ГОВОРЯЩАЯ ПТИЦА

ДВА ФАКТА О СЕРЕБРЕ: ОНО ОТРАЖАЕТ 95% СОБСТВЕННОГО СВЕТА. ЭТО ОДИН ИЗ НЕМНОГИХ ДРАГОЦЕННЫХ МЕТАЛЛОВ, КОТОРЫЙ БЕЗ ВРЕДА МОЖНО ЕСТЬ маленькими ПОРЦИЯМИ.

Я уехала на Капри, потому что мне было легче в окружении воды.

Спускаясь по извилистым выбеленным улочкам, ведущим к Голубому Гроту, я услышала, как кто-то позвал меня по имени:

- Bongiorno, Silver!

В окне квартирки стояла большая клетка, а в клетке сидела птица с глазами – бусинами и клювом – крюком.

Я знаю, что это совпадение, - хотя Юнг говорит, такого не бывает, я знаю, что это не чудо: просто дрессированная шарманка в перьях, но как раз в тот момент я ждала, чтобы кто-нибудь позвал меня по имени. Имена по-прежнему полны магии; даже Шарон, Карен, Дарен или Уоррен где-то для кого-то звучат волшебно. В сказках именование равно знанию. Если я знаю твое имя, я могу позвать тебя по имени, и когда я позову тебя по имени, ты придешь ко мне.

Стало быть, птица позвала: «Bongiorno, Silver!» - а я стояла и смотрела на нее так долго, что женщина внутри решила, будто я воришка или сумасшедшая, и застучала по стеклу статуэткой Мадонны.

Я жестами выманила ее из дома и спросила, нельзя ли мне купить ее птицу.

- Нет, нет, нет! – сказала она.- В этой птичке вся моя жизнь.

- Что, вся жизнь целиком?

- Да, да, да! Мой муж умер, мой сын в армии, и у меня только одна почка.

Никаких перспектив – ни для нее, ни для меня. Она сжимала в кулаке Мадонну.

- Без этой птички и подписки на «Нэшнл Джиогрэфик» у меня не останется ничего.

- ничего!

 

Она захлопнула дверь и поставила статую Мадонны в клетку на окне. Бескрылая, сев на мель, я поплелась выпить испрессо. Какой прекрасный остров – голубой, кремовый, розовый, оранжевый. Но в тот день я была дальтоником. Я хотела эту птицу.

Вечером я снова подкралась к квартире и заглянула в окно. Женщина дремала, развалившись в кресле, под «Бэтмена», дублированного на итальянский.

Я обошла кругом и подергала ручку. Дверь была открыта! Я вошла и прокралась в комнату, набитую вышитыми салфетками и пластмассовыми цветами. Птица разглядывала меня:

- Красивый парень! Красивый парень!

Кого в такой момент волнует пол?

На цыпочках, до смешного серьезная, я подошла к клетке, открыла проволочную дверцу и схватила птицу. Та довольно радостно запрыгнула на мой палец, но тут женщина шевельнулась, и птица запела что-то жуткое о возвращении в Сорренто.

Быстрая, как дротик, я накинула на птичий клюв кружевную салфетку и выскользнула из комнаты на улицу.

Я воровка. Я украла птицу.

 

Полгода в своей части острова я жила как на иголках, отказываясь вернуться домой, потому что птицу бы не пропустили санитарные власти. Ко мне приехали в гости и поинтересовались, почему я не возвращаюсь. Я ответила, что не могу – все дело в птице.

 

- твое дело разваливается, наши отношения разваливаются – забудь ты об этой птице.

Забудь о птице! Это все равно что забыть себя. В этом, конечно, и проблема – я забыла себя, давно и прочно, задолго до птицы, и в каком-то неряшливом безумии мне хотелось и длить это забвение, и обрести себя снова. Когда птица назвала меня по имени, я словно заново услышала его – не впервые, но после долгого молчания, будто очнулась от наркотического сна.

- Bongiorno, Silver!

Каждое утро птица напоминала мне о моем имени, иными словами – о том, кто я есть.

 

Если бы я могла выражаться яснее. Если бы я могла сказать: «В моей жизни нет света. Моя жизнь съедает меня заживо». Если бы я могла сказать: «У меня было умственное расстройство, и я украла птицу». Говоря строго, это походило на правду – именно поэтому полиция отпустила меня, а не обвинила в краже горячо любимого ары. Итальянский врач прописал мне прозак и направил на лечение в Лондон, в клинику Тэвисток. Женщина, что была хозяйкой птицы и стала ею снова, сочувствовала мне – в конце концов, попугая она, может, и лишилась, но ведь не кукукнулась. Она подарила мне кипу старых журналов «Нэшнл Джиогрэфик», чтобы я читала их в психушке – какой-то добрый человек в пиццерии сказал ей, что там я обрету покой на всю оставшуюся жизнь.

 

Покой моей жизни. Я в жизни не была покойна – всегда бежала, так быстро, что солнце не успевало бросить тень. Вот я – прошедшая свой путь до половины, затерянная в сумрачном лесу, без фонарика, без проводника и даже без птицы.

 

Психиатр был мягким, умным мужчиной с очень чистыми ногтями. Спросил, почему я не обратилась за помощью раньше.

- Я не нуждаюсь в помощи – не в такой, по крайней мере. Я в состоянии сама одеваться, делать тосты, делать деньги, заниматься любовью, и здравого смысла мне не занимать.

- Зачем вы украли птицу?

- Мне нравятся истории о Говорящих Птицах, особенно – история о Зигфриде, которого лесная птица вывела из леса прямо к сокровищам. Если Зигфрид был так глуп, чтобы слушать птиц, то я подумала, что «тук, тук, тук» в окно моей жизни тоже что-то означает, и мне стоит прислушаться.

- Вам казалось, что птица говорила с вами?

- Я знаю, что птица со мной говорила.

- И рядом не было ни одного живого существа, с которым можно было бы поговорить?

- Это не я говорила с птицей. Она говорила со мной.

Повисла длинная пауза. Кое-что лучше не высказывать при посторонних. См. выше.

Я попыталась возместить ущерб.

- Однажды я ходила к психотерапевту, и та дала мне книгу, которая называлась «Несплетенная паутина». Если честно, я предпочла бы слушать птицу.

Но я только все усугубила.

- Вы не хотели бы завести другую птицу?

- Это была не любая птица; эта птица знала мое имя.

Доктор откинулся в кресле.

- Вы ведете дневник?

- У меня целый набор серебристых блокнотов.

- Между ними есть связь?

- Да, я покупаю их в одном универсальном магазине.

- Я имею, в виду, ведете ли вы одну запись о своей жизни или несколько? Вы не чувствуете, что живете больше чем одной жизнью?

- Конечно, чувствую. Невозможно рассказывать одну - единственную историю.

- Может, стоит попробовать?

- С началом, серединой и концом?

- Да, что-то вроде этого.

Я подумала о Вавилоне Мраке и его аккуратных побуревших тетрадях, о его дикой изорванной папке. Подумала о Пью, выдирающем истории прямо из света.

- вы знаете историю о Джекиле и Хайде?

- Конечно.

- Так вот, во избежание крайностей, необходимо заполнить все пробелы.

 

МОРСКОЙ КОНЕК ЛЕЖАЛ В ЕГО КАРМАНЕ.

Мрак шел по пляжу.

Луна была новая, и лежала на спине, словно опрокинутая ветром, который наметал песок к его сапогам.

Он посмотрел на мыс Гнева, и ему почудился силуэт Пью за стеклом света. Волны были свирепы и быстры. Надвигался шторм.

1878 год. Его пятидесятый день рождения.

Когда Роберт Льюис Стивенсон спросил, можно ли навестить его, Мрак был польщен. Они бы осмотрели маяк, а потом Мрак показал бы ему знаменитую пещеру с окаменелостями. Он знал, что Стивенсона завораживали Дарвиновы теории эволюции. Он и не подозревал, что у Стивенсона для визита была особая цель.

Мужчины сидели по сторонам камина и разговаривали. Оба выпили немало вина, Стивенсон раскраснелся и оживился. Не думал ли Мрак о том, что все люди обладают атавистическими свойствами? Такими их сторонами, что хранятся, как непроявленные негативы. Теневыми натурами – их невозможно представить, но они есть?

У Мрака перехватило дух. Сердце колотилось. Что Стивенсон имеет в виду?

- Один человек может быть двумя,- сказал Стивенсон, - и не знать об этом, или может открыть это и понять, что должен действовать. Эти два человека могут быть очень разных видов. Один – честный и преданный, а другой, быть может, не многим лучше обезьяны.

- Я не допускаю, что люди когда-то были обезьянами, - сказал Мрак.

- Но вы допускаете, что все люди имеют предков. Что скажете, если где-то в вашей крови угнездился давно исчезнувший изверг, которому не достает лишь тела?

- В моей крови?

- Или в моей. В любом из нас. Когда мы говорим о человеке, который ведет себя несообразно себе, что мы имеем в виду на самом деле? Не говорим ли мы, что в этом человеке должно таиться нечто большее, чем мы предпочитаем знать, да и вообще-то нечто большее, чем он предпочитает знать о себе?

- Вы думаете, что мы так мало знаем о себе?

- Я бы выразил это иначе, Мрак; человек может знать себя, но он гордится своим характером, своей целостностью… в этом слове есть все: целостность – мы обозначаем им добродетель, но у него есть еще одно значение – цельность, а кто из нас таков?

- Мы все цельны, я надеюсь.

- Интересно, вы намеренно неверно понимаете меня?

- Что вы этим имеете в виду?- сказал Мрак; губы его пересохли, и Стивенсон заметил, как он теребит цепочку от часов, словно четки.

- Можно откровенно?

- Сделайте одолжение.

- Я был в Бристоле…

- Понимаю.

- И там я повстречал моряка по имени…

- Прайс,- сказал Мрак.

Он поднялся и подошел к окну, а когда вновь обернулся и посмотрел на свой кабинет, наполненный хорошо послужившими знакомыми вещами, почувствовал себя чужим в собственной жизни.

- Тогда я расскажу вам, - сказал он.

 

Он говорил долго, рассказывая всю историю от начала и до конца, но собственный голос доносился издалека, будто говорил человек в другой комнате. Он подслушивал себя. Это себе он все рассказывал. Себя ему нужно было рассказать.

 

Если бы тогда в Лондоне я не увидел ее, моя жизнь, возможно, сложилась бы совсем иначе. Я целый месяц ждал нашей следующей встречи и весь этот месяц не думал ни о чем другом. Как только мы остались вместе, она отвернулась и попросила расстегнуть крючки на ее платье. Их было 20; я помню, как считал их.

Она переступила через платье, расплела волосы и поцеловала меня. Она была так свободна в своем теле. Ее тело, ее свобода. Меня пугало то, как мне от нее становилось. Вы говорите, мы не едины, вы верно говорите: в каждом из нас есть двое, но мы были едины. Я же расколот огромными волнами. Я осколок цветного стекла из церковного витража, давно разбитого. Осколки себя я нахожу повсюду, собирая их, я режу себя. Цвета ее тела, красный и зеленый, - цвета моей любви к ней, цветные части меня, а не толстое мутное стекло всего остального.

Я стеклянный человек, но нет во мне света, который бы светил через все море. Я никого не приведу домой, не спасу ничьей жизни – даже своей собственной.

Однажды она приезжала сюда. Не в этот дом, а на маяк. Только из-за этого я еще могу жить здесь. Каждый день я прохожу той тропой, по которой мы шли вместе, и пытаюсь различить ее след. Она проводила рукой по волнолому. Она сидела у скалы спиной к ветру. Она расцвечивала это унылое место. Она осталась в ветре, в маках, в нырянии чаек. Я нахожу ее повсюду, куда падает мой взор, даже если никогда больше не увижу ее.

Я нахожу ее в маяке и его долгих вспышках над водой, я нашел ее в той пещере – это чудо, невозможное, но она была там, изгиб ее тела отпечатался в этой живой скале. Вкладывая руку в расщелину, я чувствую ее; ее соленую гладкость, ее острые края, ее изгибы и отверстия, воспоминания о ней.

Дарвин однажды сказал мне кое-что, и я ему благодарен. Я тогда пытался забыть, остановить свой разум на пути туда, где для него нет пристанища. Он видел мое волнение, хоть и не знал его причины, и отвел меня на Ам Парве – к Поворотной Точке, и там положил мне руку на плечо и сказал:

- Ничто не забывается. Ничто не исчезает бесследно. Сама Вселенная – единая безграничная система памяти. Оглянись, и ты найдешь начала мира.

 

Чарльз Дарвин опубликовал книгу «О происхождении видов», а Рихард Вагнер закончил оперу «Тристан и Изольда». И та, и другая – о началах мира.

Дарвин – объективно, научно, эмпирически, доказательно.

Вагнер – субъективно, поэтично, интуитивно, непостижимо.

 

В «Тристане» мир сжимается до корабля, постели, фонаря, любовного снадобья, раны. Мир вмещается в одно слово – Изольда.

Ничто не существует, кроме нас двоих, - как далек этот романтический солипсизм от многообразия и сложности Дарвиновой естественной истории. Здесь мир и формы всего сущего образуются и преобразуются, неустанно и непрерывно. Жизненная сила природы аморальна и несентиментальна; слабый умирает, сильный выживает.

Тристан, слабый и израненный, должен был погибнуть. Любовь исцелила его. Любовь – не часть естественного отбора.

Когда началась любовь? Когда один человек посмотрел на другого и увидел в его лице леса и море? В тот ли день, когда, изнуренный и утомленный, тащил ты добычу домой, все руки в порезах и шрамах, но вдруг увидел желтые цветы и, не осознавая, что с тобой, сорвал их, потому что я люблю тебя?

 

В окаменелых записях о нашем бытии нет следа любви. Вы не найдете ее в земной тверди, ждущую открытия. Длинные кости наших предков ничего не говорят об их сердцах. Последняя трапеза сохраняется порой во льду или болотном торфе, ни их мысли и чувства исчезли.

 

Дарвин перевернул устоявшуюся систему творения и завершенности. Его новый мир был течением, переменой, пробами и ошибками, неклеймеными сдвигами, случаем, роковыми экспериментами, лотерейной удачей против расчета. Но Земля стала голубым шаром с выигрышным номером. Качаясь поплавком в космическом море, сама Земля была счастливым номером.

Дарвин и его ученые коллеги по-прежнему не знали, сколько лет Земле и формам ее жизни, но им было известно, что невообразимо больше 4000 – возраста, указанного в Библии. Теперь время следовало понимать математически. Его больше нельзя было представить чередой прожитых жизней, разматывающихся, как генеалогия из Книги Бытия. Расстояния были огромны.

 

И все же человеческое тело – по-прежнему мера всех вещей. Эту шкалу мы знаем лучше прочих. Нелепые 6 стоп опоясывают весь земной шар и все на нем. Мы говорим о стопах, локтях, пядях, потому что это нам хорошо знакомо. Мы узнаем мир с помощью тела, через него. Такова наша лаборотория, мы не можем без нее экспериментировать.

Это и наш дом. Единственный, что поистине у нас есть. Дом там, где сердце…

Простой образ сложен. Мое сердце – мускул с четырьмя клапанами. Оно делает 101000 сокращений в день, перекачивая по всему телу 8 пинт крови. Наука может его обойти шунтом, а я не могу. Я говорю, что дарю тебе сердце, но не делаю этого.

Разве? В окаменелых записях о моем прошлом есть свидетельства того, что сердце удалялось не один раз. Пациент выжил.

Сломанные конечности, просверленные черепа – и никаких следов сердца. Копни глубже – и найдешь историю, скрытую в толще времен, но правдивую, как сейчас.

 

РАССКАЖИ МНЕ ИСТОРИЮ, СИЛЬВЕР.

Какую историю?

О Тристане и Изольде.