Глава десятая. В то утро, когда я меняла повязку на руке матери, мне приходилось не раз отворачиваться от раны

 

В то утро, когда я меняла повязку на руке матери, мне приходилось не раз отворачиваться от раны. Мать сидела возле туалетного столика в плетеном кресле, пока я промывала кожу вокруг швов перекисью водорода и выдавливала мазь с антибиотиком на стерильную подушечку. Рана была как раз под суставом «указующего пальца», как она всегда называла его. Меня не покидала мысль о том, с какой силой надо было ударить тесаком, чтобы перерубить кость. Когда я приложила подушечку к мягкому, распухшему концу, она поморщилась.

Мельком взглянув на фотографию отца, я попыталась представить, что бы он подумал о пугающем умопомрачении, которое произошло с ней после его смерти. Что бы он подумал об отрубленном пальце? Мать обернулась и тоже посмотрела на снимок.

– Знаю, то, что я сделала, кажется тебе сумасшедшей выходкой.

К кому она обращалась – к нему, ко мне?

– Просто хочу, чтобы ты помогла мне понять, почему все так вышло, – сказала я.

Она постучала ногтем по стеклу рамки.

– Этот снимок сделали в тот день, когда он начал заниматься чартерами.

Мне тогда было пять. Я запомнила его не ловцом креветок, а исключительно как капитана «Морской Джесс». Прежде чем купить лодку, он работал на Шема Уоткинса, «наскребая на креветках», как он говорил. В то время он брал один из траулеров Шема на неделю и возвращался с четырьмя тысячами фунтов креветок в трюме. Но он всегда хотел открыть собственное дело, чтобы быть самому себе начальником и распоряжаться всем по своему усмотрению – по желанию уходить в море или оставаться дома с семьей. Он выдвинул предложение о прибрежном лове, сэкономил и купил «крис-крафт». Спустя четыре года лодка взорвалась.

Он говорил, что его богом было море. И семьей тоже. Он рассказывал нам с Майком истории о морском царстве, которым правит банда безжалостных улиток, и об отважных мидиях, которые стараются положить конец их владычеству. Фантазия у него была буйная. Он говорил, что мы можем делать дирижерские палочки из усов ската и. размахивая ими определенным образом, заставлять волны двигаться в ритме джаза – бесплодное занятие, отнявшее у нас немало часов. Если кому-то из нас снилась большая цапля, он говорил, что на следующее утро мы найдем ее перья под подушкой. Я не раз находила в своей постели белые перья, хотя не припоминаю, чтобы мне снились цапли. И. конечно, венцом всех выдумок была история о том, как однажды на заре он увидел целую стаю русалок, подплывших к его лодке.

Не помню, чтобы он хоть раз ходил к обедне, но именно он первым привел меня в монастырь посмотреть на кресло русалки и рассказывал его историю. Думаю, он только притворялся нечестивцем.

Хотя он отказывался разделять религиозные взгляды матери, похоже, он ими восхищался. В те поры она еще не относилась к этому так патологически. Временами я думала, что он женился на ней из-за ее бесконечной способности верить, из-за того, что она безропотно проглатывала все нелепые учения, догмы и истории, которые преподносила ей церковь. Возможно, ее вера восполняла недостаток веры в нем. Мать и отец были своеобразной парой – Уолт Уитмен и Жанна д'Арк, – но это срабатывало. Они обожали друг друга. В этом я не сомневалась.

Отвернувшись от фотографии, мать ждала, пока я закончу бинтовать. На ней был ее синий шенилевый халат без пояса. Придерживая ворот халата рукой, она опустила другую к ящику, тому самому, где валялся весь этот религиозный мусор. Нащупала ручку. Я подумала, на месте ли до сих пор газетная вырезка с заметкой о смерти отца. Зачем я подарила ему трубку?

Мы с отцом как-то увидели ее в центральном универсаме, и он пришел в восхищение. Он взял ее и сделал вид, что затягивается. «Всегда мечтал быть человеком, который курит трубку», – сказал он. Я взяла все до последнего цента деньги из заработанных на крабах и купила ему трубку ко Дню отца. Мать запретила мне делать это в связи с ее нежеланием, чтобы он курил трубку. Но я все равно купила.

Она ни разу ни словом не обмолвилась, что трубка была причиной пожара.

Я оторвала кусок пластыря и приклеила концы бинта к ее запястью. Она хотела встать, но я опустилась на пол перед креслом и положила руки ей на колени. Я не знала, с чего начать. Но теперь право узнать причину принадлежало мне. Я отказалась от помощи Хью, и сейчас все зависело от меня.

Пока я стояла на коленях, моя вера в то, что я сама смогу со всем управиться, начала слабеть. Мать глядела на меня в упор. Ее нижние веки залегли в морщины под глазами, обнажив розовую изнанку. Она выглядела намного старше своих лет.

– Вчера ночью в саду ты упомянула отца Доминика, помнишь? – спросила я.

Мать отрицательно покачала головой. Ее здоровая рука лежала на колене, я коснулась кончиков ее пальцев.

– Я спросила, зачем ты сделала это со своим пальцем, и ты вспомнила папу, а потом назвала имя отца Доминика. Он как-то связан с тем, что ты отрубила палец?

Она посмотрела на меня пустым взглядом.

– Это он подбросил тебе мысль, что ты должна понести какое-то наказание?

Взгляд матери уже не был пустым, теперь в нем читалась злоба.

– Нет, конечно нет.

– Но отрубить палец – это епитимья, верно?

Мать мгновенно отвела взгляд.

– Пожалуйста, мама, нам надо об этом поговорить.

Она прикусила верхнюю губу и, казалось, обдумывала мой вопрос. Я проследила за тем, как она коснулась пряди волос, и подумала, какой неухоженный у них вид.

– Я не могу говорить об отце Доминике, – сказала она наконец.

– Но почему?

– Не могу, и все.

Она взяла пузырек с лекарством и пошла к двери.

– Надо принять обезболивающее, – сказала она и скрылась в коридоре, оставив меня на коленях рядом с туалетным столиком.