Когда глохнет душа

Великое это дело – душевный такт, верная интонация. Вскоре после войны один из крупных наших писателей, признанный художник слова, бичуя в газетной статье звериную суть гитлеризма, обронил такие слова: фашисты, мол, рады были «упиться детской кровцой». При всем уважении к автору не могу не вспомнить: сказанное в таком контексте, по такому поводу словечко кровца было невыносимо. Осиротевшим матерям – да и не только им – оно резало слух и душу. Стихи о трагических событиях поэт начал так:

У матери

грузди

в кадушке давно усолились,

а сын ее рухнул

на красном снегу уссурийском.

Рифма – звонкая, что и говорить. И, наверно, поэт хотел потрясти нас силой контраста: вот, мол, мать готовила сыну мирную закуску к возвращению... А поразил душевной глухотой.

«...Сейчас он был похож скорее на праздного гуляку, чем на работника (!) гестапо».

Это написал талантливый, своеобразный писатель, у которого, судя по всему, и голова, и сердце на месте. Как же мог он соединить такие несочетаемые, несовместимые слова? Как можно было рядом с гестаповцем поставить пушкинского Моцарта, хотя бы и поменяв местами гуляку и праздного? Конечно, эти два слова не остались навечно и только собственностью Пушкина, но так естественно слиты с ним в сознании читателя, что рядом с гестапо видеть их нестерпимо.

Так же невозможно, оскорбительно звучит в романе отечественного автора: «Красная площадь зазывно влекла к себе, – но мы направились в противоположную сторону».

Ох, как осторожно надо обращаться со словом! Оно может исцелить, но может и ранить. Неточное слово – это плохо. Но куда опасней – слово бестактное. Мы видели: оно может опошлить самые высокие понятия, самые искренние чувства.

Человек перестает ощущать окраску слова, не помнит его происхождения и говорит «охранники природы» вместо хранители.

Герой одного рассказа вернулся в город своей юности, смотрит, вздыхает: «Ничтожный город, но столько ему отдано сердечных сил, что сколько ни уезжай от него, сколько ни живи в других городах, а от этого уже не оторвешься». Городок маленький, городишко крохотный, но презрительное «ничтожный» тут невозможно!

Известный, уважаемый автор призывает молодежь любить, беречь родное слово и литературу. И вдруг: «Претенциозная пошлость лишается пропуска, едва лишь наступает комендантский час для талантов».

Странное, даже страшное сочетание! Если комендантский час объявлен для талантов, то, пожалуй, как раз им‑то и не будет ходу, а вовсе не пошлости!

И опять же, рассказывая с уважением, с нежностью о девушке‑санитарке, хороший писатель вдруг обмолвился: «Эту „фронтовую сестричку“ мы увидим, почувствуем, полюбим как необыкновенно прекрасную добрую женскую особь». А слово это куда уместней хотя бы в примере из словаря Ушакова: «Белуга очень крупная рыба: отдельные особи достигают 1200 кг».

В одном рассказе отец объяснял мальчику, считал на пальцах, сколько платят лесорубам страховки за увечье. А речь шла о том, что каждый день кому‑нибудь пилой или топором отхватывает по нескольку пальцев. Такое соседство коробило, и редактор подсказал переводчику простейший выход: отец долго, обстоятельно толковал и подсчитывал, сколько за что платят.

Ну, а если пишет не профессиональный литератор?

Видный военный вспоминает о взятии Берлина. В отрывке, который опубликовала молодежная газета, среди прочего сказано так:

«Маленькие берлинцы подходили к... походным кухням, протягивали худенькими ручонками свои чашки и плошки и смешно просили: «Кушат». «Кушать» – было первым русским словом, которое они научились произносить».

Разумеется, автору воспоминаний вовсе не казалась смешной сама просьба жалких голодных детишек. Очевидно, они смешно, забавно ее выговаривали. Забавным казалось то, как неправильно произносили они русское слово. И, разумеется, прославленный военачальник не обязан быть стилистом. Но одно неловко поставленное слово искажает всю интонацию, в ложном свете рисует чувство рассказчика, поневоле на этой не очень тактичной интонации спотыкаешься. Так неужели не споткнулся, ничего не почувствовал редактор? Отчего он‑то не подсказал (тактично!) более уместного слова?

Статья о событиях за рубежом. «Я шокирован гестаповскими порядками подавления демонстраций!» – восклицает крупный политический деятель, если верить журналисту. Но шокирована может быть светская дама, какая‑нибудь тетушка Форсайт, когда гость пришел не в цилиндре, а в мягкой шляпе. Здесь же смысл и тон английского shocked совсем иной: потрясен, возмущен.

Еще Флобер – едва ли не строжайший стилист во всей мировой литературе – говорил, что нет хороших и плохих слов. Все зависит от того, верно ли выбрано слово именно для этого случая. И самое хорошее слово становится плохим, если сказано не к месту.

Тут‑то и нужен такт, верное чутье.

О тяжело, быть может, неизлечимо больных людях было написано: «Несчастье связало их одной веревочкой». Вышло неуместно и грубо.

«Чтобы ликвидировать одиночество клуба, запроектирована баня...» – не смешно ли?

Некто говорит: «Я вижу себя слепцом!» Престранное сочетание. Если человек боится ослепнуть, уж наверно, он скажет иначе. Хотя бы: Мне уже чудится, что я ослеп.

Далеко не все замечают, что одно и то же слово, пусть самое меткое, звучит совсем по‑разному в разном окружении. Вполне законный оборот «убить время» смешноват в такой, скажем, фразе: «Оставшееся время он убивал на охоте». Ибо на охоте убивают еще и дичь.

Или другая «охотничья» повесть. Тигр напал на отца с сыном. Убитого старика нашли в луже крови, а «сына и след простыл». Так можно сказать о том, кто струсил, сбежал, либо о самом тигре‑людоеде, который успел скрыться. Но недопустимо сказать так о жертве тигра, о человеке, погибшем страшной смертью. А заодно ни переводчик, ни редактор не заметили, что через несколько строк есть следы в прямом смысле – этого самого тигра.

В детской книжке про обитателей моря описана погоня хищника за жертвой. Можно бы сказать: «...зубастые акулы были уж тут как тут». И по смыслу правильно, и по форме живо. Но ведь преследуемым грозит смертельная опасность, не стоит говорить об этом так беспечно и легко. И переводчик пишет: настигали – смысл тот же, а тон, выбор слова куда вернее.

Другой переводчик не смущаясь применил тот же оборот к судьбе человеческой: «Казалось, тяжелые времена были не далее как вчера, но вот они опять тут как тут». Это – ощущения и раздумья несчастного, полуграмотного бедняка. Фраза слишком сложна, многословна, и совсем не к месту столь легкий, веселый оборот. Верней бы: Казалось, они были только вчера – и вот снова настали.

И еще грубее, еще неуместнее: «...он понял, что его смерть близка. Старик один в этой пустой комнате, где некого позвать на помощь и некому помочь ему – вот он весь, тут как тут, умирающий».

Здесь еще необходимее искать иное, тактичное решение, и если это не умеет сделать начинающий переводчик, что‑то мог бы подсказать редактор. Хотя бы: Он – старик, один в пустой комнате, некого позвать, никто ему не поможет – и вот он умирает.

«Люди преждевременно умирали от сердечных приступов». Так и напечатано! Звучит почти пародийно. А все оттого, что переводчик смешал два родственных слова, не ощущая их окраски: смерть, разумеется, не преждевременная, а безвременная.

В старом‑престаром переводе «Флорентийских ночей» Гейне стояло: «Когда Паганини снова заиграл, в глазах моих потемнело». Много огрехов было в том переводе, но как раз это сказано просто и верно. А вот в новом переводе, через полвека, мы с изумлением прочли: «Когда Паганини вновь начал играть, жуткий мрак встал перед моими глазами». Это уже стиль людоедки Эллочки...

И так же пародийно в романе – фатальная женщина, фатальный поцелуй. Разве недостаточно – роковые?

Не помню, встречалось ли где‑нибудь такое, но, наверное, можно сказать о весенних лужицах, в которых отразилось ясное небо, что это голубые глаза оттаявшей земли. А вот можно ли наоборот? Звучит по радио песня: «И расплескались на пол‑лица глаз твоих голубые лужицы». Что‑то сомнителен этот поэтический образ. Едва ли хоть одну девушку обрадует, что ее глаза любимый, пусть даже не совсем всерьез, сравнил с лужами. Тут и уменьшительный суффикс не утешает.

«Разухабистые проселки... нехоженые тропы науки». Вышли не ухабы, не трудные пути, а частушки!

Из газеты: «Распутные дороги»! Зачем обвинять дороги в «аморалке»? Речь просто о распутице.

Серьезный, хороший человек, воспитанный в строгих правилах британской добропорядочности, хочет наконец узаконить свои отношения с любимой женщиной – прежде это было невозможно. Женщина готова продолжать «незаконную» связь, лишь бы не подвергать его неприятностям, нареканиям «общества». Он спрашивает: «Areyoucomfortable?»

Если хоть на секунду задуматься, в чем смысл разговора, если прислушаться к тому, что чувствуют два человека, которые давно друг друга любят и немало выстрадали, в смысле этих слов нельзя ошибиться: Разве тебе легко, хорошо в незаконном положении любовницы?

Но переводчик не вникает в чувства и настроения, в логику разговора, он берет первое же значение слова. И пишет: «Тебе удобно?» И выходит, что смысл вопроса: удобно ли ей сейчас сидеть на диване!

Некто говорит о прогулках, которые он совершал с приятелем и с возлюбленной: «Мы с нею часто гуляли после обеда, но не заходили так далеко, как с ним». Право же, рядом с прогулками ни к чему оборот, имеющий отчетливое второе значение.

Старухе захотелось завести собачонку. Брат ее, хозяин дома, поначалу против этой затеи. В переводе он командует: «Выбрось собаку вон!» и дальше диалог.

Она: – Собака очень породистая.

Он: – Откуда ты знаешь? Ты не видишь дальше своего носа!

На самом деле такая грубость у этого автора, в отношениях этих стариков немыслима. В подлиннике: «Out with it» – не выбрось, а выкладывай всю правду, объясни начистоту, откуда взялась в доме собака. И дальше: «You don’t know a dog from a door‑mat» – Ты же ничего не смыслишь в собаках (а стало быть, не можешь знать, породиста ли она).

Тут не просто ошибки, дело не только в незнании языка. Переводчик глух к мысли и к характерам, он не понимает, что эти люди так говорить не могут.

Но бывает бестактность не случайная, можно сказать, злонамеренная.

Иной автор, чувствуя, что из‑под пера выходит нечто суховатое и скучноватое, пытается «оживить» страницу при помощи развязности. И нередко развязность оказывается оборотной стороной канцелярита.

Из статьи серьезного критика: «...одним из счастливцев, успевших поприсутствовать при собственном посвящении в классики, выглядит (такой‑то)». Сказано мудрено и в то же время с неким приплясом. А затем появляется «преходящая» «полоса шатких самообольщений», которая (у такого‑то) «была и вовсе краткой и отмечена скорее головными поползновениями обратить необходимость в добродетель».

Неужели не слышно, что слова эти прямо‑таки шипят друг на друга? «Головные поползновения»! Что это – острота? Или «художественность»? И дальше: «... обрыв религиозной пуповины, которая прикрепляла умы к некоторому средоточию... смыслов Вселенной, нес в себе, помимо обретенной самостийности, и свои утраты». Или: «...самые дерзновенные чаяния сбываются понарошку, карнавально...» – сочетается ли это?

О друг мой, Аркадий, не говори красиво...

А порой суховат и скучноват зарубежный автор, и для «оживления» прибегает к отсебятине, к той же развязности переводчик. Если переводчик все же одаренный, то он сочиняет и дурачится не сплошь. Лишь кое‑где мелькнет залихватское, чуждое авторской манере словечко. И тогда, скажем, в научной фантастике гости из космоса околачиваются вокруг Земли, Меркурий вихляется на своей оси (а это просто‑напросто либрация, и надо бы покачивается), о космическом корабле говорят, что он долбанется о поверхность планеты. В речи героев, а то и в авторской речи без всяких к тому оснований появляются «субчик», «кошмарно», «плевое дело» и наше послевоенное «точно». Но это – отдельные огрехи.

Иное дело переводчик бестактный и самоуверенный, да еще при не слишком зорком редакторе. Тогда жди беды! Автор не узнал бы себя в грубой и злой карикатуре, которую получает в переводе ни о чем не подозревающий читатель.

Птица сидит «с умственно‑отсталым и вместе с тем негодующим видом» – тут явно не только промах переводчика, а именно попытка сострить (вид у птицы, вероятно, неумный, дурацкий).

«Мы сидим... в баре... и вид у нас жутко невеселый». Усталым после неудачных скитаний охотникам такой оборот куда меньше подходит, чем каким‑нибудь «стилягам», но переводчик почему‑то воображает, что так лучше, живее.

Хищные птицы «с мрачной обнадеженностью... воззрились на нас – обстоятельство малоутешительное, если учесть умственное состояние нашего проводника». Кое‑что здесь наверняка от неумелости, от кальки. Но главное – все это вычурно, развязно, с ненужным приплясом. А кстати, неясен смысл: птицы, надо думать, смотрят с надеждой (надеются на поживу, на то, что им что‑нибудь перепадет).

О походке толстяка: «Он вразвалочку колыхал (?) в нашу сторону».

О породе зверей: «...ни в их нраве, ни в их повадках я не нашел ничего такого, что импонировало бы мне до глубины души (!). Враг общества номер один почему‑то представлялся мне шиковатой (?!) колоритной личностью, а оказался злобной стенающей тварью, лишенной какого бы то ни было личного обаяния». Тут все безвкусно, безграмотно. Это уже не случайные вкрапления, нередкие нечаянности, так ухарски переведена вся книга.

И если бы только она одна!

Переводились рассказы писателей страны‑доминиона, в основном – о судьбах коренных жителей. Литература страны еще очень молода, авторы не слишком искушены, им и самим не всегда хватает мастерства, такта и чувства меры, особенно когда они посмеиваются над своими героями. Тем нужнее верный слух, верный выбор слов переводчику. Но...

Племя аборигенов не дает колонизаторам надругаться над своей святыней. Одержав первую победу, племя веселится. У автора сценка ироническая, в переводе – разудалый балаган. Язык может показаться живым, но это – по милости развязного, залихватского тона: вопрошал, распалялся, разглагольствовал, ничего себе положеньице – таков выбор слов там, где в этом нет никакой нужды. Переводчик пишет болтовня, а в подлиннике дети уже не верят в старые сказки о колдунах. В переводе старуха – героиня рассказа со смаком сплюнула, а в подлиннике – с холодным презрением! И даже смерть старухи выглядит карикатурно: «Вид у нее был какой‑то отсутствующий. Она была мертва». А на самом деле: казалось, она все еще погружена в раздумье. Но она была мертва!

Непродуманная интонация оглупила людей и события, превратила не чересчур талантливый, но вполне осмысленный рассказ в зубоскальство, в карикатуру на целый народ, и не так‑то просто было редактору хотя бы отчасти это исправить.

Еще один вид дурного кокетничанья:

«А был ли муравьед?» – замечает охотник. У всякого сколько‑нибудь начитанного человека всплывает в памяти знаменитое горьковское «да был ли мальчик‑то?». Думается, такие «обертоны» и «рикошеты» вовсе не обязательны.

Предположим, что тут сходство случайное. Но вот уж наверняка не случайное совпадение, а некое переводческое, мягко говоря, озорство: «Обходящий дозором свои владения кайман»! Переводчик не мог не понимать, что читателю тотчас вспомнится некрасовский Мороз‑Воевода. Однако он именно того и добивался, и это не свидетельствует о такте и хорошем вкусе. Так имел бы право сказать живописец нашей природы В.Песков о каком‑нибудь звере русских лесов. Но вкладывать эти слова в уста западного автора, который их не знает, и применять к зверю, которому этот образ никак не «к лицу», – более чем странно.

А иногда вдруг читаем и такое: «... джунгли готовились дать последний и решительный бой»!

Диву даешься, какой душевной глухотой должны были отличаться авторы, редакторы, переводчики, чтобы подобные «словесные узоры» увидели свет!