С другой стороны кирхи

На первом этаже Иванниковы.

Иванников – учитель русского языка – один из первых вызвал во мне интерес к чтению, Гоголю и так далее. И его племянник Женька, мой друг, на первый взгляд, русский мальчик, коротко стриженный, в косоворотке. Мы с ним ставили представление, изображали Ворону и Лисицу.

Фрау Иванникова, Елизавета Альфредовна, была некрасивая, в веснушках, пятнах, – рыжеватые волосы с сединой. Но! Веселая, с юмором. Она была горазда на разные шутки, могла облить холодной водой.

А муж ее – настоящий учитель. Это была традиционная русская семья: день рождения, именины. Высший класс русского стола.

Гораздо позже случилось вот что: пришел к нам Толя Паскаренко. Он приехал уже будучи студентом института Гнесиных, мы устроили ему домашний концерт, и мама забыла про день рождения Иванникова. Они никогда не простили нам этого. Только когда я уже поселился в Москве, отношения наладились. Иванников был похож на Реформатского, немного зануда, немного сухой.

Белен де Балю.

Эрна Бенц и Анна Фогт.

Ксения Щербина и Пахман.

Майор – Оскар Адамович и Мета Рудольфовна. Арнгильд Майор, дочка, – моя первая подруга.

Леля и Вера Зима.

Дворники Даша (красавица из Лескова, носила золотые серьги полумесяцами) и Дуня.

Лавка Пали.

Эльза Давид, Фриц Давид.

Валичек, Эрна и Фриц, и родители. Эрна Валичек – подруга (она и теперь там живет). Они все танцевали в «Пире Валтасара» на музыку, которая сначала должна была быть из «Аиды», а папа сочинил другую, в миноре.

Мне было 10 лет.

«Пир Валтасара» – одно из моих самых сильных впечатлений в Одессе. Режиссер – мама. Был представлен весь сюжет. Когда открылся занавес, публика ахнула. Валтасара играл Фриц Давид, ему было около двадцати лет, внешность – типа Бастера Китона, подходящая к восточному типу. Все это происходило в немецком консульстве, у Эрны Карловны Циммерман. Одесский консул только что вернулся из Марокко, навез оттуда много разного, и все тридцать человек нарядились в египетские ткани. Стол с белой скатертью, дубовая гирлянда, – очень красиво. Все как настоящее, и читалась баллада Шиллера. Но поскольку она недостаточно длинная, в середине поставили священный танец. Играл папа, он сочинил музыку в ритме «Аиды», и четыре девушки очень здорово танцевали. И вдруг зажглись эти буквы: «Мене, мене, текел, упарсин».

Валтасар в ужасе обернулся на эти буквы, и в тот же вечер его убили. Представление бисировали.

Устраивали вечеринки, а потом начались походы на Ланжерон. Я ходил через всю Одессу босиком, по асфальту, расплавленному. Ноги были очень грязные, но мне это было ничего.

 

Однажды: я увидел плакаты кино! Они меня страшно впечатлили. «Бухта смерти»! (лет пятнадцать – двадцать тому назад я увидел, что этот фильм идет в «Повторном»). Кто-то прячется, на него идут в сапогах, корабль тонет – кинострахи, нарочно на плакатах размалеванные.

Кино называлось «Комета» или «Зеркало жизни». Угол Преображенской и Кузнечной. Кино для дешевой, плохой публики. Бедного пастора там чуть не раздавили. Он стоял у двери, и публика ка-ак ринулась на «Курьер Наполеона»... и он страшно возмутился.

Мы ходили на Ланжерон летом через день. Кино по дороге – самое главное! На Ланжероне была розовая вода (ситро! – редко покупали), вафли со взбитыми сливками. И «наше место» – скала рядом, излюбленная.

Из квартиры Давид в сторону Базарной была видна каланча с флажком. Двор у Давид был типично-одесско-Больше-Фонтанский. Под Италию. Водоем, какая-то фигура, шиповник, кусты с колючками, акация. Противоположность Житомиру с его яблочными садами, смородиной и прочим, из-за чего мне в Одессе было несимпатично, потому что не было леса, а в Житомире, хоть я в лес не ходил, но всюду его чувствовал.

В Одессе все время носил камень и хотел его сверлить и сделать вазу – влияние Одессы.

* * *

Первое посещение кино.

Один раз мама сказала: «Сегодня мы тебе покажем что-то интересное», – и даже рассказала мне сюжет. Кино Уточкина, около городского сада. Картина «Чио-Чио-Сан». Мадам Баттерфляй играла Мэри Пикфорд. Я не знал, что такое кино. Мы вошли в зал, потух свет, началось что-то на стене. И я пришел в такой ужас, так мне не понравилось, что чуть не стошнило. Какой-то грязный растаявший снег. Что-то нечистое. (То же самое в дальнейшем было от театральных декораций в опере.) Но это первое ощущение длилось полминуты. Потом – полный восторг!

На мостике, как у Моне, много японок. И помню все сейчас до мельчайших подробностей. Автомобили, конечно, производили сильное впечатление. Красивая свадьба в Америке, они выходили из кирпичной арки. А началось с гадания Сузуки и Чио-Чио-Сан. Когда ждали Пинкертона, разукрасили мальчика по-японски цветами. Конец же был по-другому: в огромной свадебной шляпе она пошла в воду, и на воде осталась одна шляпа, она утонула...

Я насупился (были с нами Белен де Балю, целая группа). Я был сердит, и все меня спрашивали, что случилось. И вдруг на Соборной площади я поднял крик, скандал на всю улицу: «Я не хочу, чтобы она умирала». Настоящий протест.

Во второй раз было уже с Любочкой Белен де Балю, в клубе университета: «Принцесса устриц», – комедия, и никакого плача не было. Эдакая киношная Андровская, только немецкая. Осси Освальд – звезда, и Гарри Лидке. Очень талантливая комедия (герой напился, стал обнимать лошадь, все время завтракали втроем с папой, и в конце они опять сидят, и президент (папа) тихонько убегает, а они остаются вдвоем).

И третья картина – уже итальянская. Женщина-вамп, но я уже не боялся. Там были замечательные кадры. Она – плохая женщина, но красавица. В нее влюблен скульптор, который ее лепит. Она приходила, позировала, но потом изменила и вышла замуж за богача. Художник разбил скульптуру. Она все время подбивала его убить ее, и он так и сделал. И старик-учитель взял вину на себя.

А ходили мы в кино так. У папы был знакомый кларнетист, который играл в оркестре и давал мне контрамарки. Дирижером был Могилевский, дедушка Жени.

Контрамарки и Тюнеев нам доставал. После того как его выгнали из консерватории по классовой линии, он стал кинопианистом. Очень колоритная фигура – лысый, седая борода, жгучие черные глаза, с палкой, в накидке.

Его, конечно, доконали.

Он же познакомил меня с Кондратьевым, учеником Танеева.

Сильнейшие музыкальные впечатления того времени: Вариации Брамса на тему Генделя, 17-я соната Бетховена, «Скиталец» Шуберта. Стоял рядом, смотрел, какие там черные ноты (во второй части «Скитальца»). Но папа это не играл. Играли его ученицы.

* * *

Свадьба Элли Юргенсон. Они жили над пастором. Юргенсон – доктор, совершенно очаровательный человек, отзывчивый, артистичный. Когда у Зайдель бывали какие-то вечера, он так играл в шарадах, что мы покатывались от смеха. Его дочке – Элли Юргенсон – я обещал в детском саду жениться. Старший из двух его сыновей – Фриц (тогда лет тринадцати) – тот, кто впоследствии вызывал духов в Швеции.

Устроили свадьбу у Зайдель. Элли было двадцать лет. Кто жених – понятия не имею. Она была очень хорошенькая, сама женственность. На вид обиженная, но только – лицо, а характер – очень хороший. Вроде Нины Львовны в молодости. Ангельская внешность.

Это было настоящее веселье. После церкви, где папа играл, собралось все немецкое общество и пошли к Зайдель – Соне и Мусе. Там устраивался прием. И я прыгал вместе с Арнгильд Майор (дочерью Майора), мы бегали, резвились, все было очень мило. Почему-то помню, что мы обязательно хотели допрыгнуть до гофрированных висюлек люстры.

Празднество же должно было состояться в прекрасной квартире у Майор, на Гоголевской, с видом на море. Туда меня не взяли.

Шла большая подготовка. Мама с Соней Карякиной и еще с кем-то делали фонарики с красными сердечками, как у меня на даче в кабинете. Я был «около».

* * *

Самым главным в Майоровской квартире был для меня пол: я сразу же бежал и падал на вощеном, как зеркало, паркете. Это были наши друзья.

Оскар Адамович Майор служил на Индотелеграфе, его жена – Мета Рудольфовна – светская дама. Арнгильд ходила в Турнферайн. В тридцать седьмом году трагические обстоятельства с отцом. И Арнгильд повела себя не слишком благородно, результат получился так себе. Нехороший человек, разнузданная до невозможности.

У Майор устраивался как-то мой первый концерт на пианино. Много гостей, я совершенно не стеснялся, выходил, кланялся, играл свои сочинения, «Птички» и те, и другие.

* * *

Люпиан жили ближе к Люстдорфу, ближе к Большому Фонтану. Там была дочка Ленхен, которая долго не выходила замуж, хоть и хорошенькая. Старик – капитан, пожилой, некрасивый, но у всех вызывал умиление. Противный. А мать – всегда веселая, все превращала в шутку. Я жил у них, когда мне было 12 лет, одно лето. Это немецкое общество представляло собой какой-то круг, даже город, из тех, кто приехал сюда жить давно. Они жили почти все вместе.

* * *

Дети из двора.

Весьма недостойные. Это не дружба. Знакомство – предательство. Дружба была с Котиком и Женькой-Пенькой. Остальные хамы. Леля и Вера Зима, Чахотины, Анна Фогт, Эрна Бенц – все противные, все дразнили. Потом была Мариночка Вебер! Мама ее пасла, и от них сразу становилось скучно.

Я с ней выдумывал ставить театр. Во входах в кирху – прекрасное место для сцены. Чего я только не выдумывал. И каждый раз Валька Чахотин все портил.

Потом целой шеренгой ходили по карнизу кирхи, чтобы не свалиться. Кто упадет, все сначала.

Дурацкие фанты – я их не очень любил, дурацкая какая-то игра.

Была еще противная вещь. В то время буйствовали насекомые. Частый гребешок, керосин, – я их помню.

У самых решетчатых ворот умерла прямо на улице старая женщина.

Ходили полуобнаженные, в лохмотьях, устрашающие люди. Ели какое-то варево.

Фолькмерша – бедная старуха во дворе и Барановская – маленькая, грязная, злая старуха, она была влюблена в доктора Гросса. (Но это уже в будущем, через год-два.) Барановская сидела все время на крышке подземных погребов. Мне никогда нельзя было ходить рядом, потому что она была грязная. Она осталась одна, совершенно опустилась, всегда читала, ничего не делала и стала никчемная. Ей приносили поесть. Была из хорошей семьи. Не приспособилась, ей было все равно. Даже не вызывала жалости. Она не хотела работать.

Аллендорф – маленький старичок с женой, большой ведьмообразной женщиной, и дочерью Ильзе с желтыми космами, и она меня таскала за волосы.

Котик пускал змея, и он улетел и зацепился за крышу кирхи. Котик был смелый хороший мальчик, полез наверх, на чердак, вылез через окошечко и хотел достать змея; лежал на спине, и Аллендорф показывал ему, чтобы он лег на живот.

Котику было 12 лет, он потом, в 1937 году, пропал без вести. Был прямодушным, искренним.

* * *

Фройляйн Стабуш появилась один раз у нас наверху, симпатичная старая дева с грубым лошадиным лицом, в высшей степени располагающая и без фокусов. Она пришла, восхищалась нашей квартирой, сразу стала как своя. Мы говорили дома по-русски, но среди местных членов немецкой общины находились для нас собеседники и по-немецки. Фройляйн Стабуш учила меня немецкому языку, она стала членом семьи для нас.

* * *

Ольга Аттл. Я ходил к ней заниматься в школу Байера. Третья подворотня от Петра Великого. В этой подворотне была стеклянная арка.

Один раз, во время игры в четыре руки я понял, что смогу играть ее партию. Я увлекся, выучил это, а ее задание не выполнил. Она пожаловалась маме.

Мне кажется, Ольга Аттл была ученицей папы, она как раз и играла «Wanderer», а я стоял как завороженный. Родом из Чехии или Словакии. Ее сестра была замужем за Перманом – жертвой Столярского.

Моя первая учительница. Она – тоже как само собой разумеющееся.

Занималась со мной около года, потом уехала в Сан-Франциско. Мы отправились провожать их на вокзал, это было страшное потрясение, у вокзала – две церкви, огромное нагромождение русских куполов, они сели в поезд, было хорошее предзакатное солнце, а когда поезд поехал, я поднял тако-о-й крик...

Я тогда тяжело переживал расставания, плакса был. У Элли Юргенсон были вышитые кофточки, так это было мило, и вот она тоже уехала, и я ужасно переживал. Чувствительный был мальчик.

АРА

[Американская помощь]

Всех детей собирали и говорили: «Завтра будете пить какао». Школа в пустом дворе, с крышей черепичной в узорах. Уже пахло издали какао на воде, и давали рис.

Мы еще получали большие такие банки со смальцем и сгущенным молоком. После житомирских голодовок это было чудом. Потом, помню, мы сидели наверху, в кухне, куда пришла пасторша, и там тоже стояли эти банки.

Вечером, когда становилось темно, вдруг доносились как совсем близкие, очень далекие звуки, – Одесса ведь на холме. В кухне все молчали, и звуки отходящего товарного поезда – тук-тук-тук – слышались совершенно рядом, а это было далеко.

Мама должна была ложиться в больницу на серьезную операцию. Я остался один с папой. Она лежала в одной палате с тетей Алисой – прислугой на все – и хозяйкой в доме пасторши (ее сестры, – может быть, неродной). И поскольку той тоже предстояла операция, их положили вместе. И из окна была видна вся Одесса и кирха наверху. Здание больницы – приглядное, вроде гостиницы в Чите.

Операция была, по-видимому, очень серьезная. Поэтому день операции я провел у Давид. Фрау Давид в этот день приготовила целый противень «чужой» жареной картошки.

И самолеты делали какие-то немыслимые петли. Такой день я пробыл у Давид. Потом я вернулся, и мама тоже вскоре вернулась.

* * *

Весь этот период я провел на втором этаже напротив кирхи.

Однажды я проснулся рано-рано и смотрел в окно: в ярком солнце с Молдаванки вдруг потекли какие-то кучи: оказались женщины, с тяжелой поклажей на спине, как у Милле.

Мечта: а вдруг я буду смотреть, и по улице идет тетя Мэри... Все время я стремился в Житомир.

В это время я занимался еще собирательством, спровоцированным Сашей Тананаки. Однажды я был у него, и он показывал мне тетрадь с марками и деньгами. И я стал коллекционировать коробки, а потом наклейки АРА с разными картинками: на красном фоне – водопад – нашли в мусорной куче. Коровы смотрят – одна туда, другая – сюда. Однажды я выклянчил у старушек банку.

Потом стал собирать папиросные коробки. Знаменитая цыганочка, Алжир, Тунис, Аза. Сидели – курили, мне все это очень нравилось.

Любимая игра – кубики, из которых я все время строил, главным образом, башни и дома. Еще заяц, медвежонок, и все. Существовали еще и прошлого века игрушки, маминой мамы, фон Рейнке, – шедевры: кринолины, старинные комодики, но с этим нельзя было играть.

Мама главным образом склеивала три колонны римского Форума, это был подарок тети Кати, и мама все время клеила.

Мама с папой ходили тайком от меня в кино («Ответный удар» и «Гримасы Парижа»).

Мама причесывалась очень красиво, когда старалась; умела, талант был.

В день рождения пасторши мама сделала торт: с бежевым кремом, орехами, а в середине, в скорлупе из-под яйца – букет настоящих фиалок.

В хорошем настроении мама и тетя Мэри очень интересно соревновались в танцах, импровизировали, и я потом тоже этим занимался.

* * *

Когда я хотел быть дирижером, я взял несколько уроков пластики у Нины Георгиевны, жены Анатолия Николаевича Александрова *. И она предлагала мне импровизировать и восхищалась моей фантазией.

И когда я единственный раз дирижировал с Ростроповичем, то стоял в греческой позе покоя, не сдвинулся с места. Считал, что дирижер должен стоять, как вкопанный.

* * *

Прививка оспы.

Может быть, на Нежинской. Первое посещение Оперного театра. Утром, в самом, по-видимому, фронтоне театра, всем насильно делали прививку оспы. Был холодный день, все ждали. Много народа. Мне привили оспу, и я упал в обморок. Мама считала, что я испугался бородавчатого человека. Но он не произвел на меня впечатления. Скорее, от спирта.

К вокзалу вели Пушкинская и Большая Ришельевская. Большая Ришельевская шла и к кинотеатру. И там вдруг бывало очень привлекательно. Из трамвая сквозь деревья мелькали названия новых фильмов, я их не разглядел, а трамвай уже уехал.

* * *

Дядя Петя Лобчинский, двоюродный брат Бориса Николаевича, – самый добрый дядя. Когда он приезжал, для меня наступала полная лафа. Он меня баловал. Привозил с собой веселую жизнь. Праздник. Маленького роста, южный тип. Когда он был в Париже, Нелли Лакьер – уже семидесяти лет – сказала мне, что он – незаконный сын турецкого паши. Во всяком случае он был не то моряк, не то еще что-то в таком духе. Низенький, полненький, как шарик, с очень милым лицом. Потом, по его отъезде, приходили покинутые им дамы, всегда новые. Дон Жуан.

Постоянно стенал: «Ах, какой ужас!»

Он каждый день водил меня в кино и в кондитерскую, давал коробки из-под сигарет. Все тридцать три удовольствия.

У меня сохранилось написанное им после войны письмо, а я ему не ответил. Он жил где-то под Херсоном. Может быть, и женился там.

* * *

Дядя Петя решил повести меня на фильм «Закройщик из Торжка». Мы опоздали, я еще видел какую-то корову. Мы посмотрели и были несколько разочарованы. Досмотрели первые две части и ушли. Из-за разочарования я был не в духе. И он решил пойти еще раз и купил билеты на вторую серию фильма. Я отказался, – сказал, что нельзя. Потом вдруг вспомнил, что мы не видели корову, значит, что-то пропустили.

И пошли (Кторов, Жизнева, Ильинский!) еще раз, и, действительно, оказалось, что мы это пропустили, и тогда я успокоился. «Цветок любви». Ситуация совсем не для меня, и дядя Петя советовал маме не водить меня на этот фильм, потому что я мал для него.

Он приезжал довольно часто.