Сказки Бажова Павла Петровича Биография Бажова Павла Петровича 27 страница

б) О прикреплении бобылей Уложением царя Алекс. Мих. Что касается бобылей, то проф. Дьяконов признает их всех прикрепленными до Уложения и, рассматривая (Журн, MIDI. юст. 1900, III) наши выводы по этому предмету, говорит: "Последний тезис дает повод к двум неправильным выводом: I) что бобыли не были тяглецами и 2) что они не записывались в писцовые книги". Выводы, действительно, сделаны неправильно, и из наших слов не следуют: несомненно, что и до Уложения многие бобыли почти были тяглецами наравне с крестьянами (мы и указываем это там, где следует); здесь же отмечаем таких бобылей, которые тяглецами не были и в книги не записывались. Что такие существовали и после указов 1630-1631 гг. до Уложения, на это есть свидетельства. Так, у проф. Сергеевича (Р. Юрид. Др., изд. 1902 г.; стр. 256) приведен акт 1634 г., по которому "Петр Никитин, государев бобылек, пришлый человек, порядился жить в монастырской вотчине в крестьянах". До записи своей в крестьянство этот "государев бобылек" мог заниматься дворовой и даже полевой работой, но в книги, конечно, нигде не записывался. Мнение проф. Дьяконова о том, что в XVII в. бобыли были уже все тяглецы, не встретило признания: проф. Сергеевич правильно заключает, что и в XVII в. не все бобыли были тяглые. Он же замечает, что речь может идти не о бобылях вообще, а лишь об отдельных видах их. Вопрос остается только о том, какой вид бобылей надо считать типическим, т.е. таким, которому в точном смысле принадлежит название бобыльства. Это, конечно, не бобыли-тяглецы, которые в сущности уже перешли в крестьянство и лишь по старой памяти носят название бобылей; это крестьяне на неполном тягле (о смешении понятий "крестьянин" и "бобыль", причем и крестьянин мог быть непашенным, и бобыль сидеть на пашне, см. у г. Шумакова: "Темные пункты истории русского права"). Истинный смысл бобыльства до сих пор жив в народном языке и быту: бобыль - человек бездомный, безродный, бессемейный, неимущий. Шумаков делает сближение между изгоем и бобылем: "бобыли - преимущественно пришлые, выбитые из своей колеи". Такое же понятие дает и сам проф. Дьяконов в своих "Очерках", говоря: "бобыль непашенный, безземельный человек... Дворовый бобыль - типическая и господствующая форма бобыльства" (см. также его разбор сочинения Гурлянда, "Ямская гоньба", стр. 21). Многие из бобылей примкнули к крестьянству, многие пошли в холопство, некоторые, при удаче, в посадские люди и в служилые (низших служб: в казаки, солдаты); но немало их оставалось в качестве вольных гулящих людей, не приуроченных к другим состояниям. Те из них, которые проживали в селах, были прикреплены Уложением. Прежде в писцовые книги попадали бобыли-тяглецы и этим теряли право перехода; теперь прикрепляются бобыли в точном смысле, т.е. не занимавшие никакого тягла. О них и идет речь у нас здесь. Понятие о бобылях как о "вольных людях", в положении, равном с подчиненными членами семьи (до окончательного прикрепления тех и других по Уложению) не нами измышлено: оно точно выражено в актах 1-й половины XVII в.; например, в наказе обонежскому приказчику дворцовых волостей 1612 г. читаем: "Старых крестьян из тех погостов никуда не выпущати и возити их из-за государя никому не давати, а за государя в те погосты крестьян до государства указу, ни из-за кого не возити же опроче вольных людей; а будет которые крестьяне - от отцов дети, и от братьев - братья, и от дядь племянники, бобыли и иные какие вольные люди похотят взяти пустые выти в жило и на лготу, - и ему тех людей на пустые выти на пашню в жило и на лготу сажати. Хотя этот акт относится ко времени до указов 1630-1631 г. г., в нем перечислены те категории вольных людей, на которых означенные указы простираться не могли.

в) По мнению проф. Дьяконова, давность исков о беглых крестьянах, уничтоженная Уложением, отнюдь не имела безусловного значения и до его издания; здесь оно опять говорит об исключениях, и прежде всего ссылается на следующее выражение челобитья дворян 1642 г. "А в прежних годах и при прежних государех в тех беглых крестьянах урочних лет не выбывало". Мы считаем такое заявление дворян неправильным (Хрест. по истории рус. пр. III, стр. 154). Но автор спрашивает: "Как могли служилые люди в челобитье на имя государя сослаться на небывалый и заведомо ложный факт?" (стр. 67). Однако как же в самом деле? "Урочные годы" несомненно были установлены в 1597 г. и существовали в 1641 г., а дворяне пишут, что их не было. Неужели они врут заведомо? Если они лгут, то мы не виноваты. Но говорить (или писать) неправильно не значит непременно заведомо лгать: можно и ошибаться добросовестно. В данном случае дворяне не лгали, даже не ошибались. Они вспоминали догодуновскую старину, когда действительно урочных лет, т.е. сроков, не было (это не значит, что не было давности), и, говоря о "прежних государях", имеют в виду государей до Ив. Грозного включительно и не оговариваются насчет преемников его. Старина не особенно большая: до 1641 г. прошло только 44 года; помнить можно. Таким образом, этот факт вовсе не годится для доказательства мысли о небезусловном значении давности до Уложения. Другие приводимые автором факты также плохо служат для этой цели, но уже по другой причине. Известно, что законы о давности устанавливали сроки владения, большей частью обхода прочие условия давности. Между тем в практике ценились больше не сроки, а именно эти другие условия как до издания законов о давности, так и после них. Так, Судебник содержит закон о 40-летней давности выкупа родовых имуществ; между тем после издания Судебника есть немало судебных решений, по которым люди, искавшие за 30 и менее лет, не получили выкупа, а те, кто искал более чем за 40 лет, получили. Так и в рассматриваемом вопросе: в отдельных случаях владельцы получали вывод крестьян за 8 лет, за 12 лет и т.д. (см. "Очерки", стр. 68-69). Из таких указаний следует, что сроки давности, установленные в законе, не применялись безусловно, а не самая давность. При этих фактах отнюдь не следует делать вывод, какой сделан проф. Ключевским и какой принят проф. Дьяконовым, а именно, что "на старинных беглых крестьян, по-видимому, не простирается давность побега" (там же, стр. 70). Если до Уложения прикрепленными считались только "старинные" крестьяне, то на кого же простиралась давность иска о беглых? Прочие, имевшие право перехода, беглыми быть не могли. Факт 1647 г., когда велено дворцовых, записанных за дворцом в писцовых книгах, вывозить назад без сыска, случился накануне Уложения и указывает только на ясную тенденцию правительства уничтожить вовсе урочные года.

г) С другой стороны, проф. Дьяконов утверждает (стр. 63), что "Московское правительство и с отменою урочных лет (в Уложении) вовсе не отказалось от применения начала давности к искам о беглых крестьянах" Такое явное противоречие закона самому себе (отмена давности и допущение ее) он видит в том, что Уложением запрещено давать суд в беглых крестьянах и бобылях, если в писцовых книгах они записаны беглыми, ибо владельцы "во многие годы о тех своих крестьянах ни на кого государю не бивали челом" (XI, 5). В самом деле, неужели две статьи (2 и 5), стоящие почти рядом, так откровенно противоречат одна другой? Конечно, нет. Новый порядок закрепления, начинающийся с Уложения и им установленный, не мог получить обратного действия. Помещик, который до издания Уложения провладел крестьянином более 10 лет вообще "до тех писцовых книг" и признавал за собою полное право на этого крестьянина, с издания Уложения тотчас терял бы это право, уже приобретенное им на основании прежних законов. Уже Судебник царский знает, что закон обратной силы не имеет, а потому необходимо было отделить в законе новый порядок от старого. О том и говорит ст. 5-я XI Уложения, отнюдь не противореча ст. 2. Но это мера единовременная, а не установление вновь давности на будущее время. Такая же единовременная мера устанавливается в XIX, 5, по которой при отписке слобод к посадам допускается возвращение владельцам их старинных крестьян; она вовсе не имеет отношения к делу, ибо такие крестьяне не бежали, а отписаны по распоряжению правительства. Мало имеют силы и другие примеры отступления от начал Уложения, а именно указ 1682 г. о невыдаче беглых крестьян, записавшихся в военную службу в окраинных городах, и указ 1685 г. о невыдаче их из дворцовых слобод. Все это специальные узаконения в изъятие из общего закона в интересах государства.

Л. О СУДЕБНИКЕ ЦАРЯ ФЕДОРА ИОАННОВИЧА

Несколько лет тому назад в Архиве министерства иностранных дел, в Москве, найден памятник, носящий название Судебника Федора Иоанновича и признанный его издателем за действительный кодекс, вышедший из рук законодательной власти (земского собора), но неопубликованный, а другими признанный за проект кодекса, представленный законодателю. Нами тогда же этот памятник был рассмотрен и результат нашего исследования напечатан в особом сочинении; результаты эти таковы: 1) это не законодательный памятник, т.е. не кодекс, рассмотренный законодателем, и не проект кодекса; 2) это - памятник литературный, составленный в конце XVI в. неизвестным грамотеем на севере России (в Двинской стране); 3) он составлен по Судебнику царскому с добавлением двух дополнительных статей к нему без внимания к прочим многочисленным законам, появившимся при Грозном (после издания царского Судебника) и при царе Федоре Иоанновиче; 4) составитель принадлежал к числу самоучек-начетчиков, которых было так много на севере России; он весьма часто не понимал смысла своих источников и переводил статьи царского Судебника и дополнительных указов на свое простонародное северное наречие, произвольно распространял их текст; 5) целью работы было приближение языка законов к местному народному пониманию и дополнение их тем, что казалось необходимым для тамошнего крестьянского (вообще сельского) населения; 6) эти дополнения он брал из местного обычного права. После издания нашего исследования появились в печати заметки о том, что среди актов, относящихся к той же северной местности, нашлись судебные решения (земских крестьянских судов) со ссылками на мнимый Судебник Федора Иоанновича, что может навести на мысль об официальном (законодательном) значении этого памятника. Для отстранения этой последней мысли достаточно сказать, что в правительственных актах лет ни одной ссылки на него до самого издания Уложения; наоборот, когда в XVII в. приказы один у другого справлялись о прежних законах, то получали, между прочим, выписки из царского Судебника, буквально сходные с нынешним известным его текстом, а не в том измененном (и искаженном) виде, какой находим в мнимом судебнике Федора Иоанновича. Например, 28 декабря 1627 г. поместный приказ запрашивал Московский судный о законах насчет родового выкупа и получил в ответ правильную и точную выписку 85-й статьи царского Судебника, именно той статьи, которая совершенно искажена составлением судебника царя Федора Иоанновича (см. Указы к. Пом. приказа IV, 8 по нашему изданию). Каким же образом объяснить ссылки на этот памятник в судебных актах? Повторяем, что судьи, пользовавшиеся им, - крестьяне Северной России (ближайших местностей). Надо иметь в виду, то не только крестьянские судьи, но и центральные приказы в Москве не всегда имели у себя все существенна важные законы (иначе зачем было судному приказу посылать выписку из Судебника в поместный приказ?): можно ли допустить при этом, что каждый земский судейка был снабжен экземпляром Судебника царского? При тогдашней дороговизне рукописей и малой распространенности юридического образования совершенно естественно допустить, что крестьянин-судья, запасшийся по соседству рукописью своего земляка с названием судебника, пользовался ею, нимало не сомневаясь, как книгой законной. Далее надо иметь в виду, что ссылка на Судебник царя Федора Иоанновича касается таких положений, которых нет в царском Судебнике, а есть в так называемом Судебнике Федора Иоанновича, именно по вопросам, близко касающимся сельского хозяйства. При недостатке же законов допускалось субсидиарное пользование всякими сторонними источниками даже в центральных московских приказах: так, разбойный приказ выписывал и применял статьи Литовского статута, не будучи уполномоченным на это законодательной властью.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

История русского уголовного права, гражданского права и процесса

История русского уголовного права

I) Понятие об уголовном праве и его отличительные черты. Уголовным правом называется право государства карать за преступления и проступки. Черты, определяющие понятие преступления, могут быть субъективные и объективные. Первые предполагают в деятеле присутствие сознания и злой воли. Присутствие сознания имеет свои степени: возможно временное потемнение сознания (состояние аффекта) к более или менее полная потеря его (душевная болезнь). Кроме того, полнота сознания развивается в человеке вместе с возрастом. Подобным же изменениям подлежит и деятельность воли: возможно сознательное посягательство на чужое право, но без злой воли; таковы состояния крайней необходимости, необходимой обороны и принуждения. На изложенных чертах основывается учение о вменении в уголовном праве. С объективной стороны уголовное право отличается от других сфер права не с такой ясностью. Преступному нападению могут подвергнуться всякие правовые нормы; но лишь посягательство на личные права (не по уполномочию со стороны государства), т.е. на жизнь, здоровье, честь и свободу лица, всегда относится к сфере уголовной. Что касается прав имущественных, то они могут быть объектом как уголовных преступлений, так и гражданских притязаний; здесь уголовная сфера может быть определена только указанными субъективными признаками (т.е. если деятель сознательно посягает на чужое право). Уголовными карами ограждаются также права непосредственно самого государства и других союзов, которые оно поддерживает.

Наказание есть возмездие, налагаемое за преступление государственной (судебной) властью; в то же время преступник отвечает и перед частным (потерпевшим) лицом по мере нанесения ему вреда. По указанным чертам понятий о преступлении и наказании различаются свойства уголовного права как по национальностям, так и по периодам развития уголовного права у каждого народа. Так, одним народам более свойствен объективный взгляд на преступление, т.е. оценка его по мере нанесенного вреда. У древних германских народов находим множество случаев суда и наказания животных и неодушевленных предметов за вред, нанесенный ими человеку; у славянских народов не встречаем вовсе подобных случаев; здесь весьма рано (сравнительно) преступление оценивается по количеству злой воли деятеля. Принципом наказания у одних народов остается воздаяние злом за зло ("око за око, зуб за зуб"), у других - воздействие на преступную волю с целью произвести в ней реакцию. У одних народов более и дольше преобладает в наказании интерес частного потерпевшего лица; у других большей раньше берет перевес начало государственной кары.

1) Периоды истории уголовного права обычно различаются по свойствам наказания, именно: 1) период мести и частных композиций, 2) период устрашающих кар, 3) период наказаний, основанных на вменений. Те же три периода различаются и в истории русского уголовного права, совпадая е тремя периодами истории государственного права: уголовное право Русской Правды, уголовное право Московского государства и уголовное право империи. По этим эпохам изменяются не тальке свойства наказания, но и понятие о преступлении.

ПЕРИОД I. УГОЛОВНОЕ ПРАВО ВРЕМЕН РУССКОЙ ПРАВДЫ

СТУПЕНИ РАЗВИТИЯ УГОЛОВНОГО ПРАВА В 1-М ПЕРИОДЕ

Время господства вести и денежных выкупов обычно считают временем отрицания уголовного права, а самую месть и выкупы - явлениями, противоположными уголовной каре (самоуправством, которое ныне само составляет деяние преступное). В действительности не так: последующее уголовное право развивается генетически из мести и выкупов, которые должны быть отнесены к явлениям правомерным. Лишь, в доисторическое время, быть может, возмездие имеет совершение животный характер (bdlum omnium contra eftmes): всякое право развивается из первоначальных инстинктов и природных чувств; мстительность свойственна я животным. Но, как скоро существуют союзы семейный, родовой и общинный, личная обида, нанесенная одному члену союза, чувствуется веем союзом (отсюда месть семейная, родственная и общинная и право союзов получать выкупы). Чем шире союз, чем дальше он от непосредственных кровных начал, тем больше личное чувство раздражения успокаивается, переходит в хладнокровное сознание неправоты, требующей наказания. Животное проявление инстинкта переходит в человеческое понятие о праве. В союзе государственном личный элемент мести не исчезает, "о уходит на второй план. Так как история нашего права застает славян в союзе государственном (земском), то в историческое время мы не находим уже явлений безграничной мести не только личной, но и родовой и общинной: месть регулирована властью и законом; деятельность мстителя постепенно обращается в орудие интересов общественных, хотя чувство раздражения и метательная жестокость кар далеко не вполне успокаиваются. Таков начальный момент истерии уголовного права, Но я в 1-й период государственной (земской) жизни, уже на глазах истории, уголовное право проходит несколько ступеней развития: а) эпоха до Русской Правды (до XI в.) есть время господства лести (с зарождающимся началом композиций); 6) центральная и главная эпоха (XI -XIII вв.), или время действия Русской Правды, есть эпоха вымирания мести и господства композиций (с зарождающимся началом уголовных кар); в) после Русской Правды, в эпоху судных грамот (XIV - XV вв.), уголовные кары берут перевес над выкупом (но с ясными еще остатками прежней системы композиций).

Обыкновенно полагают, что в эпоху полного господства мести нельзя уловить идеи нрава в произвольных карательных действиях потерпевшего: это тем более трудно сделать, что время чистого господства мести обычно не оставляет по себе никаких законодательных памятников. По счастью, русское право составляет в этом отношении исключение: русские % такую эпоху столкнулись с народом весьма высокой культуры (византийцами) и должны были установить с ними правовые отношения, между прочим (и главным образом) - отношения уголовно-правовые. Отсюда понято, какое большое значение для нас имеют договоры русских стрехами при определении исходного момента история нашего уголовного права. Здесь в соглашении права русского с византийским найдем яркое доказательство того, что период мести не есть эпоха отрицания права, если явления мести можно было согласовать с таким чисто карательным уголовным правом, каким было византийское. Поэтому, прежде изложения самой системы мести и денежных выкупов, как она выразилась в Русской Правде и современных ей памятниках, остановимся на уголовном праве договоров русских с греками.

I) Уголовное право договоров с греками

Искусственный характер постановлений договоров с греками (компромисс между обычным правом руссов и византийским правом) был уже указан нами в своем месте (см. часть I); но там же было сказано, что в них больше следов русского права. Это и подтверждается преимущественно уголовными постановлениями договоров. Благодаря влиянию греков, в договорах мы встречаем общие термины (иногда переводные с греческого) для выражения понятия преступления: "проказа" (Дог. Олега, ст.3), "съгрешение" и понятия о наказании: "казнь", "епитимия". Но из этого не следует, что эти понятия были навязаны русским византийцами; в договорах ясно видны уголовные воззрения, свойственные первобытному народу, в частности: а) Относительно убийства договор Олега (ст. 4) постановляет, что убийца должен умереть на том же месте ("идеже"), где совершит убийство; договор Игоря (ст. 13) изменяет и дополняет это так: "убийцу должны держать родственники ("ближние") убитого, чтобы потом убить его". Здесь, конечно, византийцы (редактировавшие договоры) стремились примирить свои понятия о смертной казни за убийство с русским обычаем мести так, чтобы для руссов сохранилась полная возможность применения мести. Именно: по договору Олега здесь разумеется месть досудебная, требующая, однако (по аналогии явлений других народов), последующего оправдания судом; иначе даже побежденные греки едва ли бы согласились предать себя на произвол руссов. Но при Игоре греки были победителями и поспешили более ограничить произвол руссов, потребовав, чтобы месть совершалась родственниками убитого после суда; это было обусловлено особой статьей (дог. Иг., ст. 12): руссы не имеют права казнить грека, подданного империи, ни за какое преступление, он получает наказание по приговору судов империи, т.е. в случае совершения убийства греков над русским преступник, уличенный судом и подлежавший смертной казни по византийским законам, выдается (взамен казни) руссам - родственникам убитого, которые совершают над ним кровную месть. (По древнееврейскому законодательству, "смертоубийство злоумышленное наказывается смертью, что совершается родственниками убиенного, которые ни в каком случае не имеют права взять от убийцы выкуп". Неволин: Энцшслоп., II, 188. Ср. Судебник Казимира 1468 г., ст. 12). Наоборот, если русский убьет грека, то право суда над ним принадлежит русскому; они выдают его (в случае виновности) грекам, которые совершают над ним смертную казнь. Так договоры примирили право мести, свойственное руссам, с правом смертной казни по византийским законам. Но право мести не было безусловным произволом и у самих русских; соединение ее с судом мы укажем ниже и в национальном русском праве, а потому грекам легко было выговорить и другое ограничение мести. Именно месть непосредственная, допущенная договором Олега, позволяется только в момент совершения убийства (delicto flagrante); такой смысл имеет выражение: "идеже аще створит убийство". Здесь указывается не место совершения убийства, а момент времени, как видно из следующих затем слов статьи договора: "если же убежит сотворивший убийство", то наступает двоякое последствие: в случае состоятельности убежавшего преступника взыскание обращается на его имущество, которое поступаете пользу родственника убитого, за исключением части, следующей жене убийцы. В случае же несостоятельности преступника истцы ждут, пока он не будет найден, и тогда могут убить его. Здесь ясна полная уступка со стороны греков в пользу русских обычаев (ибо по византийским законам не существовало замены казни имущественным выкупом); в пользу греческого права выговорена только неприкосновенность имущества невиновной жены преступника. Случай замены мести денежным выкупом, указанный здесь, т.е. бегство преступника, есть именно самый первоначальный повод возникновения композиций у всякого народа. Представленное здесь разъяснение статей об убийстве одинаково устраняет как предположение о том, что в договорах вовсе отменена месть, вопреки обычному праву русских (как думают одни), так и предположение о том, что в них допущено безграничное право мести, вопреки интересам греков (как думают другие).

б) Относительно нападения на здоровье (нанесение побоев и ран) договор Олега (ст. 5) и договор Игоря (ст. 14) постановляют, что за удар мечом или другим орудием виновный платит 5 литр серебра по закону русскому. Действительно, по русскому закону (Русской Правде) за удары и раны полагается денежный штраф (различный по различию цели нападения). Хотя Русская Правда допускала наряду с денежными штрафами и месть за преступления этого рода, но и византийское право, конечно, позволяло безнаказанный ответ оскорблением за оскорбление. В этой сфере уголовного права явления мести дожили даже до наших дней. Из других преступлений против личных прав договоры упоминают о лишении свободы: "человека поработить" (дог. Иг., ст. 9).

в) Относительно преступлений имущественных и прежде всего кражи: в договоре Игоря (ст. 6) содержится также ссылка на закон русский в такой форме: вор должен не только возвратить украденную вещь, но и уплатить еще столько же, сколько она стоит, и (сверх того) вор будет наказан по закону греческому и по уставу и закону русскому. В договоре Олега (ст. 6) постановлено тройное вознаграждение потерпевшему, но нет указаний на уголовную кару. Двойное, тройное или четверное вознаграждение при воровстве-краже находим у всех первобытных народов: по древнеримским законам "рое-па manifest! furti quadrupli est". В литовско-русском праве установлено также двойное ("совитое") возвращение цены вещи. Подобное же находим у народностей Сибири ("Сборн. обычн. пр. Сибир. инород."; ст. 152, 227 и др.). В Русской Правде принята нерыночная цена вещи, а назначенная законной таксой, и, сверх того, известная сумма в пользу общественной власти (продажа), иногда совершенно равная частному вознаграждению (см. Акад. сп. Русск. Пр., ст. 30 и Кар. 86). Несомненно, что продажа и урок явились в Русской Правде из первоначального двойного вознаграждения. Что касается добавочного уголовного наказания (по договору Игоря), то его знает византийское право, полагавшее за воровство болезненные, членовредительные наказания и даже смертную казнь (за вторичную кражу). Этого не находим в Русской Правде, но встречаем в других памятниках, современной ей: арабские писатели сообщают, что у русских за воровство наказывали виселицей; наши летописи XII в. смертную казнь через повешение считают специальным наказанием для воров (князь упрекает галичан, что они князей Игоревичей повесили "как злодейев", т.е. воров). В своем месте уясним, как согласуется это с постановлениями Руссской Правды.

К постановлениям о краже относится также позволение убивать противящегося вора на месте преступления (дог. Олега, ст. 6); если же вор сдается, то хозяин может только связать его (взять). Это согласно с византийским правом (по которому позволялось убивать в нощи крадущаго вора, если нельзя было без беды пощадить его", но также согласно и с обычным правом русских; ниже будет представлено учение древнейшей Русской Правды о том, что позволяется убивать ночного вора лишь тогда, когда нельзя было его взять, и не позволяется убивать вора бегущего. Ограничения произвола над вором постановляют также и другие древние славянские законодательства (статут Винодольский). И здесь соглашение права византийского с русским было возможно и легко.

Из других преступлений против имущественных договоров (Олега, ст. 7, Игоря, ст. 5) отмечают явное отнятие вещи (грабеж) и дружинное похищение (разбой), но назначают за них такое же наказание, как и за татьбу. Древнему русскому праву (равно как и большей части прав первобытных народов) неизвестен грабеж как преступление sui generis; но из этого не следует, что такое деяние вовсе не считалось преступным и не наказывалось: напротив, он" только не выделялось в особый вид из целой массы имущественных преступлений, заключенных под общим названием татьбы (факты, доказывающие это из времен Русской Правды, приводятся ниже).

Общее значение уголовных постановлений договоров с греками для истории русского уголовного права заключается в том, что ими определяется исходный момент развития этого права: если право народа столь первобытного, каковы были руссы X в., легко могло быть соглашено с правом народа такой дряхлой цивилизации, какими были византийцы, то очевидно, что основные уголовные понятия тождественны у людей всяких ступеней развития. И младенческие народы признают, что убивать, наносить побои, красть непозволительно. Уголовное право (как и всякое другое) исходит из общих законов физической и психической природы человека, а не из искусственных воспрещений законом тех или других деяний. Оно не есть явление позднейшей цивилизации, наступившее вслед за падением института мести; напротив, оно зарождается вместе с самим обществом: рукою мстителя действует (еще не ясно сознанное) чувство права,

2) Уголовное право Русской Правды и современных ей памятников

Эпоха Русской Правды охватывает время от начала XI до конца XIII в. Мы будем пользоваться памятниками всей этой эпохи в совокупности, отмечая хронологический рост уголовных постановлений в каждом отдельном случае.

а) Преступление

Термин "преступление" хотя и известен был в эпоху Русской Правды (в переводной литературе с греческого языка), но самой Русской Правде не известен, ибо ей чуждо то понятие о преступлении, которое выражается этим термином, т.е. нарушение закона. Термин, употребляемый Русской Правдою, есть обида. В этом иногда видят доказательство частноправного взгляда на преступление как деяние, оцениваемое только по количеству вреда, нанесенного частному лицу. Мы увидим ниже, что разряд преступлений, караемых Русской Правдой, действительно ограничивается так называемыми частными преступлениями против личных и имущественных прав частных лиц. Но из этого отнюдь не следует, что оценка преступных деяний совершается только с точки зрения интересов лиц потерпевших; напротив, штраф за "обиду" платится не в пользу потерпевшего, а в пользу общественной власти: так, за укрывательство беглого раба виновный, кроме возвращения раба его господину, платит 3 гривны уголовной продажи в пользу князя; древнейшая правда не указывает прямо значение этого штрафа, говоря только: "а три гривны за обиду" (Акад., 10); но пространная Правда (Кар. 27) уясняет это вполне: "а оному платити 3 гривны продажи" (продажей называется уголовный штраф в пользу князя). Даже такая личная обида, как позорный удар не обнаженным мечом или рукоятью его, влечет за собой общественный штраф, а не личный выкуп: "12 гривен продажи за обиду" (Кар. 19).

Субъект преступления. Благодаря указанной выше этнографической особенности русского права, уже в период мести мы находим явственные, хотя и несовершенные признаки уголовного вменения. Преступником может быть только яйцо, обладающее свободной волей и сознанием. Злодеяния, совершаемые холопами, не считаются преступлениями и не влекут на деятеля уголовных взысканий: "если ворами окажутся холопы, которых князь продажею не казнит, потому что они не свободны, то вдвое платить истцу за обиду" (Кар., 43); но "если с ними свободные крали или хоронили (украденные вещи), то не подлежат княжеской продаже" (Кар., 132). Ответственным лицом перед потерпевшими является господин холопа, который или выкупает холопа, или выдает его лицом потерпевшему. Исключение из этого (впрочем, мнимое) составляет удар, нанесенный холопом свободному мужу, за что, по законам Ярослава, оскорбленный мог убить его; но сыновья Ярослава "уставили на куны" (установили денежный выкуп) с правом схватить холопа-оскорбителя и бить его, но не убить (см. Кар., 76). Во всем этом нет никаких следов уголовных взысканий (княжей продажи); напротив, если господин такого холопа укроет его у себя (не выдает), то платит 12 гривен уголовной продажи. Русская Правда молчит о возрасте при уголовном вменении; но об этом молчат памятники законодательства вплоть до 2-й полов. XVII в. (кроме судебника Казимира); отсюда нельзя, однако, заключить, что уголовные взыскания применялись одинаково и к малолетним всякого возраста: напротив, это именно немыслимо при применении мести. При совершении правонарушений всеми прочими, т.е. лицами дееспособными, в каждом отдельном случае требуется присутствие сознания неправоты действия. Так, в случае потери вещи или бегства холопа стороннее лицо, нашедшее вещь или принявшее беглеца, если не знает о потере или бегстве, может добросовестно владеть вещью; но если собственник "заповедал" о продаже (закон предполагает, что такая заповедь должна сделаться общеизвестной в своем миру в течение 3 дней), то всякий, удерживающий у себя чужую вещь, превращается уже в преступника и подлежит уголовному штрафу (Кар., 22 и 27). "Если холоп бежит и господин его заповедает, а кто-либо слышавши, или ведая, или зная даст ему хлеба или путь ему покажет, то платит за холопа 5 грив! (Кар., 123). Хотя здесь разумеется не уголовный штраф, а частное вознаграждение, но обязательство платить его возникает из деликта. Точно так же для бытия преступления считается необходимым элементом злая воля деятеля, например,: "кто злонамеренно (пакощами) зарежет коня или скотину, то платить продажи 12 грив., а за ущерб хозяину платить урок - гривну" (Кар., 98). Количество злой воли предполагается гораздо большим при истреблении, чем при татьбе тех же самых вещей; за кражу скота полагается уголовного штрафа 3 гривны, т.е. вчетверо меньше. Элемент злой воли с особенной ясностью выступает при оценке неисполнения гражданских обязательств: "если кто будет взыскивать на другом долг, а тот начнет запираться, то в случае окажется, что он злонамеренно (обидя) не возвращал ему денег, виновный платит за обиду 3 гривны" (Ак., 14). Должник, набравший мошеннически (полагавши) чужих денег и скрывшийся от кредиторов, рассматривается как вор (Кар., 133). Вообще в этом отношении Русская Правда различает случайную несостоятельность (если товар, взятый в долг, погибнет от кораблекрушения, от неприятельских войск или от пожара), несостоятельность, возникшую из порочности (culpa) должника (пропьется), и несостоятельность злостную (dolus); первый случай рассматривается как деяние невинное ("якоже пагуба от Бога есть, а не виноват"; Кар., 68). Такое распространение уголовных понятий на сферу обязательного права давало повод Чебышеву-Дмитриеву сказать, что в Русской Правде не гражданская неправда покрывает собою уголовную, а наоборот; но это другая столь же ошибочная крайность. Сознание и воля деятеля могут быть временно парализованы, вследствие чего деяние теряет свой преступный характер; это так называемое состояние аффекта: "если кто ударит другого ботогом... а оскорбленный, не стерпевши того, ткнет мечом, то вины ему в этом нет" (Кар., 21). В этом именно лежит первоначальное основание права мести. Такое состояние нельзя смешивать с состоянием необходимой обороны: последняя предупреждает преступное нападение, а в первом карается уже совершенное. Что касается необходимой обороны, то это такое состояние, при котором для лица не остается выбора законных средств защиты своего права, когда ему угрожает преступное нападение. Выше было упомянуто о праве хозяина убить вора на месте преступления. Если таковое право дается безусловно, то это не что иное, как месть. Во 2-й Русской Правде (Ярославичей) содержится два постановления об этом, весьма различные: по первому (Ак., 20) - "если убьют огнищанина или тиуна у клети, или у коня, или у скотины, то убить его как пса", т.е. без ответственности за это; никаких ограничительных условий не постановлено. Напротив, по другому постановлению той же Правды (Ак., 28) позволяется убить (всякого вора) не своем дворе, или у клети, или хлева, но если додержать вора до света, то вести его на княжий двор (к суду); если же убьют вора тогда, когда люди видели уже его связанным, то должны платить за него (уголовный штраф). Один из списков Русской Правды к этому прибавляет, что можно убить вора только на своем дворе; а если поднимут ноги (убитого) уже за воротами, то платить за него. Пространная Правда (Кар., 37) предоставляет право убить вора не только на дворе, но и повсюду, с прочими прежними ограничительными условиями, назначая плату за незаконно убитого вора в 12 гривен (продажа, а не вира). Из изложенных постановлений видно, что позволялось убивать ночного вора, но именно такого, который не сдается, и не такого, который бежит. Это совершенно не согласно с тем, что было постановлено и русскими и греками в договоре Олега, и есть не что иное, как необходимая оборона (вор, который в состоянии сопротивляться аресту, может также унести захваченные вещи). Но в таком случае как понять первую из приведенных статей о безусловном праве убивать вора? Едва ли можно усматривать здесь усиленную строгость закона по отношению к лицам высшего состояния - огнищанам и тиунам, совершающим столь гнусное преступление. Но точно так же нельзя предположить, что здесь мы имеем древнейший закон, соответствующий первоначальному безусловному праву убить вора, а в последующих статьях - ограничения, обусловленные новыми успехами права и цивилизации. Достаточно вспомнить, что тот и другой