогда и теперь. - Расскажи мне историю, - сказал Пью. - Книга, птица, остров, хижина, узкая постель, барсук, начало… - Ты рассказала тому человеку то, что я рассказывал тебе? – спросил Пью. - Когда любишь кого-нибудь, так и скажи. - Верно, дитя. - Я сказала, как ты учил меня. - Так, так… Это хорошо. - Я люблю тебя Пью. - Что такое, дитя? - Я люблю тебя.
Он улыбнулся, глаза его – как далекий корабль. - У меня тоже есть для тебя история. - Что? - Ты знаешь, ведь сиротой была мисс Скред. - Мисс Скред! - Никогда не была потомком Вавилона Мрака. Так и не смогла простить нам этого. И я снова оказалась на Леерном проезде, под Одноуточным Одеялом с утиными перьями, утиными лапами, утиным клювом, остекленевшими утиными глазами и плоским утиным хвостом, я ждала рассвета. Нам везет – даже худшим из нас, - потому что рассвет приходит.
Огонь догорал, и снаружи повисла какая-то странная тишина, словно море перестало двигаться. А потом мы услышали собачий лай. - Это ПесДжим, - сказал Пью. – Слушай! - Он все еще жив? - Все еще гавкает. Пью встал. - Скоро день, Сильвер, пора уходить. - Куда ты пойдешь? Пью пожал плечами: - Туда, сюда, не туда и не сюда, а по временам вообще в другие места. - Я увижу тебя снова? - На мысе Гнева всегда был Пью.
Я смотрела, как он садится в лодку и выравнивает руль. ПесДжим приподнялся на носу, виляя хвостом. Пью стал грести прочь от скал, и в этот момент вышло солнце и засияло прямо сквозь Пью и лодку. Свет был такой сильный, что мне пришлось ладонью прикрыть глаза, а когда я посмотрела снова, и лодка, и Пью исчезли. Я осталась на маяке, пока день не сошел на нет. Когда я уходила, солнце садилось, и на другой стороне неба вставала полная луна. Я вытянула руки, держа палое солнце в одной, восходящую луну в другой, мои золото и серебро, мой дар от жизни. Моя жизнь – лишь сомнение во времени. Устье пещеры. Зазор для слова.
Это были мои истории – вспышки по – над временем.
Я позову тебя, мы зажжем огонь, выпьем вина и признаем друг друга здесь, в том месте, что принадлежит лишь нам. Не жди. Не затягивай с историей. Жизнь так коротка. Эта полоска моря и песка, эта прогулка поберегу, пока прилив не скрыл все, что мы сделали. Я люблю тебя. Три самых трудных слова на свете. Но что еще я могу сказать?
|
