Культура центризма против культуры крайностей

Положение истинного центриста либерал-консервативного толка (такого, как Тургенев), стремящегося не впасть ни в охранительное чинопочитание, ни в радикальный нигилизм, в России всегда непросто, а нередко и драматично. Характерной чертой нашей политической культуры является то, что «примирители», способные умерить «партийные крайности» и создать общеприемлемый (общегражданский) компромиссный язык, очень часто подвергаются беспощадной критике с обеих сторон: как со стороны предельных охранителей-консерваторов, так и со стороны предельных радикалов. Первые критикуют их за саму «крамольную мысль» о необходимости каких-то изменений; вторые – за желание идти на компромисс со «старым порядком».

Именно такая судьба была суждена Ивану Сергеевичу Тургеневу – самому толерантному из русских интеллектуалов-литераторов своего времени. Русские радикалы революционного толка считали его чуть ли не охранителем; сами консерваторы-охранители, напротив, едва ли не радикалом. Любое новое произведение писателя тут же попадало под пристальный анализ партийных интерпретаторов на предмет того, «что на самом деле хотел сказать и на чьей стороне автор?» Тургенев как-то отметил, что после выхода романа «Отцы и дети» в русском обществе сложилась ситуация, которая его глубоко расстроила и обеспокоила: «Я замечал холодность, доходившую до негодования, во многих мне близких и симпатичных людях; я получал поздравления, чуть не лобызания, от людей противного мне лагеря, от врагов…» (11).

Причиной, разумеется, был образ Базарова, по-разному истолкованный различными общественными силами. «В то время, как одни обвиняют меня в оскорблении молодого поколения, в отсталости, в мракобесии, извещают меня, что «с хохотом презрения сжигают мои фотографические карточки», – поражался Тургенев, – другие, напротив, с негодованием упрекают меня в низкопоклонстве перед самым этим молодым поколением. «Вы ползаете у ног Базарова! – восклицает один корреспондент, – вы только притворяетесь, что осуждаете его; в сущности, вы заискиваете перед ним и ждете, как милости, одной его небрежной улыбки!»» (12).

Тургеневу пришлось даже написать специальную статью «По поводу «Отцов и детей»», где он попытался показать, что в своем литературном творчестве руководствуется художественными, а не политическими принципами. «Не однажды слышал я и читал в критических статьях, – отмечал Тургенев, – что я в моих произведениях «отправляюсь от идеи» или «провожу идею»; иные меня за это хвалили, другие, напротив, порицали; с своей стороны, я должен сознаться, что никогда не покушался «создавать образ», если не имел исходною точкою не идею, а живое лицо, к которому постепенно примешивались и прикладывались подходящие элементы».

«Господа критики, – продолжал писатель, – вообще не совсем верно представляют себе то, что происходит в душе автора… Они вполне убеждены, что автор непременно только и делает, что «проводит свои идеи», не хотят верить, что точно и сильно воспроизвести истину, реальность жизни есть высочайшее счастье для литератора, даже если эта истина не совпадает с его собственными симпатиями». И далее Тургенев привел действительно удивительный и показательный пример: «Я коренной, неисправимый западник, и нисколько этого не скрывал и не скрываю, однако я, несмотря на это, с особенным удовольствием вывел в лице Паншина (в «Дворянском гнезде») все комические и пошлые стороны западничества; я заставил славянофила Лаврецкого «разбить его на всех пунктах». Почему я это сделал – я, считающий славянофильское учение ложным и бесплодным? Потому, что в данном случае – таким именно образом, по моим понятиям, сложилась жизнь, а я, прежде всего, хотел быть искренним и правдивым» (13).

Однако странная судьба художественных произведений Тургенева, и, в первую очередь, «Отцов и детей», в какой-то момент побудила его искать новые формы литературного самовыражения. В романе «Дым» (1867 г.) он в форме политико-сатирического памфлета, по сути дела, «симметрично» разоблачил и высмеял обе «русские партии». И Реакцию, и Революцию, и «генералов-охранителей» (баденский «кружок Ратмирова»), и «нигилистов-радикалов» («кружок Губарева»). Более чем за десять лет до «пушкинских торжеств» в Москве Тургенев уже дал свой, либеральный ответ на ту проблему, которую, казалось, так остро поставил Достоевский в 1880 году в своей знаменитой «пушкинской речи». Концовка той речи Достоевского: «Смирись, гордый человек! Потрудись, праздный человек!» заставила, как известно, дружно аплодировать как русских западников, так и славянофилов.

Диагноз беды – наступающего на Отечество в двуединой форме гордыни и праздности «нового варварства» – был поставлен Достоевским верно, но вот «изгонять», как известно, все более склонявшийся к охранительству Достоевский призывал главным образом «бесов-нигилистов». То, что новое варварство может прийти в Россию не только снизу, из подполья, но и с самого самодержавно-бюрократического верха, – такую опасность бывший узник «Мертвого дома», а ныне убежденный консерватор, похоже, в расчет уже не брал.

Но еще в 1867 году сумевший соблюсти истинно центристскую позицию либерал-консерватор Тургенев показал: «дым» заволакивает и одолевает русскую жизнь с обеих сторон; не только со стороны «нигилистов», но и со стороны «охранителей». Обе «партии» вполне стоят друг друга; обе обуяны беспредельной гордыней (т.е. абсолютно нечувствительны к какой-либо критике и считают свой корпоративный мирок единственно правильным), и обе же абсолютно праздны и социально непродуктивны. В «Дыме», вопреки литературоведческим изысканиям, нет – да и не задумывалось – «положительных героев»: Тургенев, похоже, вообще иронизирует в «Дыме» над необходимостью выведения подобных «героев». Проветрить и очистить Россию от опасных «дымов» должны не герои-одиночки, а принципиально новые общественные отношения, способные превратить вчерашних «одиночек» в социально значимый и достаточно распространенный тип личности.

Между тем русское общество, похоже, совсем не поняло глубинно центристской, т.е. принципиально надпартийной, сути романа Тургенева. «Объективные» авторы в десятках рецензий бросились взвешивать, кого Тургенев разоблачил больше: «ратмировцев» или «губаревцев»? Кланы активно включились в политическую интерпретацию «Дыма». Имели место молодежные сходки – в том числе, и среди русских студентов за границей, на которых молодые радикалы «выносили порицания» писателю «за критику демократии и революции». Не отстали и сановные охранители: собравшиеся в Английском клубе генералы совсем было вознамерились писать «коллективное письмо» Тургеневу, дабы отказать ему в своем обществе. Писатель потом досадовал, что его приятель В.А.Соллогуб «отговорил их тогда от этого, растолковав им, что это будет очень глупо». «Подумайте, – восклицал Тургенев, – какое бы торжество было для меня получить такое письмо? Я бы его на стенке в золотой рамке повесил!» (14).

В противовес вновь окрепшим тогда в России охранителям-самобытникам, понимающим патриотизм как примитивное антизападничество, Тургенев прямо декларировал выношенную им идею о том, что Россия – неотъемлемая часть Европы, и восточные славяне по историческому праву принадлежат к семье европейских народов: «Скажу также, что я никогда не признавал той неприступной черты, которую иные заботливые и даже рьяные, но малосведущие патриоты непременно хотят провести между Россией и Западной Европой, той Европой, с которою порода, язык, вера так тесно ее связывают. Не составляет ли наша, славянская раса – в глазах филолога, этнографа – одной из главных ветвей индо-германского племени? И если нельзя отрицать воздействия Греции на Рим и обоих их вместе на германо-романский мир, то на каком же основании не допускается воздействие этого – что ни говори – родственного, однородного мира на нас?».

По мнению Тургенева, люди, которые под видом защиты самобытных начал стараются отлучить Россию от Европы, демонстрируют как раз крайнее неверие в русскую самобытность: «Неужели же мы так мало самобытны, так слабы, что должны бояться всякого постороннего влияния и с детским ужасом отмахиваться от него, как бы он нас не испортил? Я этого не полагаю: я полагаю, напротив, что нас хоть в семи водах мой – нашей, русской сути из нас не вывести. Да и что бы мы были, в противном случае, за плохонький народец!» Тургенев ссылается при этом на собственный пример естественного соединения самобытной русскости и европейского универсализма: «Я сужу по собственному опыту: преданность моя началам, выработанным западною жизнью, не помешала мне живо чувствовать и ревниво оберегать чистоту русской речи. Отечественная критика, взводившая на меня столь многочисленные, столь разнообразные обвинения, помнится, ни разу не укоряла меня в нечистоте и неправильности языка, в подражательности чужому слогу» (15).

Следует признать, что «праздность» и «нетерпимость», о которых так ярко, но порознь, говорили когда-то во Франции Руссо и Вольтер, а в России – Иван Тургенев, как о главных пороках человечества, сегодня стали общей болезнью, охватившей многих и многих, независимо от их политической самоидентификации. Думается, что примирить и спасти Россию сможет только универсальное средство, спасшее уже не один социум: труд плюс веротерпимость.

Сегодня Россия остро нуждается в реабилитации центристского, либерально-консервативного проекта – не только как эмансипаторского, но и как глубоко конструктивного. В русском просвещенном либерал-консерватизме, представителями которого в литературе являются А.С.Пушкин и И.С.Тургенев, а в философии и политологии – Б.Н.Чичерин, П.Б.Струве, граф П.А.Гейден, мыслители-эмигранты XX века Г.П.Федотов, Ф.А.Степун, В.В.Вейдле, накоплен большой интеллектуальный потенциал. Потенциал, готовый для предъявления в разумном общенациональном диалоге. Без этого диалога и без внимательного учета «центристского», либерально-консервативного видения мира «русский мир» вряд ли состоится.