Пояснительная записка 2 страница

Мы уже выехали из болот, но душно по-прежнему: можно не мигая смотреть на желтый круг солнца, будто небо затянуло дымом или смогом. Но теперь нас окружает зелень. Домики фермеров чисты, белы и свежи. И нет ни дыма, ни смога.

Дорога разворачивается дальше... Мы останавливаемся передохнуть и пообедать, немного болтаем и пускаемся в долгий перегон. Возникшая полуденная усталость уравновешивает возбуждение первого дня пути, и мы продвигаемся вперед равномерно -- не быстро и не медленно. Мы попали в струю ветра с юго-запада, и мотоцикл как бы сам по себе кренится навстречу порывам, противодействуя им. Позже появится ощущение чего-то необычного на этой дороге: будто за нами наблюдали или следили. Но впереди -- ни машины, а в зеркальце далеко позади видны только Джон и Сильвия. Мы пока не в Дакотах, но просторные поля подсказывают, что мы приближаемся. Некоторые -- сплошь голубые от цветущего льна: он колышется длинными волнами, словно поверхность океана. Изгибы холмов круче, чем прежде, теперь они высятся над всем остальным, кроме неба -- оно кажется еще шире. Фермы вдали -- такие маленькие, что их едва можно различить. Земля начинает раскрываться. Не существует какого-то места или четкой линии, где Центральные Равнины заканчиваются, а Великие -- начинаются. Смена постепенная -- как сейчас, она застает врасплох. Будто выходишь в открытое море из какой-нибудь щелистой гавани, замечаешь, что накат волн стал больше, оглядываешься -- а земли уже не видать. Деревьев здесь меньше, и внезапно я понимаю: они больше не местные, их сюда привезли и высадили вокруг домов для защиты от ветра. Там же, где их не сажали, ни подлеска, ни неподросшего молодняка нет -- одна трава, иногда дикие цветы и сорняки, но в основном -трава. Начинаются луга. Мы в прериях. У меня предчувствие, что никто из нас полностью нэ представляет, какими будут четыре июльских дня в этих прериях. Когда вспоминаешь автомобильные поездки через них, то в памяти всплывают всегда одна плоскость и огромная пустота, насколько хватает глаз, крайняя монотонность и скука, -- а ты все едешь, за часом час, никуда не приезжая и не зная, сколько это еще будет продолжаться: без единого поворота, безо всяких перемен на поверхности, простирающейся до самого горизонта. Джона беспокоило, что Сильвия может быть не готова к таким неудобствам, и он сначала хотел, чтобы она добралась до Биллингса, Монтана, самолетом, но мы с Сильвией отговорили его. Я доказывал, что физический дискомфорт важен только когда не то настроение. Тогда только пристегиваешься к тому, что доставляет неудобство, и именно его называешь причиной. Но если настроение -- в порядке, то физический дискомфорт почти ничего не означает. А раздумывая о настроениях и чувствах Сильвии, я не замечал, чтобы она жаловалась. К тому же, добравшись до Скалистых Гор самолетом, видишь их только в одном контексте -- как милый пейзаж. А провести много дней в трудном пути через прерии -- значит увидеть их совершенно по-другому: как цель, как землю обетованную. Если бы Джон, я и Крис приехали с таким чувством, а Сильвия -- считая их "миленькими" и "приятными", то между нами возникло бы больше дисгармонии, чем из-за жары и монотонности Дакот. И в любом случае мне нравится с нею болтать, поэтому я думаю и о себе тоже. Когда я смотрю на эти поля, мысленно я говорю ей: "Видишь?.. Видишь?.." -- и мне кажется, что она видит. Я надеюсь, что потом как-нибудь она увидит и почувствует в этих прериях что-то такое, о чем я уже перестал рассказывать другим: то, что здесь существует, поскольку нет чего-то другого, и что только благодаря этому можно заметить. Иногда, кажется, ее очень подавляет монотонность и скука городской жизни, так что я думаю: может быть, в этой бесконечной траве и ветре она увидит то, что иногда приходит, когда монотонность и скуку принимаешь. Это есть здесь, но у меня нет для него названия.

Вот на горизонте я вижу то, чего, наверное, пока не видят остальные. Далеко к юго-западу (можно разглядеть только с вершины этого холма) у неба появляется темный краешек. Идет гроза. Может, именно это и беспокоило меня. Намеренно выпихивалось из головы, но все время осознавалось: с такой духотой и ветром гроза более чем вероятна. Плохо, что в первый день, но, как я уже сказал, на мотоцикле ты -- внутри самого действия, а не просто наблюдаешь за ним. А грозы -- его часть вне всякого сомнения. Если гроза заденет краешком или налетит прерывистыми шквалами, то можно попытаться проскочить. Однако сейчас все по-другому. Тот длинный темный мазок безо всяких перистых облаков перед ним -холодный фронт. Холодные фронты свирепы, а когда идут с юго-запада -- свирепы вдвойне. Часто они несут с собой торнадо. Когда они приходят, лучше всего просто спрятаться и переждать. Они непродолжительны, а в послегрозовой прохладе ехать приятнее. Хуже всего -- фронты теплые. Дожди могут идти целыми днями. Помню, мы с Крисом ехали в Канаду несколько лет назад; проехали что-то около 130 миль и попали в теплый фронт, о котором нас много что предупреждало, но мы так ничего и не поняли. Все пережитое было каким-то тупым и грустным. Мы ехали на маленьком мотоцикле в шесть с половиной лошадиных сил, перегруженные багажом и не слишком обремененные здравым смыслом. Он мог выдавать всего около 45 миль в час при умеренном встречном ветре. Отнюдь не для туризма. В первый вечер мы доехали до большого озера в Северных Лесах и разбили палатку под проливным дождем, шедшим всю ночь. Я забыл окопать палатку, и около двух ночи к нам ворвался поток воды и насквозь промочил оба спальника. Наутро мы встали мокрыми, подавленными и невыспавшимися, но я подумал, что если мы просто поедем дальше, дождь через некоторое время сдастся и перестанет. Дудки. К десяти утра небо потемнело так, что все машины зажгли фары. Тут-то все и началось. На нас были пончо, служившие прошлой ночью палаткой. Теперь они распахнулись, как паруса, и тормозили нас до З0 миль в час. Вода заливала дорогу на два дюйма. Вокруг сверкали молнии. Я помню изумленное лицо женщины за стеклом встречной машины: что, ради всего святого, мы делаем на мотоцикле в такую погоду? Уверен, я не смог бы ей ответить. Скорость упала до двадцати пяти, потом до двадцати. Затем мотоцикл стал давать осечки, кашлять, стрелять и дребезжать, пока, наконец, еле-еле тащась на 5-6 милях в час, мы не нашли старую полузабытую бензоколонку возле лесосеки и не припарковались. В то время я, как и Джон, не придавал особого значения уходу за мотоциклом. Помню, держа пончо над головой, чтобы прикрыть бензобак, я покачал мотоцикл между ног. Бензин, вроде, плескался. Я посмотрел на свечи и посмотрел на иглы, посмотрел на карбюратор и стал качать ножной стартер, пока не выдохся. Мы зашли на бензоколонку, оказавшуюся, к тому же, гибридом пивной и ресторана, и съели по пережаренному стейку. Потом я снова вышел и попытался завестись. Крис продолжал задавать дурацкие вопросы, что меня уже начинало злить, поскольку он не видел, насколько все серьезно. Наконец, я понял, что все бестолку, сдался, и моя злость на него прошла. Как можно бережнее я объяснил ему, что все кончилось. В этот отпуск мы никуда на мотоцикле не едем. Крис стал предлагать, например, проверить бензин, что я уже сделал, или поискать механика. Но механиков там никаких не было. Только остатки сосен, кусты и дождь. Я сидел с ним в траве на обочине дороги, разгромленный, уставившись в деревья и кустарник. Я терпеливо ответил на все его вопросы, и чем дальше, тем реже и реже он их задавал. И когда Крис, наконец, понял, что наше путешествие действительно завершилось, он заплакал. Ему было лет восемь тогда, наверное. Мы добрались до нашего города автостопом, взяли напрокат трейлер, прицепили к машине, приехали и забрали мотоцикл, доставили его обратно и начали все снова -- уже на машине. Но это было уже не так. Много радости нам это не принесло. Через две недели после того, как отпуск закончился, как-то вечером после работы я снял карбюратор посмотреть, что же все-таки произошло, но найти ничего не смог. Чтобы снять грязь, прежде чем поставить его на место, я повернул вентиль бензобака, выпустить немного горючего. Ничего не вылилось. В баке было пусто. Я не верил своим глазам. Я до сих пор едва могу в это поверить. Я сотни раз мысленно пинал себя за эту глупость и наверное никогда не оправлюсь от этого по-настоящему. Очевидно, плескалось горючее в запасном баке, который я так и не использовал. Я не проверил тщательно, поскольку допустил, что двигатель не работал из-за дождя. Тогда я не понимал еще, насколько глупы такие скороспелые допущения. Теперь мы сидим на машине в двадцать восемь лошадей, и к уходу за ней я отношусь очень серьезно. Внезапно Джон обгоняет меня, ладонь повернута вниз, что означает остановку. Мы сбавляем скорость и ищем, где съехать на обочину. Край бетонки сильно выступает, гравий совсем не утрамбован, и мне такой маневр совершенно не нравится. Крис спрашивает: -- Зачем мы остановились? -- Мне кажется, мы пропустили поворот, -- говорит Джон. Я оборачиваюсь и ничего не вижу: -- Я не видел никаких указателей. Джон качает головой: -- Здоровый, как амбарные ворота. -- Да? Они с Сильвией кивают. Джон наклоняется, всматривается в мою карту и показывает, где был поворот, потом -- на виадук после него. -- Мы уже проехали виадук. Я вижу, что он прав. М-да. -- Вперед или назад? -- спрашиваю я. Он думает. -Думаю, нет резона возвращаться. Хорошо, поехали вперед. Так или иначе, доедем. И вот теперь, пристраиваясь им в хвост, я думаю: с чего бы это? Я едва заметил перекресток с трассой. А до этого забыл сказать им про грозу. Как-то выбивает из колеи. Край грозового облака вырос, оно движется не так быстро, как я рассчитывал. Не очень хорошо. Когда тучи быстро надвигаются, они быстро и проходят. Когда они подкрадываются медленно -- как сейчас, -- можно прилично застрять. Зубами стаскиваю перчатку, наклоняюсь и щупаю алюминиевый бок двигателя. С температурой все в порядке. Слишком тепло, чтоб держать руку долго, но не обожжешься. Ничего страшного. У двигателей с воздушным охлаждением, как этот, от перегрева может случиться "припадок". У этой машины был один такой... нет, три. Время от времени я его проверяю, как проверял бы пациента с сердечным приступом, если даже он, кажется, уже поправился. Во время припадка поршни расширяются от перегрева, становятся слишком велики для стенок цилиндров, застревают в них, иногда вплавляются, замыкают двигатель и заднее колесо и бросают мотоцикл юзом. Когда так случилось в первый раз, голову мне закинуло дальше переднего колеса, а мой пассажир оказался почти верхом на мне. При тридцати двигатель опять расклинило, и он заработал нормально, но я съехал с дороги и остановился посмотреть, что произошло. Пассажир мой только и мог сказать: "А это ты для чего сделал?" Я пожал плечами, поскольку недоумевал так же, как и он, и просто таращился на мотоцикл, а машины мчались мимо. Мотор так раскалился, что воздух вокруг него дрожал, и мы ощущали жар. Когда я коснулся его мокрым пальцем, он зашипел, как горячий утюг, и мы медленно поехали домой. Звук у мотора изменился: хлопки, означавшие, что поршни не соответствуют цилиндрам, и тут нужен буксир. Я отвез его в мастерскую, ибо не думал, что с ним произошло что-то достаточно серьезное, чтобы оправдать меня, если я влезу туда самостоятельно: придется изучать все эти сложные детали, может даже заказывать запчасти и специальные инструменты, все это займет кучу времени, хотя можно сделать так, чтобы мотоциклом занялся кто-то другой и сделал все побыстрее, -- типа того, как к этому относился Джон. Мастерская отличалась от тех, что я помнил. Если раньше все механики выглядели древними ветеранами, то теперь походили на простых пацанов. Радио орало во всю, а они болтали между собой, выпендривались и меня, кажется, совсем не замечали. Когда один из них, наконец, подошел, то, едва послушав хлопки поршней, сразу сказал: "Ах, да. Пальцы." Пальцы? Кабы знать тогда, во что это выльется. Через две недели я заплатил им по счету 140 долларов и начал осторожненько ездить, переключая малые скорости, чтобы все в нем приработалось, а, проехав с тысячу миль, врубил полный. При семидесяти пяти его заело снова, а при тридцати опять отпустило, как и раньше. Когда я привез его обратно, они обвинили меня, в том, что я неправильно ввожу его в режим, но после долгих споров все-таки согласились заглянуть внутрь. Они снова его разобрали и сами вывели на скоростные испытания. На этот раз он заглох у них. После третьего капремонта два месяца спустя они заменили цилиндры, поставили здоровые жиклеры главного карбюратора, затормозили зажигание так, чтобы он работал как можно спокойнее, и сказали мне: "Только не гоняйте его чересчур". Мотоцикл был весь в грязи и не заводился. Я обнаружил, что свечи отсоединены, соединил их и завел; вот теперь в самом деле стучали пальцы. Они их не отрегулировали. Я сообщил им об этом, пришел пацан с неправильно установленным разводным ключом и быстренько срезал обе алюминиевые крышки пальцев, тем самым окончательно их загубив. -- Надеюсь, у нас на складе есть еще, -- сказал он. Я кивнул. Он принес молоток с зубилом и начал их расклепывать. Зубило пробило алюминиевую крышку, и я увидел, как пацан вгоняет его прямиком в головку двигателя. Со следующим ударом он промахнулся полностью и вместо зубила попал молотком по радиатору, отколов часть двух охлаждающих ребер. -- Ты погоди, -- вежливо сказал я, как в кошмарном сне. -- Ты мне только новые крышки дай, и я его заберу, как он есть. Я выбрался оттуда как можно быстрее: стучащие пальцы, пробитые крышки, грязная машина, все потом, потом -- и почувствовал плохую вибрацию при скоростях выше двадцати. На обочине я обнаружил, что из четырех болтов, крепящих двигатель, недостает двух, а у третьего не хватает гайки. Весь мотор болтался на одном винтике. Болта верхнего кулачка натяжного устройства цепи тоже не было, а значит регулироватъ пальцы все равно было бы бесполезно. Ужас. И Джон еще может передавать свой БМВ в руки таких людей. Я никогда ему об этом не рассказывал. Наверное, следовало. Причину "припадков" я нашел через несколько недель, ожидая, что это случится снова: маленький 25-центовый штифт во внутреннем маслопроводе, который срезло, и он не пропускал масло в головку при больших скоростях. Вопрос почему приходит в голову снова и снова; именно из-за него мне хочется сделать этот Шатокуа. Почему они его так искромсали? Они не бежали от технологии, как Джон и Сильвия. Они сами были технологистами. Перед ними стояла цель: сделать работу, -- а делали они ее, как шимпанзе. Ничего личного. Никаких видимых причин. И я пытался мысленно вернуться в ту мастерскую, в то кошмарное место, и попробовать вспомнить что-нибудь, что могло бы оказаться причиной. Радио -- вот ключ. Нельзя одновременно сосредотачиваться на том, что делаешь, и слушать радио. Может, они не считали, что их работа имеет отношение к сосредоточенной мыслительной деятельности, а думали, что это просто ворочанье гаечным ключом: ворочать ключом под радио всяко приятнее. Их быстрота -- вот еще один ключ. Они ляпали все в спешке, даже не глядя, где лопухнулись. Так получается больше денег -- если не останавливаешься подумать (что обычно занимает больше времени или же просто получается хуже). Но самое главное, наверное, -- выражения их лиц. Их трудно объяснить. Добродушные, дружелюбные, свойские -- и невовлеченные. Как зрители. Такое чувство, что они сами туда только что забрели, а им сунули в руки по гаечному ключу. Нет идентификации с работой. Нет такого, мол: "Я -- механик". Знаешь, что в 17.00 или когда там у них заканчиваются их восемь часов, они отключаются, и больше ни единой мысли о работе. Они и так уже стараются, чтобы ни одной мысли о работе у них не было на самой работе. По-своему они достигают того же, что и Джон с Сильвией, живя бок о бок с технологией, но не имея с ней в действительности ничего общего. Или же у них что-то общее с ней-таки было, но их собственные "я" лежали где-то вне ее, отстраненно, удаленно. Они вовлекались в работу, но не настолько, чтобы она их заботила. Эти механики не только не нашли срезанный штифт; напротив, совершенно ясно, что именно механик и срезал его в самом начале, неправильно надевая боковую крышку. Я вспомнил, как бывший владелец говорил, что его механик жаловался, что крышка плохо садится. Вот и причина. Инструкция в мастерской предупреждала об этом, но, как и остальные, он наверное слишком торопился -- или же ему было наплевать. За работой я думал как раз об этом наплевательстве в инструкциях к цифровым компьютерам, которые я редактировал. Остальные одиннадцать месяцев в году я зарабатываю на жизнь тем, что пишу и редактирую технические инструкции, и знаю, что в них полно ошибок, двусмысленностей, упущений и информации, настолько исковерканной, что приходится перечитывать по шесть раз, чтобы хоть что-то в них понять. Но вот что поразило меня в самый первый раз -согласованность этих инструкций со зрительским отношением, с которым я столкнулся в той мастерской. Эти инструкции -- для зрителей. Они подобраны под их формат. В каждой строчке сквозит идея: мол, "вот вам машина, изолированная во времени и пространстве от всего остального во вселенной; она не имеет отношения к тебе, ты не имеешь отношения к ней, если не считать верчения определенных ручек, поддержания уровней питания, проверки условий возникновения ошибки..." и так далее. Вот в чем дело. Механики по своему отношению к машине на самом деле ничем не отличались от отношения инструкции к машине или от меня, привезшего ее к ним. Мы все были зрителями. И меня осенило, что не существует инструкции по настоящему уходу за мотоциклом, то есть по самому важному аспекту. Забота о том, что делаешь, либо считается несущественной, либо принимается как должное. Наверное, в нынешнем путешествии нам следует это замечать, чуть-чуть исследовать: найдутся ли у нас в этом странном разграничении того, что человек есть, и того, что он делает, какие-то ключи к тому, что же, к чертям собачьим, пошло не так в нашем двадцатом столетии. Я не хочу торопить события. Спешка сама по себе -- отрава двадцатого века. Если хочешь что-то поторопить, значит, тебе больше нет до этого дела, и ты хочешь перейти к чему-то другому. Мне хочется приступить к этой задаче медленно, но осторожно и тщательно -- с тем же отношением, которое появилось у меня перед тем, как я нашел срезанныи штифт. Не я, а то мое отношение нашло его -- и ничто иное.

Я вдруг замечаю, что земля сплющилась в эвклидову плоскость. Ни холмика, ни бугорка. Значит, въехали в Долину Ред-Ривер. Скоро окажемся в Дакотах.

К тому времени, как мы выезжаем из Долины Ред-Ривер, грозовые тучи -- повсюду; они чуть ли не накрывают нас. Мы с Джоном обсудили ситуацию в Брекенридже и решили двигаться дальше, пока не придется остановиться совсем. Осталось уже недолго. Солнце скрылось, ветер дует холодом, и нас окружает призрачная стена различных оттенков серого. Она громадна и подавляет собой все остальное. Прерия здесь тоже огромна, но огромность этой серой массы, готовой опуститься сверху, пугает. Мы полностью в ее власти. Когда и где она обрушится на нас -не нам определять. Мы можем только наблюдать, как она придвигается все ближе и ближе. Немного раньше -- там, где самая темная часть серого сомкнулась с землей, -- виднелся городок: какие-то домики, водокачка; теперь они исчезли. Скоро нас накроет. Я уже не вижу никаких населенных пунктов, и просто придется мчаться во всю. Я подтягиваюсь к Джону и выбрасываю вперед руку: полный вперед! Он кивает и рвет вперед. Я даю ему небольшую фору и приноравливаюсь к его скорости. Машина реагирует прекрасно -- семьдесят... восемьдесят... восемьдесят пять... Вот теперь мы по-настоящему чувствуем ветер, и я опускаю голову, чтобы уменьшить сопротивление... Девяносто. Стрелка спидометра качается туда-сюда, но на тахе -- постоянные девять тысяч... под девяносто пять миль в час... а мы держим эту скорость... движемся. Уже не сосредоточишься на обочинах... Я протягиваю руку и щелкаю выключателем фары. Все равно нужно. Безопасности ради. Слишком темно. Мы несемся по открытой плоской равнине: ни единой машины, лишь кое-где -- деревья, но дорога -гладкая, чистая, и двигатель звучит плотно, как при высоком числе оборотов в минуту: с ним все в порядке. Становится все темнее и темнее. Вспышка и "бу-буммм" грома: одно сразу за другим. Я вздрагиваю, голова Криса прижата к моей спине. Несколько предупредительных капель дождя... при такой скорости они -- как иголки. Вторая вспышка -- БАММ, и все вокруг -- ясно... а потом, в ясности следующей вспышки -- та ферма... та мельница... о Господи, он был здесь!.. сбросить газ... это его дорога... забор и деревья... а скорость падает до семидесяти, потом -- шестьдесят, пятьдесят пять, и я держу ее. -Почему мы тормозим? -- кричит Крис. -- Слишком быстро! -- Нет! Я киваю, что да. Домик и водокачка промелькнули мимо, и теперь появляются небольшая дренажная канава и перекресток с дорогой, уводящей к горизонту. Да... думаю, правильно. Так оно и есть. -- Они уже далеко! -- вопит Крис. -- Догоняй! Я мотаю головой из стороны в сторону. -- Почему? -- вопит он. -- Опасно! -- Они уехали! -- Подождут. -- Быстрее! -- Нет. -- Я качаю головой. Просто смутное чувство. На мотоцикле таким чувствам начинаешь доверять, и мы остаемся на пятидесяти пяти. Начинается дождь, но впереди я замечаю огоньки города... Я знал, что он здесь будет.

Когда мы подъезкаем, Джон и Сильвия уже ждут нас под первым деревом у дороги. -- Что с вами случилось? -- Сбросили скорость. -- Это мы поняли. Что-то не так? -- Нет. Давайте выбираться из-под дождя. Джон говорит, что на противоположной окраине есть мотель, но я отвечаю, что есть мотель и получше, если повернуть направо по дороге, обсаженной тополями, через несколько кварталов отсюда. Мы сворачиваем к тополям и проезжаем несколько кварталов -появляется небольшой мотель. Внутри, в конторе, Джон озирается и произносит: -- Это действительно хорошее место. Когда ты здесь был до этого? -- Не помню, -- отвечаю я. -- Откуда ты тогда про него знаешь? -- Интуиция. Он смотрит на Сильвию и качает головой. Сильвия уже некоторое время наблюдает за мной. Она замечает, как слегка дрожат мои руки, когда я расписываюсь в книге регистрации. -- Ты ужасно бледный, -- говорит она. -- Это на тебя молния так подействовала? -- Нет. -- Ты как привидение увидел. Джон и Крис смотрят на меня, и я отворачиваюсь от них к двери. Дождь по-прежнему как из ведра, но мы делаем рывок к своим комнатам. Все наши вещи на мотоциклах укрыты, и мы пережидаем грозу -- потом заберем. Дождь заканчивается, небо немножко светлеет. Но со двора мотеля я вижу, как за тополями почти совсем собралась другая тьма -- ночная. Мы идем в город, ужинаем, а когда возвращаемся, я чувствую, как дневная усталость по-настоящему наваливается на меня. Мы почти неподвижно отдыхаем в металлических креслах во дворе мотеля, медленно допивая пинту виски, которую Джон принес из холодильника мотеля вместе с какими-то закусками. Виски проходит внутрь медленно и приятно. Прохладный ночной ветерок постукивает листочками тополей вдоль дороги. Крис спрашивает, что мы будем делать дальше. Этого пацана ничего не утомляет. Новизна и странность обстановки возбуждают его, и он хочет, чтобы мы пели песни, как они это делали в лагере. -- Мы не очень хорошо поем песни, -- говорит Джон. -- Тогда давайте рассказытать истории. -- Крис задумывается. -- А вы знаете что-нибудь интересное о привидениях? Все пацаны в нашем домике рассказывали по ночам о привидениях. -- Лучше ты нам расскажи, -- просит Джон. И он рассказывает. Слушать его истории довольно забавно. Некоторые я не слышал с тех пор, как сам был в его возрасте. Я говорю ему об этом, и он хочет послушать мои истории, но я ни одной не помню. Немного погодя он спрашивает: -- Ты веришь в привидения? -- Нет, -- отвечаю я. -- Почему? -- Потому что они не-на-уч-ны. Мой тон заставляет Джона улыбнуться. -- В них не содержится материи, -- продолжаю я, -- и нет энергии -- а, следовательно, согласно законам науки, они не существуют нигде, кроме как в умах людей. Виски, усталость и ветер в деревьях начинают мешаться у меня в голове. -- Конечно, -- прибавляю я, -- законы науки тоже не содержат в себе материи и не имеют энергии, и, следовательно, не существуют нигде, кроме людских умов. Лучше всего сохранить целиком научный подход ко всему вместе и отказаться верить и в привидения, и в научные законы. Только так будешь в безопасности. Для веры во что-то остается очень немного места, но это -- тоже научный подход. -- Я не понимаю, о чем ты говоришь, -отвечает Крис. -- Я просто резвлюсь. У Криса опускаются руки, когда я так разговариваю, но не думаю, что он обижается. -- Один пацан из Христианского союза молодежи говорит, что он верит. -- Он просто тебя дурачит. -- Ничего не дурачит. Он сказал, что если людей правильно не похоронили, их призраки возвращаются, чтобы преследовать других людей. Он правда в это верит. -- Он тебя просто дурачит, -- повторяю я. -- Как его зовут? -- спрашивает Сильвия. -- Том Белый Медведь. Мы с Джоном переглядываемся, внезапно вспомнив одно и то же. -- А-а-а, индеец! -- говорит он. Я смеюсь. -- Наверное, придется кое-что пояснить, -- говорю я. -- Я думал о европейских привидениях. -- Какая разница? Джон хохочет: -- Он тебя поймал. Я на минуту задумываюсь: -- Ну, у индейцев иногда другой взгляд на вещи, и я не утверждаю, что он полностью неправилен. Наука не есть часть индейской традиции. -- Том Белый Медведь сказал, что папа и мама не велели ему верить во все это. Но бабушка шепнула ему, что это все равно правда, вот он в это и верит. Крис умоляюще смотрит на меня. Ему на самом деле иногда хочется о чем-то узнать. Резвиться -- еще не значит быть хорошим отцом. -- Конечно, -- отвечаю я, давая задний ход, -- я тоже верю в привидения. Теперь на меня странно смотрят Джон и Сильвия. Я вижу, что на этот раз мне легко не отделаться, и мысленно готовлю себя к долгому объяснению. -Совершенно естественно, -- говорю я, -- считать невеждами европейцев или индейцев, веривших в привидения. Научная точка зрения низвела все остальные точки зрения до такого положения, когда все они кажутся примитивными. Поэтому если человек сегодня говорит о призраках или духах, он считается невеждой -или же чокнутым. Почти невозможно представить себе мир, где могут действительно существовать привидения. Джон утвердительно кивает, и я продолжаю: -- Мое личное мнение: интеллект современного человека -- не такое уж совершенство. Интеллектуальные коэффициенты не слишком отличаются. Те индейцы и средневековые люди были так же умны, как и мы, но контекст, в котором они мыслили, был совершенно иным. В том контексте мышления привидения и духи настолько же реальны, насколько для современного человека реальны атомы, частицы, протоны и кванты. В этом смысле в привидения я верю. Знаете, у современного человека ведь тоже есть свои призраки и духи. -- Что? -- О, законы физики и логики... система чисел... принцип алгебраической подстановки. Все это призраки. Просто мы верим в них так тщательно, что они кажутся реальными. -- Мне они кажутся реальными, -- говорит Джон. -- Не улавливаю, -говорит Крис. Поэтому я продолжаю. -- Например, кажется абсолютно естественным подразумевать, что гравитация и закон тяготения существовали до Исаака Ньютона. Только чокнутый, наверное, будет думать, что до семнадцатого века гравитации не было. -- Конечно. -- А значит, когда начался этот закон? Он существовал всегда? Джон хмурится, пытаясь понять, к чему я клоню. -- А веду я вот к чему, -- говорю я. -- До начала земли, до того, как образовались солнце и звезды, до самого первоначального поколения всего закон тяготения существовал. -- Еще бы. -- Сидя там, не имея ни своей массы, ни собственной энергии, не находясь ни в чьем мозгу, потому что никого просто еще не было, ни в пространстве, потому что и пространства тоже не существовало, нигде -- этот закон тяготения все-таки существовал? Вот теперь Джон, кажется, уже не так уверен. -- Если этот закон тяготения существовал, -- говорю я, -- то, честное слово, я не знаю, что вещь должна сделать, чтобы не существовать. Мне кажется, закон тяготения прошел все испытания на несуществуемость, которые только есть. Вы не придумаете ни единого качества несуществования, которое бы не нашлось у закона тяготения. И ни одного-единственного научного определения существования, которым бы он обладал. И все-таки по-прежнему "здравый смысл" заставляет верить в то, что он существовал. Джон говорит: -- Кажется, мне надо будет над этим подумать. -- Ну, тогда я предсказываю, что ты будешь думать над этим достаточно долго и в конце концов поймаешь себя на том, что снова и снова возвращаешься назад -- пока не придешь к единственно возможному, рациональному, разумному заключению. Закона тяготения и самой гравитация не существовало до Исаака Ньютона. И ни одно другое заключение не имеет смысла. А это означает, - продолжаю я, не дав ему перебить, -- это означает, что закон тяготения не существует нигде, кроме как в головах людей! Это призрак! Мы все очень заносчивы и самонадеянны, третируя призраки других, но сами становимся столь же невежественными и суеверными варварами, когда дело доходит до наших собственных. -- Почему же тогда все верят в закон тяготения? -- Массовый гипноз. В своей очень ортодоксальной форме, называемой "образование". -- В смысле, учитель гипнотизирует детей, чтобы те верили в закон тяготения? -Конечно. -- Это абсурд. -- Вы слышали о важности зрительного контакта в школьном классе? Каждый педагог подчеркивает это. Ни один педагог этого не объясняет. Джон качает головой и наливает мне еще. Он подносит руку ко рту и театральным шепотом говорит Сильвии: -- Знаешь, он всегда производил впечатление такого нормального парня. Я парирую: -- Это первая нормальная вещь, которую я сказал за последние недели. Остальное время я прикидываюсь безумцем двадцатого века -- таким, как вы. Чтобы не привлекать внимания. Но повторю -- для тебя. Мы верим, что лишенные оболочки слова сэра Исаака Ньютона сидели в самой середине ничто за миллиарды лет до того, как он родился, и что он эти слова магически открыл. Они существовали всегда, даже когда ни к чему не применялись. Постепенно появился мир, и они стали применяться к нему. Фактически, сами эти слова и были тем, что образовало мир. Это, Джон, смешно. Проблема, противоречие, на котором застряли ученые, -- разум. Разум не обладает ни материей, ни энергией, но его господства над всем, что они делают, не избежать. Логика существует в умах. Числа существуют только в умах. Я не расстраиваюсь, когда ученые говорят, что привидения существуют в умах. Меня достает лишь вот это "только". Наука тоже -- только в твоем уме, и именно это ее не портит. Они просто смотрят на меня, поэтому я продолжаю: -- Законы природы -- человеческие изобретения, вроде привидений. Законы логики, математики -- тоже человеческие изобретения, вроде привидений. Вся эта благословенная штука -- человеческое изобретение, включая само представление о том, что это -- не есть человеческое изобретение. Мир не имеет вообще никакого существования вне человеческого воображения. Все это -- привидение, и в древности его таковым и признали: весь этот благословенный мир, в котором мы живем. Он управляется привидениями. Мы видим то, что видим, потому что привидения нам это показывают: призраки Моисея, Христа, Будды, Платона, Декарта, Руссо, Джефферсона, Линкольна -- снова, снова и снова. Исаак Ньютон -- очень хорошее привидение. Одно из лучших. Ваш здравый смысл -- не больше, чем голоса тысяч и тысяч таких привидений из прошлого. Призраки опять и опять. Призраки, которые пытаются найти свое место среди живущих. Джон, видимо, слишком погружен в мысли, чтобы ответить что-то, но Сильвия возбуждена: -Откуда ты взял все эти идеи? -- спрашивает она. Я уже почти готов признаться, но потом передумываю. У меня такое чувство, что я уже и так подтолкнул тему к самому пределу, а может -- и за него, и пришло время отступить. Немного спустя Джон произносит: -- Хорошо будет снова увидеть горы. -- Да, хорошо, -соглашаюсь я. -- За это по последней! Мы заканчиваем бутылку и расходимся по комнатам. Я вижу, что Крис чистит зубы, и на этот раз даю ему уйти безнаказанным -- но с обещанием, что примет душ утром. Я утверждаю свое старшинство и захватываю постель у окна. Когда свет уже погашен, он говорит: -- Теперь расскажи мне про привидение. -- Я же только что рассказал, во дворе. -- Нет, ты расскажи настоящую историю. -- Это была самая-пресамая настоящая история про привидение, которую ты когда-либо услышишь. -- Ты знаешь, какую. Другую. Я пытаюсь вспомнить какую-нибудь из числа привычных. -- Когда я был мальчишкой, Крис, я знал множество, но теперь все забыл. Пора спать. Нам всем завтра рано вставать. Тихо, если не считать ветра за жалюзи мотеля. Мысль об этом ветре, несущемся к нам через открытые равнины прерий, успокаивает и убаюкивает меня. Ветер поднимается и опускается, потом поднимается и вздыхает, и опускается опять... с такого огромного расстояния. -- Ты когда-нибудь знал призрака? -- спрашивает Крис. Я уже почти сплю. -- Крис, -- отвечаю я, -- у меня однажды был приятель, который всю свою жизнь потратил на то, чтобы ничего не делать, а только охотиться на привидение, и это было пустой тратой времени. Поэтому спи. Я осознаю свою ошибку слишком поздно. -- Он его нашел? -- Да, Крис, он его нашел. Мне по-прежнему хочется, чтобы Крис только слушал ветер, а не задавал вопросы. -- А потом он что сделал? -- Проучил его хорошенько. -- А потом? -- А потом сам стал привидением. У меня почему-то возникла мысль, что это убаюкает Криса, но ничего подобного не происходит -- я только просыпаюсь еще больше сам. -- Как его зовут? -- Ты его не знаешь. -- Ну как? -- Не важно. -- Ну, все равно -- как? -- Поскольку, Ирис, это не важно, то его зовут Федр. Ты такого имени не знаешь. -- Это ты его видел на мотоцикле под дождем? -- С чего ты это выдумал? -- Сильвия сказала, что ты увидел привидение. -- Это просто такое выражение. -- Пап? -- Крис, лучше, если это будет твой последний вопрос, а то я рассержусь. -- Я просто хотел сказать, что ты правда разговариваешь так, как никто больше не разговаривает. -- Да, Крис, я знаю, -отвечаю я. -- В это-то и проблема. Теперь спи. -- Спокойной ночи, пап. -Спокойной ночи. Через полчаса он уже сонно дышит, ветер силен, как всегда, а у меня сна ни в одном глазу. Там, за окном, в темноте этот холодный ветер пересекает дорогу, теряется в деревьях, листья -- посверкивающие блестки лунного света: никакого сомнения быть не может, Федр все это видел. У меня нет ни малейшего понятия, что он здесь делал. Я, вероятно, никогда не узнаю, зачем он поехал по этой дороге, но он был здесь, направлял нас по этому странному пути, был с нами все это время. Выхода нет. Я был бы рад, если б мог сказать, что не знаю, почему он здесь, но, боюсь, должен признаться, что знаю. Все, что я говорил о науке и призраках, и даже та мысль о заботе и технологии сегодня днем -- все они не мои. На самом деле, у меня уже много лет как нет новых идей. Они украдены у него. И он наблюдает. Вот почему он здесь. С таким признанием, надеюсь, он теперь позволит мне немного поспать. Бедный Крис. "Ты знаешь какие-нибудь истории о привидениях?" Я мог бы рассказать ему одну, но даже сама мысль об этом пугает. Я действительно должен уснуть.