Сказки Бажова Павла Петровича Биография Бажова Павла Петровича 25 страница

Г. ПРАВО СОБСТВЕННОСТИ НА ЗЕМЛЮ КАК ОСНОВАНИЕ ВЛАСТИ СТАРШИХ ГОРОДОВ НАД ТЕРРИТОРИЕЙ

Проф. Сергеевич находит иное основание для власти старших городов над пригородами и волостями, а именно говорит ("Рус. Юр.Др." т. I, стр. 5, изд. 1902):. "Земля, находящаяся в пределах волости, составляет собственность ее жителей, и прежде всего жителей ее главного города. Несмотря на крайнюю бедность наших летописей по всем вопросам, касающимся поземельных отношений, мы можем, однако, привести несколько свидетельств, указывающих на связь земли с городом, - связь, объяснимую только тем, что земля, часто на очень значительном протяжении от города, составляла собственность его жителей. Так, в 1067 г. киевляне требуют от князя своего Изяслава, только что потерпевшего поражение от половцев, чтобы он еще раз выступил против них, и свое требование мотивируют тем, что "половцы рассыпались по земле" (Лавр.). Но мы и теперь нередко говорим, что неприятель вторгся в нашу землю, не выражая тем притязаний на всю землю как нашу "собственность". Она "наша" только в смысле государственной территории. Сам проф. Сергеевич признает, что термин "земля" употребляется (по его мнению, иногда) для обозначения государства (стр. 1); да и весь отдел, из которого взята приведенная цитата, трактует о "государственной территории". Но, может быть, здесь всецело затемняет термин "земля"? Однако проф. Сергеевич продолжает (стр. 6): "Подобные же указания сохранились от Чернигова, Владимира-на-Клязьме и Полоцка. В 1138 г. черниговцы побуждают своего князя Всеволода к миру с Ярополком Киевским на том основании, что в случае войны "он погубит волость свою" (Лавр.); в 1176 г. владимирцы изгоняют Ростиславичей за то, что они грабили "волость всю" (Ипат.). А термин "волость", по мнению проф. Сергеевича, обозначает именно территорию государства ("термин "власть - волость" очень хорошо обозначает юридическую природу государственной территории", стр. 3). Итак, казалось бы, что дело идет не о праве собственности, а о территории. Но, может быть, проф. Сергеевич не признает никакого различия между государственным и частным владением не только во времена доисторические, но и в конце XII в. (а по дальнейшим словам его - и до XVI в.)? Но думать так было бы с нашей стороны большой ошибкой. Мы более его склонны к признанию в древние времена смешения частного права с публичным, но полное проявление его относим ко временам незапамятным (см. стр. 527, изд. 3 нашего "Обзора": "Право государства, исключающее все частые права лиц, может относиться лишь к древнейшим незапамятным временам", и затем, согласно с источниками, указываем в историческое время и частные права общин, самих князей, бояр и церкви). Вообще В.И. Сергеевич не склонен к признанию идей общинного землевладения и всякого коллективизма. Итак, мы, очевидно, далеки от разгадки. Дело затрудняется еще тем. что, по словам почтенного ученого, субъект права собственности весьма растяжимый: "Земля, находящаяся в пределах волости, составляет собственность ее жителей, и прежде всего жителей ее главного города", но в волости находятся пригороды, князья, церковные учреждения, бояре и другие лица, владеющие землей. Кому же принадлежит эта земля "прежде всего", т.е. на правах собственности? Чтобы выйти из затруднений, мы должны бы конструировать это положение так: вся земля, на пространстве всего государства, принадлежит старшему городу как общине, а в руках отдельных лиц (князей, бояр, церкви, других общин) остается только владение. Но мы, конечно, ошибаемся: у проф. Сергеевича приведен пример, где черниговцы говорят своему князю, что в случае войны "он погубит волость свою". Это означало бы, что вся территория принадлежит на праве собственности не жителям старшего города, а одному князю; сами жители старшей общины, не говоря о своих правах, приписывают их князю. Но мы снова ошибаемся: проф. Сергеевич приводит тут же пример: "Уведевше людие (о смерти Владимира Ярославича)... плакашася по нем; боляры акы заступника их земли (курс. проф. Сергеевича), убозии акы заступника и кормителя"; стало быть, земля принадлежит боярам и только им; остальные ("убозии") в правах не участвуют, хотя бы и были жителями старшего города, которым "преждевсего" принадлежит земля. Разумеется, мы опять ошибаемся, ибо бояре жили не в одном старшем городе. Чтобы избежать всех этих затруднений, предпочитаем думать, что земля есть государственная территория, а не "собственность" как во всех вышеприведенных примерах, так и во множестве других, которые можно привести.

Д. НАЦИОНАЛЬНОЕ ИМЯ РУСЬ

Хотя вопрос о происхождении имени Русь, как чисто фактический, по-видимому, далек от интересов исторического правоведения, но нельзя сказать, чтобы он был совсем чужд истории права. Для истории национального права состав нации - вещь весьма не безразличная, а один из существенных элементов этого состава обозначается, между прочим, названием ее. Не имея намерения впутываться в вековечный норманнский вопрос, мы считаем своей обязанностью уяснить только мысль нашего летописца, что он думает о названии Русь.

Ответ на поставленный вопрос в нашей летописи отличается полной определенностью: Русью называлось одно из варяжских племен; другие племена той же национальности были: шведы ("свее"), норманны ("урмане" - норвержцы), англичане (англяне) и готы (первонач. лет. под 962 г.). "И от тех варяг прозвася Руская земля". Далее летописец сообщает, что имя Русь перешло на славянские племена по мере завоевания их варягами, что в X и XI вв. Русью называлось не какое-либо одно славянское племя, а вся совокупность их.

Летописец выражает эту мысль неоднократно и ясно в следующих, например, местах: "Словенеск язык в Руси: поляне, древляне, новгородьци, полочапе, дьрьговнчи, северо, бужане, занъ седят по Буту после жеволыняне; се суть инци языце, иже дань дають Руси: чюдъ, весь, меря, мурома, черемысь, мордва, пермь, печера, ямь, лнтва, зимегола, корсь, норома, либь". Итак, Русыо называется вся совокупность восточных славянских племен, в том числе: новгородцы, полочане и северяне, а не только поляне; дают дань Руси между прочим пермь, печора и др., от которых киевляне, конечно, никогда не получали дани. Летописец сообщает, что Олег, взяв Киев, нарек его "матерью городов русских", и для ясности дела прибавляет: "н бсшп у него словенн и варязн и прочий прозвашася русью", т.е. Киев есть метрополия не только киевских пригородов (если они были в то время), но всех городов, состоявших под властью Олега, ибо и словене (новгородцы), как и варяги, именовались уже Русью. Точка зрения летописца уясняется окончательно, когда он говорит: "А словенеск язык и рускый один; от варяг бо прозвашася Русью, а первее быша Словене; аще и поляне звахуся, но словеньская речь бе; полянами же прозвашася; занемже в поле седяху; язык словеньскый бе им един". Стало быть, русыо называется то, что прежде называлось вообще словенами; а какие это были славянские племена, об этом он говорил, и не один раз, выше (т.е. поляне, древляне, полочане и пр.); теперь для примера он указывает на одно ближайшее ему племя полян. Изображая поход Олега на греков, летописец говорит, что Олег взял с собою множество варягов, словен, чуди, кривичей, мерю, полян, северян, древлян, радимичей, хорватов, дулебов и тиверцев, а затем передает, что "Русь натворила много зла грекам". Кто же эта Русь? Очевидно совокупность всех перечисленных племен, не только славянских, но и финских, бывших под властью Олега. Думаем, что каждый имеет право заключить, что, по мнению летописца, специальное варяжское имя Русь перенесено на всю совокупность племен, подчиненных варягам.

Простая ли это догадка летописца, или исторический факт? У нас есть способ проверки другим источником, не подлежащим сомнению, именно: договорами русских с греками. В походах на Византию при Олеге участвовали (как мы знаем) варяги и вое восточные славянские племена. Между тем договоры заключены только от имени Руса - "межы Грекы и Русью", или "межю Хрисгияны и Русью": послы отправлены от "Олгавеликаго князя Рускаго", клялись "по закону русскому": страна называется "Русской землей" и "Русью"; отдельные жители страны называются "русинами"; наказания назначаются "по закону русскому". Нет никакого сомнения, что здесь под Русской землей, или Русью, разумеется вся совокупность славянских территорий, подчиненных Олегу, ибо дань, которую должны платить греки, назначалась "на руские городы: первое на Киев, также и на Чернигов, и на Переяславль, и на Полтеск, и на Ростов, и на Любечь и на прочие городы". Итак, имя Русь здесь не означает какого-либо специального племеж или отдельной территории (например, племени полян), то есть наименование, перенесенное от одной владеющей группы на все другие, подчиненные. Такой же вывод получается и из договора Игоря.

Само собою разумеется, что имя Русь распространялось на племена славян в IX и X вв. постепенно, по мере покорения их варяжскими князьями: так, древляне до окончательного покорения - просто древляне, и князь их Мал - "деревский" князь; когда они убили Игоря, то говорят: "князя убили мырускаго" (т.е. киевского). Но после разгрома, произведенного Ольгой, вскоре специальное имя древлян исчезает навсегда. Этим и объясняется, почему, и долго спустя, в летописи имя Русь иногда специализируется на Киевской земле, а затем в совокупности ближайших окрестных земель, т.е. Южной Руси - на тех территориях, на которых раньше утвердилась власть варягов - Руси. Но уже во 2-й половине X в., когда Ярополк убил своего брата Олега, а Владимир из Новгорода бежал за море, то Ярополк посадил своего посадника в Ночороне "и бе володея един на Руси". Таким образом, к концу X в., т.е. ко времени Владимира Св., вся совокупность владений рода Рюрика именуется Русью.

В XI в. общее имя "Русская земля" окончательно утверждается за совокупностью прежних славянских земель: два князя-брата "разделиста и по Днепр Рускую землю", а затем, по смерти Мстислава, "Ярослав бысть единовластец Русской земли". Этот единовластец "постави Лариона митрополита Руси". Вообще владыки киевские именуются митрополитами Русскими или всея Руси; власть их простиралась не на одну бывшую землю киевских полян, а на все русские земли. При усилившейся борьбе с варварами (половцами) прежний племенной сепаратизм сменяется уже единством национального сознания: в 1061 г. "пришли половцы в первый раз на Рускую землю воевать; Всеволод вышел против них", а Всеволод был князем Переяславским, а не Киевским, и половцы, очевидно, вторглись в его владения.

Е. ОБ ОТНОШЕНИИ ПРИГОРОДНОГО ВЕЧА К ВЕЧУ СТАРШЕГО ГОРОДА

По мнению проф. Сергеевича (Вече и князь. 1867 г. стр. 93-95), "порядки пригородного веча и предметы его ведомства ничем не отличаются от порядков и предметов ведомства веча главного города. Если город не хотел допустить решения, принятого на пригородном вече, он мог требовать его отмены; если его требование не уважалось, он вступал о борьбу с пригородом и, смотря по ее исход, или совершенно отменял неугодное ему решение, или только видоизменял его, или, наконец, сам бывал вынужден согласиться с ним... Как значение жителей пригорода на общем вече с жителями города условливается их стою, так точно и значение отдельного пригородного веча условливается силою пригорода". Эта идея борьбы и пропорции сил, всегда последовательно проводимая уважаемым автором (взамен права), встретила возражение с нашей стороны как в этом применении ее, так и во многих других случаях. По данному вопросу мы говорим (стр. 60 прежнего, т. е, 3-го изд. "Обзора"): "Пригородные веча, при нормальном течение дел, не имеют политической власти (решая лишь местные вопросы управления)". Действительно, случаи, приводимые проф. Сергеевичем, все относятся к исключительным явлениям такой борьбы пригородов со старшим городом, которая приводила или к низложению старшинства главного рода и переходу его в пригород (борьба г. Владимира с Ростовом и Суздалем), или к разделению одной земли (государства) на две (Новгород и Псков). Но эти случаи исключительные, отнюдь не доказывающие, что война есть постоянный, нормальный способ решения государственных дел. Чтобы уяснить, к каким результатам ведет указанная мысль проф. Сергеевича, мы (на стр. 56 того же изд.) говорим (в примечании): "Если пригородное вече совершенно равняется вечу старшего города, то, значит, пригороды суть государства, а равно и волости и даже каждое село, где (предположительно) также были сходки. И такие собрания в памятниках называются вечами". Чтобы еще нагляднее показать невозможность принять такое мнение, мы (на стр. 59 того же издания) замечаем: "Относительно участия пригородов в политической жизни государств можно сделать еще одно предположение. Общеземские дела решались отдельно вечами всех городов (старшего и пригородов): вопрос, решенный в одном городе, тотчас же решается в другом, в третьем и т.д. Любопытно знать, что же воспоследует, если веча всех городов дадут противоречивые постановления? Разумеется, вопрос можно решить войной между ними, но это будут уже отдельные государства, а не части одного". Затем (имея в виду все те же мысли проф. Сергеевича) мы приводим, пример (Киевской земли 1147 г.), когда пригороды, не согласные с решением старшего города, тем не менее "молчали и повиновались", а не воевали с ним. Итак, мы решительно и ясно высказались против мысли о решении политических вопросов войной между городами одной и той же земли, говоря, что иначе провинции одного государства были бы уже государствами.

Никак не могли мы ожидать, что кто-нибудь припишет нам самим эту мысль и станет доказывать нам ее неверность. К удивлению, это именно и случилось: проф. Дьяконов, хотя и приводит наши подлинные слова, но, не докончив их, говорит: "автор Обзора не вия да остается верен своей точке зрения и расширяет иной раз понятие о древнем государстве даже за пределы оспариваемого им мнения...Полагаем, что автор не прав (конечно, мы как раз опровергаем эту самую мысль в этом самом месте)... Возникает борьба партий вечевых, нередко переходящая в войну (?) Неужели и здесь, в пределах одного города, автор признает два государства" и т.д. (Ж. М. Ю., 1900 г. 111, стр. 299), доказывается против нас наша собственная мысль Проф. Дьяконову стоило только прочитать одну предыдущую (56) и одну последующую (60) страницу нашей книги; но он мог бы легко избегать столь странной ошибки даже и без этого, а только дочитав до конца то примечание, которое он цитирует.

Ж О ЗАКОННЫХ И НЕЗАКОННЫХ ВЕЧЕВЫХ СОБРАНИЯХ

Из многочисленных наших разногласий с проф. Сергеевичем проф. Дьяконов соглашается с нами в одном лишь предмете (взгляде на боярскую думу как учреждение); мы расходимся с В.И. Сергеевичем и по вопросу о вече, и притом в пунктах весьма немаловажных, как, например, в самом понятии о вече: было ли оно собранием граждан старшего города или жителей всей волости? всякое ли собрание, наименованное в летописях, есть та политическая власть, о которой говорят те же летописи (и мы за ними)? были ли периодические (срочные) собрания для решения текущих дел? Проф. Дьяконов обходит молчанием все эти предметы разногласий: надо полагать, что он молча соглашается с проф. Сергеевичем, не взвешивая вовсе наших аргументов. Он выбрал для своей оценки лишь один предмет разногласий, и выбор его нельзя назвать удачным, именно: на стр. 56-57 прежнего (т.е. 3-го изд.) мы устанавливаем (в примечании) истинное значение "веча" как власти политической, отличая его от других понятий, которые иногда выражаются тем же термином, и заключаем так: "Этими замечаниями о слове "вече" отнюдь не предрешается вопрос о различии законных и незаконных народных собраний. Мы полагаем, что наши летописные факты не дают нам оснований устанавливать такое различие". Яснее выразиться трудно. Между тем проф. Дьяконов пишет следующее о нашем взгляде: Попытка разграничить нормальные вечевые собрания от ненормальных поставила автора (т.е. меня) в весьма трудное положение: ему пришлось сделать такие уступки, после которых настаивать на том разграничении совершенно невозможно". Как объяснить такой оборот, мы не знаем. Где были выражены наши попытки и уступки? Итак, проф. Дьяконов выбрал для полемики такой пункт наших разногласий (мнимый) с проф. Сергеевичем, в котором мы никогда не спорили. Что же могло подать повод проф. Дьяконову впасть в такое недоразумение? Вероятно, совершенно другая наша мысль, которой мы держались и теперь держимся, а именно: внешняя форма вечевых собраний постепенно упорядочилась; утвердился обычай собираться на одном определенном месте; определился способ созыва колоколом: самый колокол ("вечный") был специально для этого предназначен и стал символом народной свободы; на местах собрания установилась даже канцелярия веча и завелось письменное делопроизводство; обычаем определилось лицо, председательствующее на вече. Не сомневаемся, что все это давно известно проф. Дьяконову из новгородских летописей и других памятников. Мы лишь решили предположить (и даже подтвердить), что нечто подобное совершалось и в других землях, например, в Киеве. Едва ли кто-либо будет спорить, что и в Киеве обычно собирались на Софийской площади и Ярославовом дворе и лишь в виде исключения в других местах. Мы пытались объяснить эти самые исключения. Почему бы народ, привыкший собираться у св. Софии или у княжеского терема, ни с того ни с сего сбежался на торговище - на Подоле? Думаем, что произошло что-нибудь необычайное, ненормальное. II действительно, в 1067 г. произошло нечто весьма ненормальное: народ окончательно разошелся со своим князем и его боярами; князь не находит возможным продолжать борьбу с половцами, а народ рвется в битву и требует оружия. Странно было бы при таких условиях собираться чинно к княжескому дворцу и здесь творить спокойно свое совещание, результат которого - изгнание князя, творить его на глазах князя и его бояр! Народ сбегается, где ему удобнее, где больше всего бывает и без того людей - на торгу, поближе к собственным жилищам и подальше от князя. На гору он ломится уже тогда, когда дело решено. Это - несомненно вече, но происходящее в ненормальных условиях и формах. Впоследствии киевляне сами назвали это "злом" (а мы, однако, нигде не называем и этого веча незаконным: как говорить о законности в минуту политических переворотов?). Мы и делаем вывод, что соблюдение форм, установленных обычаем, есть признак спокойного, нормального проведения веча, и наоборот. Внешние формы веча установлены обычаем; в этом смысле, т.е. в смысле обычных, мы употребляем слово "законность". Но, как бы предчувствуя возможность недоразумения, поспешили в примечании добавить, что нарушение даже установленных обычаем форм само по себе не ведет к признанию веча незаконным (если нет других существенных условии для такого признания; например, собрания шайки ночью по домам и т.п.) и привели примеры других правовых явлений, показывающих это. Но тщетно: это не гарантирует нас от недоразумений - не по нашему адресу.

3. О ФЕОДАЛИЗМЕ НА РУСИ

Около 10 лет тому назад г. Павловым-Сильванским выдвинут вопрос о том, что мысль о существовании на Руси феодализма, прежде признаваемая некоторыми (г. Павлов-Сильванский говорит главным образом о С.М. Соловьеве), впоследствии подвергалась незаслуженному остракизму, так что между серьезными учеными "не принято "упоминать о ней. Г. Павлов-Сильванский мужественно отстаивает ее в целом ряде талантливых работ. В главной из них ("Феодальные отношения в удельной Руси") он проводит точную (иногда - буквальную) параллель между отдельными явлениями западного феодализма и русскими удельного периода; это - вассальные службы, ленное землевладение и раздробление суверенной власти. Все это - пункты весьма существенные: будучи взяты в совокупности и исключительно, они составляют политический и социальный строй государства, совершенно непримиримый с господствующими воззрениями на наше удельное государство. Для действия феодальных порядков отводится около 700 лет (т.е. 2/3 исторической жизни России) - время достаточное для проявления столь важной и столь выпуклой черты политического и социального быта. Нет надобности искать ее ощупью: она должна сама ярко выступать наружу.

Как могло огромное большинство историков и историков-юристов проглядеть ее? Надо полагать, что они сознательно отстранили ее. Почему? Неужели потому, как говорит один из современных сторонников идеи феодализма (Тарановский. "Феод, в России", стр. 45), что "и славянофилы и западники в постройке исторических теорий прошлого руководились политическими соображениями о целесообразности устройства будущего". Хотя эти блаженной памяти две школы потом сменились течением, пытавшимся примирить их, но уже сложилась известного рода условность, в силу которой "не принято даже говорить о феодализме в России" (16-46). Обвинение тяжкое: историки или приносили историческую истину сознательно в жертву политике, или бессознательно подчинились чужому не голосу, а молчанию. Чей-либо могучий голос еще может гипнотизировать, но ничье молчание не может служить извинением для другого молчальника.

Не для обсуждения теории феодализма по существу ее (для чего, как увидим, еще время не настало), а в некоторое оправдание тех, кто молчал о ней, мы представим нижеследующие соображения.

Н. Павлов-Сильванский нигде не ставит вопроса, как относится его теория к установленным ныне воззрениям на историю русского государственного порядка. Эго создает ему весьма благодарную позицию не вступать в пререкания ни в чем (кроме подробностей и фактов). В сущности же его теория вносит не дополнение или поправку к существующим воззрениям, а ведет к полному пересмотру господствующей историко-политической догмы или, точнее, разрушению ее до глубочайших оснований. Будущее покажет, как отнесется к этому радикальному перевороту науки сам Павлов-Сильванский; тогда только и можно будет согласиться или не согласиться с ним. Теперь достаточно наметить существеннейшие черты противоположности его теории господствующим воззрениям.

Но чтобы сделать такое сравнение, нужно предварительно условиться насчет понятия об "удельной Руси". Если согласиться, что эта так называемая удельная Русь простирается от IX до XVI в. (а по книге г. Павлова-Сильваяского так и следует: см. стр. 4, 5,1,19 и др.), то проверка теории феодализма и сличение ее с господствующими учениями становится в высшей степени трудным делом. На этом огромном промежутке времени сменились весьма различные стадии исторической жизни России. Считаем невозможным группировку явлений в такую громадную массу времени: Русь времен Олега и Игоря совсем не похожа на Русь времен Иоанна IV или даже III. Полагаем более правильным остановиться на XIII в. (до его середины, находя, что с середины XIII главный интерес жизни России сосредоточивается не на уделах (так называемых), а на зарождающемся единодержавии, т.е. образовании Литовского и. Московского государств. Особенно не следует присоединять вторую половину XV в., т.е. правление такого родоначальника и творца самодержавия, каким был Иоанн III. XIV и XV вв. - не удельная Русь, а Русь Московская (и Литовская). Главные явления этой эпохи имеют очень мало сходства с древними вечевыми и земскими порядками; даже в XIV в. единодержавие сделало значительные успехи, так что союз князей, основанный на равенстве членов, уступил место подчинению, а затем подданству мелких князей великим. Последние сохраняют еще в идее взаимное равенство (Московский, Тверской, Рязанский, Суздальский). В XV в. и это равенство разрушается под напором тенденции к единству государства. Во времена Иоанна III государство уже сложилось, именно государство самодержавного типа. Но как раз к XIV и XV вв. Павлов-Сильванский приурочивает окончательное "господство феодализма на Руси". Полагаем, что самодержавие и феодализм - два понятия несовместимых. Из них надо выбрать какое-нибудь одно.

Обращаемся к обзору отдельных явлений феодализма нашей отечественной истории.

Относительно 1-го периода (от середины IX до середины ХIII в.) ныне установлено, что государственный строй того времени зиждется на отношении старших городов к пригородам, т.е. на территориальном подчинении; несмотря на некоторые частичные разноречия, сущность дела остается у всех исследователей той же. В системе западного феодализма, напротив, государственный порядок строится на личном подчинении, т.е. вассалитете. Но Н. Павлов-Сильванский находит, что и в удельной Руси общественный и государственный порядок строится также на вассалитете. Он отметил несколько частных явлений, напоминающих вассалитет: личную зависимость бояр-дружинников от князя и боярскях дружин от бояр. Но охватывает ли вассалитет весь общественный строй и заменяет л" он начало территориального подчинения во всем населении государства, как в феодальной Европе? По-видимому, г. Павлов-Сильванский так и думает; он говорит "Служебный князь был слугою великого князя или удального - сеньора. В свою очередь он имел военных слуг-вассалов в лице бояр и детей боярских. Боярин, в свою очередь, имел своих слуг - мелких помещиков" Получается то же; что и на западе: феодальная лестница землевладельцев, етязанкых вассального службою" ("Феод, отнош.", стр. 40). Неизвестно, к какому времени относится эта картина; во всяком случае, не к 1-му периоду, когда "служебных князей" еще не было, когда о "помещиках" еще не упоминается. Но к какому бы времени она ни относилась, существует большое сомнение в ее правильности. У другого сторонника теории феодализма, Тарановского, мы находим следующую оценку выводов Павлова-Сияьванекого. "Иерархия феодализма, - говорит Тарановский, - имеет в высшей степени существенное значение. Строго говоря, на западе вне иерархии нет феодальных отношений. К сожалению, наш автор (т.е. Павлов-Сильванский) по вопросу об иерархическом строении русского феодализма ограничивается одними лишь случайными указаниями и общим неаргументированным замечанием", а потому Тарановекий считает этот вывод недостаточно обоснованным ("Феодал, на Руси", 40-41). Мы расположены к не менее строгому суждению, зная манеру Павлова-Сильванского извлекать из источников все, что они могут дать для его мысли (иногда даже более того); поэтому полагаем, что не он виноват в скудости фактов, а источники, которые больше ничего не дадут и всякому другому исследователю. Мы отмечаем только, что скудные факты, подобранные им с такой тщательностью, призваны, однако, к тому, чтобы упразднить громадное количество материала, дающего противоположные выводы, т.е. выводы о территориальном строе древнерусского государства на пространстве 400 лет (1-го периода); вечевой строй должен быть вычеркнут из русской истории. Те же скудные факты должны победить и ту массу данных, которые говорят о начале самодержавия в XIV и XV вв. Мы не знаем на этот счет мнения Павлова-Сильванского, а потому должны ждать.

Точно так же он не говорит нам, примиримо ли установленное в господствующей исторической догме отрицание сословной тогдашнего общества с его идеей феодализма, за что и упрекает его последователь той же теории - Тарановский {стр. 30 и 34)), который признает начало сословности "крайне важным для феодализма" и предрекает (пока преждевременно), что этот пункт господствующего учения ("Древняя Русь не знала сословий") обречен на отмену, так как своим установлением он обязан будто бы одному проф. Сергеевичу, склонному "к неподвижному догматизму", и "грешит против верховного начала истории - идеи движения", а "потому "нуждается в пересмотре в пределах так называемого "удельного периода" (стр. 13, 14). Но такой пересмотр - дело будущего; пока его нет, и Павлов-Сильванский (как сказано) вообще обходит данный предмет молчанием. А пока еще у нас есть налицо факты, отрицающие сословный строй в 1-м периоде: связь боярства с общинами и отсутствие сословных привилегий (по землевладению, государственному управлению, гражданской правоспособности и уголовному праву). Несомненно, что и до появления книги "Вече и князь" многие говорили об том предмете так же, а после появления ее у многих руках была не о дна эта книга, но и летопись. В будущем мы узнаем, когда на Руси сословий не было и когда они образовались "в пределах удельного периода".

Господствующее учение признает, что Древняя Русь не знает боярских владений С государственными правами; княжеские дружинники (это главное подобие феодальных вассалов) сначала вовсе не обладали земельным имуществом, а потом, следуя за непрочной судьбой князей, перемещались из одной земли в другую, "лишаясь своих сел в имений" (о том, какие воспоследовали порядки с оседлостью князей и бояр в XIII и XIV вв., скажем сейчас). Земские бояре в В. Новгороде или Пскове, обладая большими владениями, "е были чьими-либо вассалами, подчиняясь, наравне со всеми прочими гражданами, господину Великому Новгороду или Пскову, и их права в их владении не были государственными.

Это признают и приверженцы теории феодализма: по выражению Таранозского (там же, стр. 36), "у нас, как указывает Павлов-Сильванский, ни один боярин вассал не стал суверенным или полусуверевным владетелем". Иммунитет, как бы широко он ни применялся на Руси, действительно, не превращался в суверенитет. Правда, Павлов-Сильванскнй вместо бояр-суверенов указывает у нас на князей-суверенов, т.е. таких, которые, сделавшись служебными, не потеряли верховенства в своих уделах даже в XVI в ("Феод, отн.", 53). Но князья не приобрели суверенные права, а временно сохранили некоторые из них; эти права не возрастали, а, напротив, сокращались с течением времени. Приобрели же они их первоначально не как чьи-либо вассалы, а как бывшие владетельные князья. Почему же бояре не получали хотя бы и полусуверенных прав? Ответ на этот вопрос, который дает г. Павлов-Сильванский, оказался неубедительным для последователей его теории; именно бояре не сделались суверенными владетелями будто бы что причине весьма случайной - вследствие быстрого размножения рода князей Рюриковичей: "окняженье" земли, в противоположность Западу, предупредило ее "обояренье" ("Феод. отн. 52, "Феод, на Руси",, стр. 21 и 36). Тарановский полагает, что такой ответ "ровно ничего не объясняет... представленное в таком виде "окняженье" способно разве только подорвать научный авторитет полученных от исследования выводов и конструкции... Пока указанный вопрос не выяснен, учению автора (т.е. Павлова-Сильванского) о феодальных отношениях удельной Руси можно дать лишь частичное признание, и в смысле установления феодализации недвижимой собственности, и с исключением вопроса о феодализме суверенной власти, который остается открытым" ("Феод, с Рос.", стр. 37). Так говорит г. Тарановский. Не беремся судить, насколько правилен такой суровый приговор; но, по-видимому, для него есть основания. Между тем, так называемая феодализация власти, или раздробление суверенной власти", как называет это сам г. Павлов-Сильванский ("Феод, отн.", стр. 50), есть краеугольный камень феодализма. Он приводит определение, данное феодализму таким специалистом дела, как проф. Виноградов: "раздробление власти и переход ее к помещикам принято называть феодализмом". Мы, со своей стороны, вполне присоединяемся к этому определению, считая все прочие черты феодализма менее существенными.