Сказки Бажова Павла Петровича Биография Бажова Павла Петровича 31 страница

Преступления гражданские

Права всех частных лиц пользуются равной защитой уголовного закона, Различие тяжести взысканий по общественному состоянию потерпевших удерживалось только в преступлениях против чести и связанных с ними преступлениях против здоровья. Личные права холопов и крестьян (прикрепленных) признаны самостоятельным объектом преступления*; сам господни не может убить своего холопа даже в том случае, если холоп попадется в разбое (Уставная кн. разбойн. прик. II; Улож., XXII, 70). Убийство чужих крестьян наказывается независимо от частного вознаграждения (Улож., XXI, 71).

______________________

* Некоторые ограничения равенства уголовной защиты, отмеченные в 1-м периоде, теперь исчезают.

______________________

Преступления против жизни мало-помалу отделяются от преступлений имущественных, именно убийство от разбоя; в Судебниках душегубство и разбой являются самостоятельными и раздельными преступлениями: "А какого доведут татьбу или душегубство, или иное какое лихое дело, опричь разбоя",.. (Суд. цар., 6)). Различие умышленного и непредумышленного убийства отмечено выше. В Уложении появляется определение квалифицированных видов убийства; лишение жизни другого может быть более или менее тяжким преступлением, смотря по отношениям, в которых состоял убийца к жертве; из отношений родства и служебной зависимости римское право создало понятие "parrieidium", что через немецкое право перешло в Литовский статут, а оттуда в Уложение. Но, по литовскому статуту, из этих отношений возникают только более тяжкие виды убийства; по Уложению же, семейные отношения убийцы и жертвы могут быть причиной не только повышения, но и понижения наказания за убийство. Так, мужеубийство карается самой страшной казнью - зарытием живой в землю, а женоубийство вовсе не отмечается как особый вид (из тогдашней практики видно, что оно наказывалось иногда мягче, чем убийство постороннего человека). Отцеубийство карается смертью "безо всякой пощады", детоубийство - тюремным заключением на один год (но "детоубийство" в тесном смысле, т.е. убиение матерью незаконнорожденного ребенка карается смертью).

Убийство господина слугой еще в Судебниках отмечается как тягчайшее деяние, наравне с государственной изменой; по Уложению, даже покушение на такое убийство наказывается отсечением руки (XXII, 8-9). Из этого видно, что такое возвышение и понижение тяжести одного и того же преступления основано не на субъективных мотивах, а на стремлении закона поддержать установленный гражданский порядок (власть родительскую, власть мужа и власть господина). На этом основании соучастие в отцеубийстве и мужеубийстве сторонних лиц карается наравне с главным виновничеством: в 1682 г. в Москве были закопаны две женщины за убийство мужа одной из них (Ак. ист., V, 80).

Преступления против здоровья. Мы видели в своем месте, что по Русской Правде разряд преступлений против здоровья колебался между преступлениями против жизни (причинение увечья) и преступлениями против чести (легкие побои). В московском праве нанесение увечья четко выделяется из разряда преступлений против жизни; но зато в судебниках (Суд. цар., ст. 26) смешивается с преступлениями против чести ("смотря по человеку и по увечью"). Очевидно, что сохраняется еще остаток древнего взгляда на увечье как на умаление личных прав. В свою очередь, нанесение тяжких побоев в Судебниках всегда рассматривается в связи с грабежами. Такое смешение преступлений против здоровья с преступлениями против прав собственности объясняется так же, как древнее смешение смертоубийства и разбоя, т.е. два разряда преступных действий сливаются в один по единству цели преступления (отнятие имущества); одно является лишь средством другого. В Уложении причинение увечья, нанесение ран и тяжких побоев более изолируются от преступлений против чести и имущественных прав (Улож. XXII, 10-12), именно бесчестие соединяется с тяжкими побоями, но не с увечьем; побои наказываются независимо от предположения о последовавшем грабеже.

Низший вид преступлений против здоровья, легкие побои, не упоминается в Уложении и, по всей вероятности, сливается еще с преступлениями против чести.

Мы видим, что уже в эпоху уставных грамот определилось чистое понятие об оскорблении (словом), но тогда это понятие применялось только к служилым людям. Московское право уже знает чистую форму преступлений против чести в отношении ко всем лицам - "лай" и "непригожее слово" (Суд. ц. 26; Улож., X, 99). Благо, которое закон в этом случае защищает, отнюдь не признается благом равным для всех, честь различается, во-первых, по положению в обществе, церкви и государстве как оскорбленного, так и оскорбителя; царский Судебник (ст. 26) имеет в виду лишь общественные классы, но Уложение (Х, 27-28) перечисляет особо не только чины и звания, но и должности, назначая для каждой категории особые нормы возмездия. Во-вторых, честь различается по происхождению (роду); различие, основанное на этом начале, применялось в местнических счетах, но в общих уголовных кодексах его нет. Честь, как личное достоинство, не обнаруживается ничем в уголовных кодексах; но в судебных актах в обозначении того, какие именно слова считались оскорбительными, можно уловить уже присутствие и этого понятия; вообще оскорбление могло заключаться или в простой брани, или в ненадлежащем обозначении отчества и фамилии, или в названии "малопородным", уменьшительными титулами или "неслугою"; но также считалось оскорбительным и название мужчины "жонкой". Несмотря на это последнее обстоятельство, оскорбление женщины признавалось квалифицированным (тягчайшим) видом преступлений против чести; за оскорбление жены взыскивается штраф вдвое против оклада мужа; за оскорбление дочери-девицы - вчетверо (тогда как за оскорбление несовершеннолетнего сына - только вполовину). Первоначально из оскорбления не выделялась клевета как особый вид; причина этого в том, что понятие клеветы поглощалось в понятии "ябедничество"; считалось важным не обвинение кого-либо в противозаконных и постыдных деяниях перед обществом, а лживое обвинение в этом перед судебной властью. В Уложении понятие клеветы существует, но только как квалифицированный вид бесчестья, причем "бесчестье" (штраф) взыскивалось двойное. В составе этого преступления заключался не только упрек в постыдных действиях самого оскорбляемого, но и упрек в незаконности происхождения, в развратной жизни жены и т.д. При этом закон допускал поверку на суде возведенных обвинений и наказывал оскорбителя лишь в том случае, если бы обвинение оказалось лживым (Улож., X, 270).

Преступления против имущественных прав. Мы видели выше, что одной из особенностей древнейшего уголовного права было отсутствие в нем определений о явном отнятии чужого имущества, но что в практике несомненно существует уже понятие о грабеже. В московскую эпоху сюда присоединяется еще разбой, включаемый уже в разряд преступлений против имущественных прав ("будет повиниться, что он разбивал впервые, а убийства не учинил..." - указ 1663 г.). Впрочем, объект этого преступления и теперь остается сложным: в нем все еще подразумевается и нападение на имущество, а нападение на жизнь и здоровье, но именно с целью отнятия имущества. Для полноты состава этого преступления следует присоединить еще субъективные черты: обращение преступления в ремесло и совершение его шайкой. Ко обе последние черты не необходимы для образования понятия о разбое: так, понятие о разбое как о ремесле парализуется тем, что после Судебника в разбое различаются рецидивы (два по уст. кн. разб. прик. ст. 10, в один по Улож. XXI, 16-17). Таким образом, по первому источнику, разбой совершенно равняется татьбе; по Уложению - лишь несколько выше ее, т.е. смертная казнь полагается за вторичный разбой; после Улож. наказуемость разбоя то понижается, то возвышается*.

_____________________

* В 1653 г. положен вместо смертной казни кнут, отсечение пальца и ссылка (П. С. 3., N 105); в 1659 г., напротив, смертная казнь за первый разбой; по указу 1663 г.. вторичный разбой опять наказывается не смертью, а отсечением обеих ног и левой руки (что, впрочем, на деде равняется мучительной смертной казни); по новоуказным статьям 1669 г., восстановлены узаконения Уложения. Такие изменения, очевидно, возникали не из уголовных воззрений, но из полицейских соображений, вызванных обстоятельствами.

______________________

Грабеж, по судебникам (Суд. цар., ст. 25), причисляется к разряду преступлений наименее тяжких: он, по-видимому, считается не более как самоуправным отнятием имущества у другого лица после драки, возникшей по каким-либо личным или имущественным счетам. Затем взгляд на него становится строже: он уже приближается к разбою, так что в начале XVII в. сами судьи спрашивали иногда законодателя: "Те статьи во что ставите: разбой или в грабеж"? (Уст. кн. разб. прик., 65). Однако и в Уложении грабежом называется собственно самоуправство, например, самовольные реквизиции ратных людей в поход (VII, 22,30), причем закон назначает или только двойное вознаграждение потерпевшему, или, сверх того, наказание, не определяя именно какое. Очевидно, что древний снисходительный взгляд на явное отнятие имущества еще не исчез вполне (ср. XXI, 15).

Татьба, т.е. тайное похищение чужих (движимых) вещей, с древнейших времен привлекает к себе более и более строгое внимание законодателя. В первой половине московского периода резко отличается татьба с поличным и без поличного, так что собственно татьбой в уголовном смысле называется лишь первая (см. Суд. 1497 г., ст. 10, И, 13). Прежде поличным называлось, когда преступник схвачен на месте преступления; в таком случае раздраженное общество вместе с потерпевшим или расправлялось с ним на месте, или сохраняло в себе более сильное неприязненное чувство, что и влияло на большую наказуемость. Потом, когда поличным уже называются украденные вещи (и находимые у похитителя под замком), падает и уголовное понятие о татьбе с поличным, так что, наконец, в Уложении вовсе нет упомянутой разницы (Улож., XXI, 9 и 30). Другое обстоятельство, влиявшее на высшую наказуемость татьбы, есть повторение: по судебникам, татьба во второй раз влекла к смертной казни; по всем прочим памятникам уголовного законодательства, предшествующим и последующим, к смертной казни ведет лишь троекратная татьба (Суд. 1-й, ст. И; Суд. цар., ст. 56; уст. кн. разб. прик., ст. 37-39; Улож., XXI, 10 и 12). В законах повторение не отличается от стечения преступлений. Кроме татьбы, понятие повторения применено к разбою и к корчемству (см. выше); в последнем случае ясно говорится не о стечении, а о повторении. Для характеристики древнего русского уголовного права достойно замечания, что ценность украденного нисколько не влияет на степень наказуемости татьбы (следы такой материальной оценки преступления, находимые в Русской Правде, теперь исчезают). В этом отношении делается только одно исключение, а именно: похищение мелких предметов для непосредственного потребления (в садах, в огородах) вовсе не подводится под понятие татьбы, и грабеж таких вещей наказывается также снисходительно (Улож., X, 221-222). Но московское право знает и квалифицированные виды татьбы по предметам кражи: головную татьбу, т.е. кражу людей - холопов (Суд. 1-й, 9; Суд. цар., 61), и святотатство - церковную татьбу (Суд. 1-й, 9; Суд. цар., 61; уст. кн. разб. прик., 40; Улож., XXI, 14). Сущность церковной татьбы уясняется лишь в "соборных статьях" 1667 г. (П. С. 3., N 412) и новоуказных статьях 1669 г. Здесь святотатством называется кража вещей изнутри алтаря и церкви, и именно священных ("святых сосудов" и пр.), а не кража всяких вещей, находящихся в церкви ("аще ли кто украдет нечто, еже Богу не освящено, а постановлено быть в церкви сохранения ради, таковый не святотатец именуется, но токмо тать" г- статьи 1667 г.), не кража вещей, принадлежавших церкви, где бы они ни находились, и не кража священных предметов из частных домов. Новоуказные статьи (ст. 12) различают наказуемость кражи из алтаря и кражи из церкви, но не различают священных предметов от неосвященных.

Мошенничество как похищение чужих вещей посредством обмана не отмечено в древнейших законах. В Судебнике царском (ст. 58) появляется в первый раз этот термин; но неясный смысл статьи Судебника подает повод к сомнению, что разумеется в нем под мошенничеством: преступление ли, называемое так ныне, или карманная кража (от слова "мошна"), как думает проф. Фойницкий. Но несомненно следует признать здесь первое, ибо рядом с словом "мошенник" стоит в той же статье - "оманщик" (обманщик). Уложение (XXI, 11) подтверждает это, противопоставляя мошенничество татьбе.

Из разряда преступлений, направленных к истреблению чужой вещи, поджог остается и теперь в ряду тягчайших: по Судебникам (Суд. 1-й, 9; Суд. цар. 61), это преступление наряду со многими другими ведет прямо к смертной казни (без других условий, поставленных относительно прочих преступлений); по Уложению назначается за поджог весьма тяжкий вид смертной казни - сожжение (X, 228). Состав этого преступления уясняется не более, чем в Русской Правде (где упомянут поджог "двора" и "гумна"): по Уложению, поджогом называется именно поджог "двора" ради вражды или разграбления*; в других статьях того же кодекса речь идет о поджоге других вещей (кроме зданий), чем уясняется главное понятие поджога. В частности, поджог нив или леса не карается уголовным порядком, а взыскивается лишь частное вознаграждение (Улож. X. 223-224). Зато Уложение знает квалифицированный вид поджога - поджог укреплений ("города") с целью предательства неприятелю (II, 4); впрочем, в наказании этот вид отличается только тем, что преступник должен быть сожжен "без всякого милосердия".

_____________________

* Это постановление почти буквально взято из кормчей, а туда из римского права; но римское право и кормчая различали поджог "во граде" ("intra oppidum") и "вне града, селища, села или дома" "casum, aut villam"). По римскому праву, за последнее не полагается смертной казни; по кормчей - смертная казнь, но простая. Поджог первого рода считался общеопасным преступлением. Уложение не усвоило этой разницы.

_____________________

О порче и истреблении других вещей (хмельника, птичьей привады, бортей, леса) Уложение (X, 214-220) говорит словами литовского статута, и потому здесь вовсе нельзя уловить характерных свойств московского права.

б) Наказание

1) Несовершенства определений московского уголовного закона о наказаниях

В эпоху судебников (именно 2-го) закон (как замечено было выше) в принципе признал себя единственным источником права и, следовательно, только закон мог определить наказания за всякие преступления. Однако в действительности в большой массе случаев воспрещенные деяния в законе не были обложены никакими наказаниями. Судебник 1-й воспрещает взяточничество, неправосудие по мести и дружбе и отказ в правосудии, но не назначает за эти преступления никакого наказания. Судебник 2-й восполняет этот недостаток, но далеко не в полной степени: например, за отказ в правосудии "быти от государя в опале" (Суд. 2,7). Опала не есть какое-либо определенное наказание, а гнев государя, который мог привести к самым различным видам наказаний или окончиться прощением*. Если присоединить к этому еще обстоятельство, (указанное выше), а именно умолчание в законе о многих преступлениях, которые карались на практике, то в обоих случаях мы видим огромное отступление от принципа: nullapoena sine lege. В этих случаях определение рода наказаний было предоставлено практике, которая руководствовалась или усмотрением судьи ("что государь укажет" - Суд. ц. ст. 25), или обычным правом. Хотя в высшей степени трудно обозначить, какая часть из массы наказаний, применяемых помимо закона, должна быть отнесена на счет обычного права, но нельзя сомневаться, что при обычном течении уголовного процесса с участием представителей населения (судных мужей) наказания применялись согласно с обычным правом. С другой стороны, кары, измышляемые иногда помимо суда (например, Иоанном Грозным), должны быть, несомненно, отнесены к действию произвола.

_____________________

* См. возражение против этого нашего мнения в книге проф. Сергеевича "Наказание в рус. праве XVII в.", стр. 284, и там же его собственное понятие опалы, сводное с нашим.

_____________________

В эпоху Уложения закон уже менее страдает этим несовершенством*. Зато другой недостаток его, а именно отсутствие определения степеней наказания, одинаково присущ и эпохе Судебников, и эпохе Уложения: так, в царском Судебнике стоит: "казнити торговою казнию, да вкинута в тюрьму" (6,8-10), причем ни степень торговой казни, ни срок заключения в тюрьме не определяются. Уложение в соответствующих статьях (X, 8-9) определяет: "в тюрьму до государева указу".

_____________________

* Однако в Уложении встречаются случаи безусловно неопределенной санкции: например, за продажу и покупку табака предписано "чинить наказанье большое без пощады под смертною казнию".

____________________

В памятниках поражает, далее, множественность и различие наказаний за одно и то же преступление. Так, за татьбу вообще (Улож. XXI, 9) полагается наказание кнутом, урезание левого уха, тюремное заключение на два года и по отбытии его ссылка в окраинные города (это о татьбе в первый раз). Но за кражу пчел (X, 219) полагается только "жестокое наказание - бить кнутом". Из этой огромной разницы в наказаниях отнюдь нельзя заключать, что закон почему-либо считает кражу пчел деянием менее преступным. Это объясняется тем, что постановления главы X Уложения взяты из Литовского статута, а главы XI - из местных источников. Тем же разнообразием источников уголовного закона объясняется назначение нескольких видов наказания без обозначения, какой из них должен быть применяем: например, за лжеприсягу в главе VI, 27 назначается кнут на торгах три дня, тюрьма на один год и лишение права искать чего-либо по суду; а в гл. XIV (10 ст.) выписываются канонические постановления и закон императора Льва Философа, по которому за лжеприсягу следует урезать язык.

Но, несмотря на такие несовершенства закона, существенные черты понятия о наказаниях могут быть уяснены в нем.

2) Принцип и цель наказания

Московское государство не задавалось вопросами, на каком основании и для какой цели оно применяет карательные меры к преступным деяниям. Прежняя бессознательная реакция мстителя переходит естественным образом к государству, когда оно становится на место мстителя. Но мы можем отчасти уловить и отделить тогдашние цели наказания от действительного применения карательной деятельности.

Во-первых, Московскому государству не чужды цели, которыми руководствовались мститель и власть 1-го периода истории - это возмездие и имущественные выгоды. Принцип наказаний, который указывают в московском уголовном праве с большой основательностью, есть возмездие внешнее или материальное, т.е. воспроизведение в составе наказания состава преступления, или лишение преступника того блага, которого он лишил другого. Действительно, в Уложении можно найти не один след этого принципа; особенно последовательно он применяется к наказанию за нанесение увечья ("око за око, зуб за зуб"): "А будет кто... отсечет руку, или ногу, или нос, или ухо, или губы обрежет, или глаз выколет, - и за такое его наругательство самому ему тоже учинить" (Улож., XXII, 10). То же проявляется и в наказании за смертоубийство: "А кто кого убьет с умышления... и такова убийцу самого казиити смертию" (XXI. 72). Принцип материального соответствия наказания преступлению, кроме того, можно видеть в казни сожжением за поджог, в залитии горла расплавленным металлом за подмесь простых металлов в серебряные деньги. Тот же принцип материального возмездия проявляется, наконец, в направлении казни на тот орган, которым совершается преступление: за кражу - отсечение руки, за лжеприсягу - урезание языка. Именно этим началом внешнего воздействия возмездия объясняется в некоторых случаях явное нарушение внутреннего соответствия между тяжестью преступления и тяжестью наказания: мы упоминали выше, что дьяк, приказавший подьячему составить подложный протокол судебного дела, наказывается кнутом и лишением должности, а подьячий, действовавший по приказанию и, стало быть, несравненно менее виновный, подвергается усечению руки. Почему? Конечно, потому, что рука, писавшая лживый протокол, принадлежала подьячему*. Но принцип возмездия (материального) не может считаться не только единственным, но и главным принципом московского уголовного права: он замечается в Уложении преимущественно в постановлениях, заимствованных из чужих источников, и прилагается далеко не ко всем видам преступных деяний.

_____________________

* Проф. Сергеевский не видит в отсечении руки признаков материального возмездия, ибо рукой совершались весьма многие преступления. В приведенном примере нельзя объяснить разницы наказаний дьяка и подьячего без предположения о возмездии.

_____________________

Вторая цель наказания, унаследованная Московским государством от 1-го периода, есть имущественные выгоды. Сюда нужно отнести только те виды наказаний, которые избраны и установлены по соображениям имущественным: пеня, продажа, конфискация, ссылка (хотя в то же время, конечно, они достигают и чисто карательных целей); но нельзя относить сюда такие наказания, которые установлены по другому принципу, но допускают при своем применении извлечение финансовых выгод, иногда необходимых для самого осуществления таких наказаний: таковы обязательные работы заключенных в тюрьму, необходимые для содержания сидельцев в тюрьмах. И эта цель наказаний не имеет уже в московском праве самостоятельного значения и совершенно подчиняется другим чисто карательным соображениям.

Этими двумя древнейшими целями отнюдь не исчерпываются задачи Московского государства: напротив, уголовное право Московского государства отличается от уголовного права Русской Правды и судных грамот именно новыми карательными задачами чисто государственного характера. Эти задачи состоят в защите общества от преступников и преступлений. Такая обширная задача может быть осуществлена различными способами.

Существует мнение, что в Московскую эпоху основной целью наказаний должно быть признано истребление преступников: иногда, действительно, в памятниках попадаются выражения: "чтоб лихих вывести"; но согласиться с этим можно было бы лишь тогда, когда бы за всякое преступление полагалась лишь смертная казнь или вечное изгнание и заключение; однако мы увидим, что тогда было множество других разнообразных видов наказаний, которые отнюдь не вели к указанной цели.

С большей основательностью указывают на устрашение к главную цель наказаний в московском праве: действительно, в Уложении весьма часто повторяется: "чтобы иным, на то смотря, не повадно было так делать". Принцип устрашения можно отыскать только в одном Уложении, в судебниках его следов нет. Однако и в Уложении он применяется главным образом к наказаниям за такие деяния, которые, будучи сами по себе безразличны, сделались преступными лишь в силу воспрещения их законом; например, Уложение (X, 20), воспрещая подачу жалобы государю помимо низших инстанций и назначая за это наказание, прибавляет: "чтобы иным, на то смотря..." Население в прежнее время не только не видело в этом ничего преступного, но полагало, что суд государя есть лучший и справедливейший. Подобная же угрожающая прибавка присоединена к назначению наказ ания за проезде другое государство без паспорта (VI, 4), употребление табака (XXV, 16). Это начало развивалось в московском праве отчасти под влиянием византийского права: в кормчей (Прохирон, грань 39) полагается следующее наказание за разбой: "Нарочитии разбойницы на местех, на них же разбои творяху, повешени да будут, да видения ради убоятся начинающий таковая и да будет утешение сродников убиенных от них". Из русских памятников начало устрашения в первый раз выражено в Стогааве ("да и прочий страх приимут таковая не творити").

Принимая во внимание пропорциональное отношение друг к другу видов наказания, мы можем в русском праве того периода признать одним из главных принципов наказания - лишение преступника средств повторять преступления, не применяя к нему бесповоротных казней; на это указывает широкое применение тюремного заключения, ссылки и уголовного поручительства, заменяющих как друг друга, так и другие виды уголовных кар (см., например, Суд. цар., 55-56 и др.). К указанной цели ведет прежде всего предположение об исправлении самого преступника: государство только тогда прибегает к бесповоротным карам (смертной казни, пожизненному заключению), когда общество (через обыскных людей) признает преступника неисправимым ("лихует" его). Таким образом, первоначальное понятие о наказании, выраженное в самом термине ("наказать" - научить, исправить), не совсем изгладилось под влиянием новых и отчасти чужих понятий.

3) Виды наказаний

Московское право не дает общей схемы наказаний (как и классификации преступлений). Однако в более древних памятниках этого периода, близких к эпохе Русской Правды, можно уловить разделение наказаний на пеню и казнь, т.е. наказания имущественные и личные (Губн. запись, ст. 6; Суд. цар„ 25). В дальнейшем развитии уголовного законодательства имущественные наказания постепенно уступают место личным, а уцелевшие теряют самостоятельность (становятся добавочными к личным).

Имущественные наказания были следующих видов: продажа, пеня и конфискация. Продажа, остаток времен Русской Правды, в начале московского периода имеет широкое применение - заменяет все наказания, кроме смертной казни; в начале эпохи Судебников продажа заменяется или дополняется телесными наказаниями; со времен губных учреждений она соединяется постоянно уже с телесными наказаниями и изгнанием: "Как наместники... на тате продажу свою учинять, и вы б, старосты губные, тех татей велели, бив кнутьем, да выбита их из земли вон" (Губ. Кирилл, грам.). В царском Судебнике продажа исчезает (ст. 55), заменяясь тюремным заключением или порукой. Пеня прежде, т.е. в начале московского периода, означавшая то же, что и древняя продажа, становится самостоятельным видом наказания по уничтожении продажи и применяется главным образом к преступлениям против порядка государственного управления (Суд.цар., 2-4,8-11,69; Улож., X, 5 и др.). Одинаковое значение с пеней имеет заповедь, т. ё. денежный штраф за проступки против полицейских распоряжений правительства (Улож., XXI, 19-20; XXV, 1-2); заповедью этот штраф называется потому, что деяние, наказываемое им, само по себе безразличное, "заповедуется", запрещается из соображений полицейских или финансовых. Другой вид заповеди - это добавочное денежное наказание за общие преступления, если преступник раньше совершения преступления угрожал им и тем вызвал против себя угрозу со стороны власти в виде заповеди*. Что касается конфискации ("взять на государя"), то она, как древнее "разграбление", сопровождает собой смертную казнь: "Которых разбойников казните, и тех бы разбойников подворья, животы и статки... отдавали тем людям, которых те разбойники разбивали... А что будет у исцовых исков останется разбойничьих животов, вы б то все переписали на список, да клали, где будет пригоже, да о том бы естя отписывали в Москву" (губи. Белозер. гр.). "Которых разбойничьих животов, за исцовою вытью, останется, и те достальные животы оценя продать на государя" (Уст. кн. разб. пр., ст. 54; Улож., XXI, 26). Но при смертной казни за измену (и вообще по политическим преступлениям) конфискация применяется лишь в том случае, если законные наследники преступника окажутся виновными в знании и недонесении на изменника (Улож., II, 7, 9, 10). Часто конфискация соединяется со ссылкой (ук. 1678 г. - П. С. 3., N 724) и другими наказаниями (Улож., XXV, 3, 11). Самостоятельное применение конфискации крайне редко.

_____________________

1 См.выше, ср. Н.Д. Сергеевского "Наказание в рус. праве XVII в.". стр. 270 и 271 и нашу заметку об этом сочинении в Унив. Извест. 1888 г. Проф. Сергеевский, отвергая наше понятие о заповеди, сам дает определение ей, совершенно согласно ее нашим.

_____________________

Личные наказания всех разрядов (направленные против свободы, жизни, здоровья и чести лица) были известны в московскую эпоху Нормальное развитие их шло следующим путем.

Одна из форм древнего потока - изгнание - в начале московского периода имеет точно такое же значение, как и в земскую, эпоху, т.е. означает изгнание из той земли, где жил преступник (а не из целого государства; см. губн. Белозер. гр.); но это не годилось уже при новом понятии о государстве: одна провинция его изгоняла бы своих преступных граждан в другую. Поэтому уже в XVI в. взамен изгнания появляется ссылка. В первый раз мы находим ее в указе 1582 г. против ябедников, которых велено ссылать в Курск и Вевск. Ссылка в этих случаях соединяется с телесным наказанием (кнутом), членовредительными наказаниями и тюремным заключением (см. Улож., XXI, 10 и др.). В Уложении вид наказания не получил надлежащего развития: оно применено лишь несколько раз за кражу и разбой (XXI, 9-10), за самовольный переход из городского состояния в крестьяне или в холопы (XIX, 13), за корчемство и употребление табака (XXV, 3,17), за невнесение судного дела в книги из корыстных целей (X, 129) и за участие в наезде (X, 198). После Уложения применение ссылки в законе постепенно расширяется: за непредумышленное убийство (1657), за ябедничество (1660), за укрывательство татей и разбойников (Новоук. ст. 1669, ст. 8,17), за разбой при отсутствии собственного сознания (там же, ст.") и пр. (см. там же, ст. 47, 61, 103). Таким образом, лишь во второй половине XVII в. ссылка становится одним из самых употребительных видов наказания; в особенности было важно применение ссылки к раскольникам (в статьях 1685 г.), что привело к колонизации Сибири преимущественно раскольниками. Всякая ссылка была вечной (или лучше - предполагалась такой). Ссылаемые лишь в особых случаях заключались на месте ссылки в тюрьму; по общему же правилу, определяемы были на месте или в службу (в дворяне или низшие роды службы), или в посады, или на пашню (в крестьяне; последним на месте выдавалась ссуда деньгами и вещами). Место ссылки в законе обычно не определялось, но каждый раз назначалось правительством. Кроме Сибири и северных окраин, такими местами были северные районы Европейской России, поволжские и приазовские города - словом, места, куда государство распространяло свои границы путем укреплений. Несамостоятельность этого вида наказаний и недостатки организации его заставляли обращаться к другим видам наказаний.