Великая Выставка

 

ВСЕ СЮДА, ПОСМОТРИТЕ НА КОБРУ! ЧУДЕСА ВОСТОКА!

1851 год, и они были в Гайд-Парке.

Мрак себя чувствовал восставшим из мертвых.

Ему нравились шум, толкотня, продавцы программок и открыток, ларьки, жулики в красных шейных платках, надувательство и болтовня. Шулеры и жонглеры, арии из итальянских опер, уличные художники предлагали вывести ваше имя под аляповатым рисунком Хрустального Дворца. Игрушечные паровозы тащили игрушечные вагончики с куклами, и женщины, одетые как куклы, продавали фиалки, булочки и самих себя. Разносчики предлагали самое лучшее, самое красивое, единственное и неповторимое, и девушки ходили на руках.

Лошади в тяжелой упряжи выкатывали пивные бочки, и человек с пантерой предлагал увидеть Тайны Индии, и все это – еще до того, как они оказались в очереди у входа в Хрустальный Дворец, где их ожидали чудеса Империи.

То был их медовый месяц – Мрака и его молодой жены,- хотя его пришлось отложить, ибо Мрак слег сразу же после свадьбы.

Сейчас он был здоров, и, видя облачение Слуги Господа люди, оказывали ему знаки уважения, где бы он ни появлялся.

Его жена устала – она предпочитала жизнь безыскуснее, - и Мрак нашел для нее стул, а сам отправился купить им пирожки со свининой и лимонад. Кто-то увидел, как Королева ела пирожки со свининой, и неожиданно они вошли в моду. Теперь и богатые, и бедные ели грошовые пирожки со свининой.

Мрак заплатил деньги и уже пробирался назад, балансируя пирожками и бутылками с лимонадом. Как вдруг услышал свое имя:

- Вавилон.

Голос был тихим, но рубанул его, как раскалывают камень: часть отпадает, а то, что открывается внутри, - грубое и необтесанное.

- Молли, - произнес Мрак – ровно, как мог, но голос был шершав. Она стояла в зеленом платье, рыжие волосы заплетены в косу. На руках держала маленькую девочку, и та провела ручкой по лицу Мрака.

Мрак замешкался со своим грузом, лимонадом и пирожками. Не присядут ли они на минутку?

Молли кивнула.

Они пошли к столикам под развесистыми пальмами, привезенными из Индии, - для Лондона те казались странными и безрассудными, как первобытный лес. Мрак и Молли расположились в плетенных креслах, а тем временем официант-индус в тюрбане и кушаке подавал «коронационного цыпленка» семье углеторговца из Ньюкасла.

- Малышка?..

- С ней все в порядке, Вавилон, только она слепая.

- Слепая?

И он вернулся в тот ужасный день, когда она пришла к нему, тихая и беспомощная, а он…

 

У нее был другой мужчина – он всегда это знал. Видел, как однажды ночью она быстро шла к дому на другом конце города. Она закуталась в плащ, в покров и не хотела, чтобы ее видели.

Когда она скрылась в доме, Мрак остановился под окном. Навстречу ей вышел молодой человек. Она протянула руки. Мужчина и Молли обнялись. Мрак отвернулся, острая головная боль раскалывала череп. Страх забросил якорь глубоко в его мягкое нутро. То был страх, давно плывший к нему в тумане.

Он повернул в город. Он и не ожидал, что сможет уснуть. Вскоре он стал ходить ночами напролет. Он уже не помнил, когда спал в последний раз.

Он вспоминал, как смеялся и думал, что если никогда не будет спать – умрет. Да, он чувствовал себя мертвым. Хрупким и пустым, словно выскобленная скорлупка. Смотрел в зеркало и видел тщательно отполированную раковину, чей постоялец исчез, а жилище ценно лишь поверхностью. Он всегда хорошо одевался.

Молли заметила, что он изменился. Она старалась ему угодить и он иногда забывал, но всякий раз, когда они любили друг друга, когда Вавилон был до предела наг, он вновь слышал колокол, и чуял, как скелет корабля с рваными парусами подходит все ближе.

Он никогда не рассказывал ей, как был тенью ее шагов, и когда они встретились однажды вечером в трактире «Сведенные концы» и она ему сказала, что у нее будет ребенок, он оттолкнул ее, побежал через весь город к себе и заперся в комнате, завернувшись в дранные паруса.

Его стены были увешаны рисунками Стивенсона – маяк на мысе Гнева. Башня выглядела живой, встав на своем постаменте на дыбы, - морской конек, хрупкий, невозможный, однако ликующий средь волн.

- Мой морской конек, - так называла его Молли, когда он подплывал к ней в постели, словно в океане тонущих и страждущих.

Морская пещера и морской конек. Такая у них была игра. Их водная карта мира. Они были у истоков мира. Здесь перед Потопом.

 

В тот день она пришла к нему, тихая, открытая, а он бездвижно сидел перед умирающим огнем. Она умоляла его, а он ее ударил, красные угольки вспыхнули у нее на щеках, а он бил снова и снова, и защищаясь, она подняла руку, и…

 

Заговорив, она прервала его мысли.

- Откуда я упала.

Он посмотрел на девочку: она смеялась, гулила, ее глаза не видели, ручки не отрывались от маминого лица, голова поворачивалась вслед за звуками. Теперь он знал, что натворил, - и он бы жизнь отдал за то, чтобы сунуть руки внутрь времени и повернуть его вспять.

- Я сделаю все, о чем ты попросишь. Только скажи. Все.

- Нам нечего желать.

- Молли, ее отец – я?

- У нее нет отца.

Молли поднялась уходить. Вавилон вскочил следом, роняя бутылки лимонада. Молли крепко прижимала ребенка к себе, и девочка притихла, ощущая мамину тревогу.

- Дай мне ее подержать.

- Чтобы ты швырнул ее на землю?

- Я думал о тебе каждый день с тех пор, как уехал. И думал о твоем ребенке. Нашем ребенке, если ты мне скажешь.

- Я так тебе и говорила.

- Я не думал, что увижу тебя снова.

- И я тебя.

Она умолкла, а он вспомнил ее в ту ночь – в ту первую ночь, когда луна выбеливала светом ее белую кожу. Он протянул руку. Молли отступила.

- Слишком поздно, Вавилон.

Да, слишком поздно, и он виноват в том, что слишком поздно. Пора возвращаться – его ждала жена. Ему нужно возвращаться назад. Он глубоко вздохнул на прощанье, но воля подвела его.

- Проведи со мной этот день. Только один.

Молли колебалась долго, а толпы обтекали их, и Мрак, глядя под ноги и не смея поднять глаза, видел блики в начищенных носках своих сапог.

Она заговорила, словно кто-то издалека. Словно тот, кто был страной, где он родился.

- Тогда один этот.

 

Он просиял. Это она заставила его сиять. Он взял малышку и поднес к шипящим механизмам, поближе к плавному ходу шестерней. Мрак хотел, чтобы она услышала, как ухают поршни, как засыпают уголь, как вода барабанит по стенам гигантских медных котлов. Он взял девочку за руку и провел ее маленькими пальчиками по латунным заклепкам, стальным воронкам, зубцам, храповикам, резиновой груше рожка, который протрубил, едва она сжала ее, а руки Мрака были поверх ее ручек. Мрак хотел создать ей мир звуков, великолепный, как и мир зрелищ.

Через несколько часов он увидел, как Молли улыбнулась.

 

Поздно. Толпы двигались к эстраде с оркестром. Мрак купил девочке заводного медведя из настоящей медвежьей шкуры. Он провел им по ее щеке, а потом завел, и медведь зазвенел тарелками, приделанными к лапам.

Ему было пора уходить, и он знал, что пора, но они по прежнему стояли вместе, и все расступались, обходя их. Затем, ни слова не сказав, хоть он и не просил об этом, Молли открыла сумочку и протянула ему карточку с ее адресом в Бате.

Поцеловала его в щеку и отвернулась.

Мрак смотрел, как она уходит, - так смотрят на птицу, исчезающую за горизонтом, которую видишь только ты, ибо лишь ты следовал за ней.

Затем она исчезла.

 

Уже поздно. Тени. Мигают газовые фонари. Его отражение – на каждой грани стекла. Один Мрак. Сто. Тысяча. Этот изломанный человек.

Мрак вспомнил о жене.

Он проталкивался меж павильонов туда, где оставил ее. Она сидела неподвижно, руки сложены на коленях, вместо лица – маска.

- Прости,- сказал он. – Я задержался.

- На 6 часов.

- Да.

 

ПЬЮ, ПОЧЕМУ МОЯ МАМА НЕ ВЫШЛА ЗАМУЖ ЗА ПАПУ?

У нее не было времени. Он пришел и ушел.

А почему Вавилон Мрак не женился на Молли?

Он в ней сомневался. Никогда не сомневайся в тех, кого любишь.

Но тебе могут говорить неправду.

Это неважно. Ты им правду говори.

Ты о чем?

Ты не можешь быть честной за другого, дитя, но можешь быть за себя.

И что мне говорить?

Когда?

Когда я полюблю кого-нибудь.

Так и скажи.

 

ЧУЖОЙ В СОБСТВЕННОЙ ЖИЗНИ,

Но не здесь, не с ней.

Он купил дом на ее имя. Ребенка принял, как своего; его слепая дочка, голубоглазая, как он, черноволосая, как он. Мрак любил ее.

Он пообещал себе, что вернется навсегда. Сказал Молли: то, что началось, как наказание, стало ответственностью. Пока он не может покинуть Сольт, нет, не сейчас, но скоро, очень скоро. И Молли, умолявшая взять ее с собой, приняла, то, что он рассказывал о своей жизни там, поверила, что там не будет жизни для их дочери, не будет места для их второго ребенка, которого Молли ждала.

Он ни слова не сказал о своей жене в Сольте, ни слова о просоленном новом сыне, который родился так, что Мрак этого почти не заметил.

Апрель. Ноябрь. Визиты к Молли два раза в год. Шестьдесят дней в году там, где жизнь, где любовь, где его личная планета прокладывает путь к теплу ее солнца.

Два раза в год, в апреле и ноябре, он приезжал – полузамороженный, почти не в состоянии говорить, жизнь отдалилась. Он подходил к ее двери и падал внутрь, и она усаживала его у огня, и говорила с ним часами, чтобы поддержать в нем сознание, уберечь от обморока.

Всякий раз, глядя на нее, он хотел упасть в обморок. Он знал: кровь неожиданно приливает к голове, он забывает дышать. Обычный симптом и обычная причина, но так же он знал, что всякий раз, когда он видит ее, его иссушенное, полупарализованное тело рвется вперед, к солнцу. Тепло и свет. Она была его теплом и светом, в любой месяц.

В декабре и мае, когда приходило время возвращаться, он ненадолго уносил свет в себе, хотя источник исчезал. Покидая эти долгие расстеленные солнцем дни, он с трудом замечал, что часы укорачиваются, а ночи наступают раньше и некоторые утра уже обындевели.

Она была в нем ярким диском, что прял его солнечной нитью. Кругом, что вращался светом, побегом равноденствия. Она была временем года и движением, но он никогда не видел ее холодной. Зимой ее огонь уходил с поверхности и, чуть притопленный, обогревал ее громадные залы, как в легенде о короле, который хранил солнце у себя в очаге.

- Храни меня,- говорил он. Почти молитва, но, как большинство из нас, он молился об одном, а жизнь правил куда-то еще.

 

Они сгребали в саду листья. Он оперся на грабли и посмотрел на нее – их маленькую дочку, которая ползала на четвереньках, ощупывая разные контуры листьев. Он поднял один и потрогал сам – то был лист граба, зазубренный, рифленый, не похожий ни на ясеневую гроздь, ни на плоскую пятнистую ладошку платана, скрученную по краям, ни на дубовый, с зародышем желудя, все еще зеленый.

Интересно, сколько дней ему отпущено в жизни – в жизни целиком, - и когда все они друг за другом опадут, и он вновь окажется голый, спадут покровы времени, сгребут ли эти листья в гниющую кучу дней, или он по-прежнему сможет распознать их по контурам, эти дни, которые он звал своей жизнью.

Мрак запустил руку в их груду. Вот этот и этот – когда они с Молли и дочкой ходили к морю. Или этот, когда они гуляли по пляжу и он нашел для нее ракушку, по которой улитка проложила дорожку, словно по раковине уха. А вот этот – когда он ждал ее и увидел прежде, чем она его заметила, и наблюдал за ней, как могут наблюдать только чужие и к чему стремятся влюбленные.

Или этот, когда он поднимал свою дочку высоко над всем миром – и, возможно, впервые ничего не хотел для себя.

Он отсчитал 60 листьев и собрал их в две гряды по 30. Итак, 365 дней в году. Для 305и его больше не существует.

Почему? Почему он должен жить вот так? Он запутался во лжи, а ложь запутала его в жизни. Он должен исполнить приговор. 7 лет – так он решил для себя, когда Молли согласилась принять его обратно.

Затем они покинут Англию навсегда. Он женится на ней. Его жена и сын в Сольте будут хорошо обеспечены. Он будет свободен. Никто больше не услышит о Вавилоне Мраке.

 

ПЬЮ, РАССКАЖИ, КАК ТЫ РОДИЛСЯ?

Неожиданно, дитя. Моя мать собирала мидии на самом берегу, когда бродяга, довольно симпатичный, вызвался предсказать ей ее будущее. Поскольку такие вещи случаются не каждый день, она вытерла руки о юбку и протянула ему ладонь.

Увидел ли он в ней богатство, большой дом, долгую жизнь или тихий очаг?

Ни за что он не мог поручиться, но предвидел, что через 9 месяцев от этого самого дня родиться славный ребенок.

Правда?

Ну, ее это, понятно, сбило с толку, но статный бродяга заверил: точно такая же штука случилась с Марией, а она родила нашего Господа. Затем они прогулялись по взморью. А потом она совсем забыла о нем. А потом его предсказание сбылось.

Мисс Скред говорит, что ты из приюта в Глазго.

На мысе Гнева всегда был Пью.

Но не тот же самый Пью.

Так-то оно так…

 

Поскольку на моем развитии поставили крест, я отпустила свои мысли плавать, где захочется. Выгребала на своей синей шлюпке в море и собирала истории, словно плавник. Чтобы я ни находила – корзину, чайку, письмо в бутылке, дохлую акулу брюхом кверху, исклеванную и рябую, штаны или коробку сардин, - Пью просил у меня историю, и мне приходилось отыскивать ее или придумывать, и так мы коротали избитые морем ночи зимних штормов.

Корзина! Плот пигмея, плывущего в Америку.

Чайка! Принцесса в ловушке птичьего тела.

Письмо в бутылке. Мое будущее.

Штаны. Имущество моего отца.

Банка сардин. Их мы просто съели.

Акула. А внутри – потускневшая от крови золотая монета. Предзнаменование неожиданного. Сокровища всегда где-то закопаны.

 

Отправляя меня спать, Пью давал мне спичку – зажечь свечу. И спрашивал, что я вижу в крохотном овальном пламени спички – лицо мальчика, или лошадь, или корабль, и когда спичка догорала, история сгорала в моих пальцах и исчезала. Они оставались неоконченными, эти истории, и все повторялось снова – лицо мальчика, 100 жизней, лошадь, летающая или заколдованная, корабль, плывущий за край мира.

А потом я пыталась уснуть и увидеть сон о себе, но письмо в бутылке было трудно прочесть.

- Пустое,- объявила мисс Скред, когда я рассказала ей об этом.

Но оно не было пустым. В нем были слова. Одно я могла рассмотреть. Оно гласило: ЛЮБОВЬ.

- Повезло,- сказал Пью. – Везет, что нашла. Везет, что искала.

- Ты когда-нибудь любил, Пью?

- Пью любил, да, дитя, - сказал Пью.

- Расскажи мне историю.

- Всему свое время. А теперь засыпай.

Я так и сделала, а письмо из бутылки плавало прямо над моей головой. ЛЮБОВЬ. ЛЮБОВЬ, ЛЮБОВЬ, ЛЮБОВЬ – или то была птица, которую я слышала в ночи?

 

ЗАГАДКА ПЬЮ БЫЛА РТУТЬЮ ФАКТА.

Попробуйте ткнуть пальцем в цельный предмет – и он рассыпается на отдельные миры.

Он просто был Пью; старик с мешком историй под мышкой, он умел жарить сосиски так, что кожура твердела, как гильза, и он же был сияющим мостом: перейдешь через него, оглянешься – а его уже нет.

Он был и его не было – вот каким был Пью.

Порой казалось, что он растворялся в водной пыли, что орошает фундамент маяка, а порой он и был маяком. Стоял, похожий на Пью, недвижный, как Пью, в шляпе-облаке, слепоглазый, но источая свет, в котором видно.

 

песДжим спал на своем колченогом коврике, сшитом из клочков, как он сам. Отвязав большой латунный колокол, которым мы звали друг друга на ужин или на историю, я стирала с него соль тряпкой, оторванной от старого жилета.

Все на маяке было старым – исключая меня, - и Пью был старше всех, если ему верить.

Он раскурил трубку и, прикрыв ее чашечку обеими руками, поднял голову, а коробельные часы с еженедельным заводом пробили девять.

 

- Вавилон Мрак жил двойной жизнью, дитя, как я сказал. Он построил Молли красивый дом в предместье Бристоля – не слишком близко, но и не далеко, словно искал расположение опасности, как искал расположения своей новой жены, ибо Молли теперь стала его женой: они обвенчались в корноуолльской церкви 13 века, высеченной из цельной скалы.

Помнишь о скале, из которой ты высечен? Ага, да только он забыл о яме.

Там, на юге, Мрак был известен под именем люкс и говорил с валлийским акцентом, поскольку его мать была валлийкой, и он владел этим напевным ритмом.

Когда мистер Люкс бывал с Молли, он платил исправно и жил достойно, а Молли объясняла каждому, кто любопытствовал, что у мужа мореходные интересы, а потому он отсутствует дома почти весь год, кроме 2х месяцев, апреля и ноября, когда возвращается к ней.

Он не ставил перед ней никаких условий, кроме одного – она никогда не последует за ним в Сольт.

Однажды в городке появилась привлекательная женщина: остановилась в «Гагарке» - иначе говоря, «Скале и Яме» - и назвалась миссис Тенебрис. Она не сообщила, что привело ее сюда, однако в воскресенье отправилась в церковь, как подобает всякой даме.

Она расположилась в первом ряду в сером платье, и Мрак, поднявшись на кафедру, начал проповедь, а слова там были такие: «Я утверждаю завет свой как радугу в Небесах», и говорилось в ней о радуге после Всемирного потопа, когда Господь пообещал Ною больше не разрушать мир,- я говорю тебе об этом, Сильвер, потому что твои знания Библии весьма скудны.

Итак, пока он говорил – а он был прекрасным оратором, - его взгляд упал на передний ряд, и он увидел даму в сером, и все, кто стоял вблизи него, говорили, что побелел, словно выскобленная камбала. Ни разу не запнулся он, но его руки так стиснули Библию, будто демон тянул ее на себя.

Едва служба закончилась, он не стал, как обычно, провожать всех у дверей, а вскочил на лошадь и ускакал.

Позже люди видели его собакой на самом краю скалы, и испугались за него. Такой он был человек. Что-то скрывалось в его глазах, и люди боялись.

Неделя прошла, и к воскресенью дама уже уехала, но что-то по себе оставила во Мраке, это факт. Страдания были написаны на его лице. Он, бывало, порицал моряков за татуировки, но теперь и сам ходил с клеймом.

- То была Молли?

- О, конечно, она, еще бы. И они встретились здесь, на маяке, в этой самой комнате, она сидела в этом кресле, где сейчас сижу я, а он все ходил, ходил, ходил, и дождь барабанил в окна, будто просился внутрь.

- О чем они говорили?

- Я слышал лишь кое-что – я ведь был снаружи, понятно.

- Пью, ты ведь еще не родился.

- Ну, слышал тот Пью, что родился.

- Что она ему сказала?

 

Мрак чувствовал знакомую боль в глубине глаз. Глаза его служили решеткой, за которой притаился свирепый, голодный зверь. Глядя на него, люди чувствовали, словно от них запираются. Но он запирался не от них. Он запирался в себе.

Мрак открыл небольшую дверь в цоколе маяка и стал взбираться – шаг за шагом, виток за витком – на самый верх, к свету. Он поднимался быстро, ступени были крутыми, но он почти не задыхался. Его тело, казалось, становилось крепче, а хватка, которой он держал себя, слабела. Он владел собой, да, владел собой, пока не засыпал, или пока его сознание не покидало свою клетку, что иногда случалось. Он мог справиться с собой силой воли точно так же, как мог по желанию проснуться, отправить сны обратно в ночь, зажечь свет и читать. Он мог прогнать все это прочь, и если утром просыпался усталым, это не имело значения. Но в последнее время он уже не мог очнуться от этих грез. Ночь понемногу одолевала.

Он решительно вошел в комнату. Его шатало. Он остановился. Молли стояла спиной к нему, а когда обернулась, он любил ее. Все очень просто; он любил ее. Зачем он так все усложнил?

- Вавилон…

- Зачем ты приехала. Я же просил тебя никогда не следовать за мной.

- Я хотела увидеть твою жизнь.

- У меня нет жизни, кроме жизни с тобой.

- У тебя жена и сын.

- Да.

Он замолчал. Как объяснить? Он не лгал Молли – она знала, что он священник в Сольте. Ему не казалось нужным говорить ей о жене или сыне. Других детей не было. Разве трудно понять?

- Что ты сейчас сделаешь?

- Не представляю.

- Я люблю тебя, - сказал он.

Она коснулась его, проходя мимо и медленно – дальше по лестнице. Он прислушивался, пока в самом низу не хлопнула дверь – на дне его жизни, как ему показалось.

Он зарыдал.

 

В ТОТ ДЕНЬ НА МАЯКЕ

Она вошла в свет в платье медного цвета, с осенними волосами, она встала, словно хрупкий рычаг, среди инструментов, вращавших и преломлявших линзу.

Вот начало Вавилона, подумала она, смысл его существования, момент его рождения. Почему он не может быть таким же неизменным и сияющим?

Она никогда не зависела от него, но его любила, а это совсем не одно и то же. Она старалась поглотить его гнев и его неуверенность. Она использовала свое тело как громоотвод. Пыталась заземлить его. Вместо этого она его расколола.

Если бы она отказалась видеть его в тот день, если бы не произнесла его имени, увидела его и скрылась в толпе, если бы поднялась на железную галерею и наблюдала за ним оттуда. Если бы никогда не перевязывала ему палец. Если бы не зажгла огонь в холодной спальне.

Отчасти он походил на этот маяк. Одинокий и нелюдимый. Он был высокомерен, вне всякого сомнения, и закутан сам в себя. Он был темен. Вавилон Мрак, свет в нем не загорался никогда. Инструменты на местах, начищены, но свет не зажигался.

Если бы она не зажгла огонь в холодной комнате…

Но когда она спала или оставалась одна, а дети затихали, ее сознание морем разливалось вокруг него. Он всегда был рядом. Ориентир для ее корабля. Координаты ее точки на карте.

Она не верила в судьбу, но верила в эти скалы. Маяк, Вавилон. Она всегда найдет его, он будет здесь, и она приплывет к нему снова.

Можно ли оставить кого-то и быть с ним? Ей казалось – можно. Она знала: что бы ни случилось сегодня, как бы ни поступили они, удержала бы она его или потеряла, это вряд ли что-то изменит. Она – будто героиня пьесы или книги. Вот история: история о Молли О’Рурк и Вавилоне Мраке, начало, середина, конец. Но таких историй не бывает – таких, что можно рассказать, ибо эта скроена из отреза тесьмы, яблока, горящих углей, медведя с тарелками, латунной шкалы, его шагов на каменных ступенях, все ближе и ближе.

Мрак открыл дверь.

Она не обернулась.

 

ГЛАЗА СЛОВНО ДАЛЕКИЙ КОРАБЛЬ, ПЬЮ СПАЛ.

Выгуляв пса и заварив первый чайник «Самсона Крепкого», я села на палубе под самым светом и занялась почтой. Почта была моей работой, потому что Пью не мог ее прочесть.

Ничего необычного: каталоги латунных инструментов, специальные предложения – клеенчатые плащи и теплое белье от «Уолси», поставщика для полярной экспедиции капитана Скотта в 1913 году. Я поставила галочку напротив темно-бордовой фуфайки и кальсон, и открыла последний конверт, длинный и белый.

Письмо было из Глазго. В ближайшие полгода маяк будет полностью автоматизирован.

Когда я прочитала письмо Пью, он величественно поднялся и выплеснул опивки чая в море. Чайки кричали у вершины Света.

- С 1828 года здесь всегда был Пью.

- Они сулят кучу денег, когда ты уйдешь. Это называется выходным Пособием, а еще они обещают Временное Размещение.

- Мне деньги не нужны, дитя. Мне нужно то, что есть. Напиши им и скажи, что Пью остается. Пусть перестанут платить, но я остаюсь там, где я есть.

Я написала в совет по маякам Северного побережья, и они ответили, очень формально, что мистер Пью должен покинуть маяк в указанный день без права апелляции.

Все произошло так, как обычно и происходит; написали петицию, отправили письма в газеты, небольшой сюжет мелькнул на телевидении, в Глазго провели пикетирование, а затем, после так называемых «консультаций», Совет поступил, как и планировалось.

 

Мисс Скред нанесла мне визит, и спросила, что я намерена делать со своим Будущим. Она говорила о будущем, как о неизлечимой болезни.

- У тебя есть будущее, - сказала она. – Мы должны это учитывать.

Она заметила, что я могла бы получить Временный Разряд Младшего Помощника Библиотекаря с предоставлением работы на 3 месяца. Она предупредила, что я не должна быть слишком честолюбивой – это не очень красит Женский Пол, а вот библиотека вполне подходит для Женского Пола. Мисс Скред всегда произносила «Женский Пол», словно держала слово за хвост, отставив руку подальше.

Но моим будущим тогда был маяк. Без маяка мне пришлось бы начинать сначала – снова.

- Неужели я больше ничем не могу заняться? – спросила я мисс Скред.

- Крайне маловероятно.

- мне бы хотелось работать на судне.

- Это сплошные скитания.

- Мой отец работал на судне.

- И посмотри, что с ним случилось.

- мы не знаем, что с ним случилось.

- Мы знаем, что он стал твоим отцом.

- То есть с ним случилась я?

- Именно. И посмотри, какие сложности.

Мисс Скред одобряла автоматизацию. В человеческой природе что-то доставляло ей неудобства. Она отказалась подписать нашу петицию. Сольт, сказала она, дожжен двигаться вместе со временем, что показалось мне странным, ибо сама мисс Скред никогда не двигалась – ни со временем, ни с чем-либо еще.

Сольт – заколоченный досками, морем исхлестанный, кораблями покинутый, с заиленной бухтой и одним ярким светом. Зачем отнимать единственное, что нам осталось?

- Прогресс,- сказала мисс Скред.- Мы ведь не убираем свет. Мы убираем мистера Пью. А это не одно и то же.

- Он и есть свет.

- Не говори глупостей.

Я увидела, что Пью, подняв голову, слушает меня.

- Придет день, когда на кораблях не будет команды, в аэропланах не будет пилотов, фабриками станут управлять роботы, компьютеры будут снимать трубку – и что случится с людьми?

- Если бы на корабле не было команды, когда в порт зашел твой отец, твою мать никто бы не опозорил.

- И я бы не родилась.

- Ты бы не стала сиротой.

- Если бы я не стала сиротой, я бы никогда не узнала Пью.

- И что бы это значило?

- То, что значит любовь.

Мисс Скред ничего не ответила. Она поднялась с единственного удобного стула, на котором сидела всегда, заходя к нам, и ее, словно градом, смыло вниз по винтовой лестнице. Пью поднял голову и слушал, как она уходит: металл набоек, звон ключей, зонтик, сверлящий наконечнико каждую ступень камня, и наконец – треск захлопнутой двери и дребезг велосипеда по причалу.

- ты обидела ее, - сказал Пью.

- Я обидела ее тем, что родилась.

- Ну, это нельзя тебе в вину ставить. Не вина ребенка, что он родился.

- А что – неудача?

- Не сожалей о своей жизни, дитя. Она пройдет довольно скоро.

 

Пью встал и пошел заниматься светом. Когда придут люди с компьютерами, чтобы все здесь автоматизировать, свет будет вспыхивать каждые 4 секунды, как было всегда, но некому будет им заниматься, никто не расскажет историю. И когда поплывут мимо корабли, никто не скажет: «Вон старый Пью- врет так, что от историй голова слетает».

Отними жизнь – и останется лишь скорлупка.

Я легла на свою восьминогую кровать. Всякий раз, как я подрастала, мы просто удлиняли кровать, так что сперва 4 ноги сменились шестью, а затем 6 – восьмью. У моего пса их осталось столько же.

Так я лежала, вытянувшись, и смотрела на одну звезду в узком окошке моей комнаты. Только связывай. Но как это сделать, если все связи оборваны?

- Это дело твое, - говорил Пью. – Свет связывает весь свет.

 

РАССКАЖИ МНЕ ИСТОРИЮ, ПЬЮ.

Какую, дитя?

Ту, что начинается снова.

Это история жизни.

Это история моей жизни?

Только если ты сама ее расскажешь.