Глава 11. РЕШЕНИЕ «УЙТИ В ОТСТАВКУ»: ЗОВ СВОБОДЫ

 

 

Третье главное решение внутрипсихических конфликтов состоит, по сути, в том, что невротик отступает с поля внутренней битвы, заявляя, что это его больше не трогает. Если ему удается принять и поддерживать «наплевательскую» установку, он чувствует, что внутренние конфликты не так уж беспокоят его, и может поддерживать подобие внутреннего мира. Поскольку он может сделать это, только уйдя от активной жизни, «уход в отставку» кажется подходящим названием для этого решения. Некоторым образом, это наиболее радикальное решение из всех, и, вероятно, по этой самой причине гораздо чаще создает условия, позволяющие достаточно гладко функционировать. А поскольку наше ощущение «здоровья» вообще притупилось, «ушедшие в отставку» часто сходят за здоровых.

Отставка может быть конструктивной. Можно вспомнить о множестве пожилых людей, осознавших внутреннюю тщету честолюбия и успеха, смягчившихся потому, что они стали и ожидать, и требовать меньшего, ставших мудрее через отказ от лишнего. Многие религиозные и философские течения отстаивают отказ от ненужного как одно из условий духовного роста и подвига: оставь личную волю, сексуальные желания, погоню за мирскими благами, и будешь ближе к Богу. Не гонись за вещами преходящими ради жизни вечной. Откажись от стремлений и удовольствий ради той власти духа, которая существует потенциально в любом человеке.

Однако для невротического решения, которое мы сейчас обсуждаем, «отставка» означает установление мира, в котором всего лишь отсутствуют конфликты. В религиозных практиках поиск мира включает не отказ от борьбы и стремлений, а, скорее, направление их к иной, высшей цели. Для невротика он означает, что надо бросить борьбу и стремления и довольствоваться малым. Его «отставка» – это процесс усушки, ограничения, урезывания жизни и роста.

Как мы увидим позднее, различие между здоровым и невротическим уходом в отставку не такое уж четкое, как я сейчас его представила. Даже в невротическом решении есть положительные стороны. Но глаз наталкивается в основном на отрицательные результаты процесса. Это станет понятнее, если мы вспомним о двух других главных решениях. Там мы увидим более беспокойную картину: люди чего-то ищут, за чем-то гонятся, чем-то страстно увлекаются, неважно, идет речь о власти или о любви. В них мы увидим надежду, гнев, отчаяние. Даже высокомерно-мстительный тип, хотя и холоден, удушив свои чувства, все еще жарко желает успеха, власти, торжества – его влечет к ним. В ярком контрасте с этим картина «отставки», если ее последовательно поддерживают, это картина вечного отлива – жизни без боли или столкновений, но и без вкуса.

Не удивительно, что основные характеристики невротической отставки отличаются аурой ограничения, – чем-то, чего избегают, не хотят, не делают. В каждом невротике есть что-то от ушедшего в отставку. Здесь я очерчу профиль тех, для которых это стало главным решением.

Прямым выражением того, что невротик удалился с поля внутренней битвы, служит его позиция наблюдателя над собой и своей жизнью. Я уже описывала эту установку как одно из средств уменьшения внутреннего напряжения. Поскольку его установка на отъединенность – преимущественная и вездесущая, он наблюдает и за другими. Он живет, словно в театре сидит, а происходящее на сцене его не слишком волнует. Он не обязательно и не всегда хороший наблюдатель, но может быть весьма проницательным. Даже на самой первой консультации он может, с помощью вопросов, нарисовать свой портрет, богато насыщенный беспристрастными наблюдениями над собой. Но обычно он добавит, что все, что он о себе знает, ничего в нем не меняет. Конечно, не меняет – ни одно из его открытий не было для него переживанием. Наблюдать над собой означает для него – не принимать активного участия в жизни и бессознательно от него отказаться. В анализе он пытается сохранить эту же установку. Он может быть очень заинтересован, но этот интерес подержится немного, на уровне интереса к очаровательному развлечению, – и ничего не изменится.

Есть, однако, нечто, чего он избегает даже интеллектуально – он не рискует увидеть ни один из своих конфликтов. Если он захвачен врасплох и, так сказать, спотыкается о свой конфликт, он может почувствовать панику. Но, в основном, он слишком хорошо стоит на страже своего покоя, чтобы его что-то задело. Как только он приближается к конфликту, весь его интерес к предмету улетучивается. Или он разубеждает себя, доказывая, что конфликт – не конфликт. Когда аналитик улавливает его тактику избегания и говорит ему: «Послушайте, ведь речь идет о вашей жизни», – пациент даже в толк не может взять, о чем это ему говорят. Для него это не его жизнь, а жизнь, которую он наблюдает, не играя в ней активной роли.

Вторая характеристика, тесно связанная с его неучастием в собственной жизни, это отсутствие серьезного стремления к чему-либо и отвращение к усилиям. Я рассматриваю эти две установки вместе, потому что их сочетание типично для «ушедшего в отставку». Многие невротики всем сердцем хотят чего-то достичь, их раздражают внутренние запреты, препятствующие этому. Не таков данный тип. Он бессознательно отвергает и достижения, и усилия. Он преуменьшает или решительно отрицает свои таланты и успокаивается на малом. Он не сдвинется с места, если его ткнуть носом в доказательства противоположного. Он лишь будет немного раздражен. Что, аналитик хочет пробудить в нем амбиции? Что, надо чтобы он стал президентом США? Если же он не может не признать в себе некоторой одаренности, он может испугаться.

Вместе с тем, он может сочинять прекрасную музыку, рисовать картины, писать книги – в воображении. Таково альтернативное средство отделаться и от стремлений, и от усилий. У него действительно могут быть хорошие и оригинальные идеи на какую-то тему, но написать статью – потребовало бы инициативы, трудной работы: надо было бы продумать свои идеи, как-то их организовать... Статья остается ненаписанной. У него может быть смутное желание написать рассказ или пьесу, но он ждет вдохновения. Тогда сюжет прояснится, и строки потекут с его пера.

Наиболее изобретателен он в поиске причин не делать что-либо. Разве хорошая получилась бы книга, над которой нужно столько потеть в мучениях? А сколько и так всякой ерунды понаписано! А разве это не сузило бы его кругозор, если бы он занялся чем-то одним, забросив все другие интересы? Разве не портится характер от всякого участия в политике или от всяких интриг?

Это отвращение к усилиям может простираться на всякую деятельность. Позже мы обсудим, как человек уже и с места сдвинуться не может. Он откладывает со дня на день самые простые дела и не может написать письмо, прочесть книгу, пойти в магазин. Или он делает их, преодолевая внутреннее сопротивление, – медленно, безразлично, неэффективно. Он может устать от одной лишь перспективы неизбежного повышения активности (нужно куда-то идти, делать накопившуюся работу), устать еще до начала дела.

Сопутствует этому отсутствие целей и планов, как больших, так и малых. Что он на самом деле хочет делать в жизни? Этот вопрос никогда не приходит ему в голову самому, а когда его спрашивают, он легко отмахивается от него, словно это не его забота. В этом отношении он составляет резкий контраст с высокомерно-мстительным типом, с его до мелочей разработанными долгосрочными планами.

При анализе оказывается, что его цели ограничены и, опять же, негативны. Он считает, что анализ должен избавить его от того, что ему мешает: от неловкости с незнакомыми людьми, от страха покраснеть, от дурноты на улице. Или, может быть, анализ должен удалить ту или иную инертность, например, трудность чтения. У него может быть и более широкая цель, которую он, с характерной для него неопределенностью, называет, допустим, «мир». Для него это означает просто отсутствие всяких неприятностей, тревог, расстройств. И естественно, на что бы он ни надеялся, все Должно прийти легко, без боли и напряжения. Всю работу должен сделать аналитик. Он, в конце концов, специалист или нет? Пойти на анализ для него все равно, что пойти к врачу вытащить зуб или сделать укол: он охотно будет терпеливо ждать, пока аналитик найдет и даст ему ключ ко всем его проблемам. А неплохо бы еще было, если бы не нужно было столько говорить. Были бы у аналитика такие, вроде как рентгеновские лучи, они бы высвечивали все, что пациент думает. А с гипнозом, может быть, все бы пошло быстрее, то есть без всяких усилий со стороны пациента. Когда кристаллизуется новая проблема, его первая реакция – отчаяние, что еще столько работы придется делать. Как отмечалось ранее, он может не возражать против того, чтобы что-то в себе углядеть. Возражения всегда идут против того, чтобы приложить усилия к изменению.

Шаг вглубь, – и мы приходим к самой сути ухода в отставку: ограничение желаний. Мы видели задержки желаний у других типов. Но там узда была наложена на определенные категории желаний, например, на желание близости с людьми или на желание торжествовать над ними. Мы также знакомы с неуверенностью в своих желаниях, в основном, идущую от того, что желания человека определяются тем, чего он Должен желать. Эти тенденции действуют и здесь. И здесь тоже одна область бывает поражена сильнее другой. И здесь тоже непосредственные желания затираются внутренними предписаниями. Но помимо того, и более того, «ушедший в отставку» человек считает, сознательно или бессознательно, что лучше ничего не желать и не ждать. Это иногда сопровождается сознательным пессимистическим взглядом на жизнь, ощущением, что все это суета, и нет ничего уж такого нужного, ради чего стоило бы что-то делать. Чаще многие вещи кажутся желанными, но смутно и лениво, не достигая уровня конкретного, живого желания. Если желание или интерес достаточно весомы, чтобы пройти сквозь установку «наплевать», они тут же слабеют, и восстанавливается гладкая поверхность «неважно» или «не надо суетиться». Такое отсутствие желаний может касаться и профессиональной и личной жизни – не надо ни другого дела, ни назначения, ни брака, ни дома, ни машины, никакой другой вещи. Выполнение таких желаний может восприниматься в первую очередь как бремя и фактически угрожает его единственному желанию – чтобы его не беспокоили. Сокращение желаний тесно переплетено с тремя основными, ранее упомянутыми, характеристиками. Он может быть зрителем в собственной жизни, только если ему ничего особенно сильно не хочется. У него едва ли могут быть стремления или важные цели, если у него нет мотивирующей силы желаний. И, наконец, ни одно его желание не достаточно сильно, чтобы заставить его делать усилия. Следовательно, два главных его невротических требования состоят в том, что жизнь должна быть легкой, безболезненной, не требующей усилий, и его не должны беспокоить.

Он особенно старается ни к чему не привязываться настолько, чтобы в этом по-настоящему нуждаться. Ничто не должно быть настолько важно для него, чтобы он не мог без этого обойтись. Хорошо, если ему нравится женщина, какой-то город или немного выпить, но он не должен от этого зависеть. Как только он начинает понимать, что место, человек или люди ценны для него настолько, что ему будет больно их лишиться, он склонен отказаться от своих чувств к ним. И у другого человека не должно возникнуть и мысли, что он ему нужен, или что их отношения следует принимать как должное. Если он заподозрит такое, он склонен немедленно порвать отношения.

Принцип неучастия, так, как он выражен в его позиции наблюдателя в собственной жизни и в его отказе от желаний, действует и в его отношениях с людьми. Они характеризуются его отъединенностью, то есть эмоциональным отстранением от других. Он может получать удовольствие от неблизких или мимолетных отношений, но он не должен вовлекаться эмоционально. Он не должен так привязываться к человеку, чтобы ему нужно было его общество, или помощь, или половые отношения с ним. Эту отъединенность ему тем легче сохранять, что он, в отличие от других невротических типов, не ждет многого – ни хорошего, ни плохого, от других, если вообще чего-то ждет. Даже в тяжелой ситуации ему может не прийти в голову попросить о помощи. С другой стороны, он может довольно охотно помогать другим, опять же при условии, что это не свяжет его эмоционально. Он не хочет и даже не ждет благодарности.*

 

* Подобнее о природе отъединенности см. К.Хорни. «Наши внутренние конфликты».

 

Секс может играть для него различную роль. Иногда это единственный мостик к другим. Тогда у него может быть множество временных связей, от которых он отказывается, раньше или позже. Они не должны, так сказать, перерождаться в любовь. Он может полностью осознавать свою потребность не связывать себя ни с кем. Или же в качестве причины прекращения отношений он может выставлять удовлетворенное любопытство. Он скажет, что любопытство повлекло его к той или другой женщине, а теперь он получил новые впечатления, и она его больше не интересует. В таких случаях он относится к женщинам, как к новому ландшафту или новому кругу людей. Теперь он их знает, и они ему больше не интересны, так что он поищет что-нибудь еще. Это больше, чем просто рационализация его отъединенности. Свою наблюдательскую позицию он проводит более сознательно и более последовательно, чем другие, что иногда создает ошибочное впечатление вкуса к жизни.

В некоторых случаях он вообще исключает секс из жизни – удушив все желания в этом отношении. Тогда у него может не быть даже эротических фантазий, или, если они все-таки остаются, эти обрывки фантазий – вот и все, что составляет его половую жизнь. Его реальный контакт с другими остается тогда на уровне отдаленного дружеского интереса.

Когда у него все-таки складываются продолжительные отношения, он и в них должен сохранять дистанцию. В этом отношении он – полная противоположность смиренному типу, с его потребностью слиться с партнером. Сохранять дистанцию он может разными путями. Он может исключить секс, как слишком интимную вещь для постоянных отношений, и удовлетворять свои половые потребности с чужими людьми. И наоборот, он может ограничить отношения половыми контактами, не деля другие переживания с партнером.* В браке он может быть внимателен к партнеру, но никогда не говорить с ним о себе. Он может настаивать на том, чтобы добрая часть времени принадлежала ему одному, или на том, чтобы путешествовать одному. Он может ограничить отношения выходными днями или совместными поездками.

 

* Фрейд отмечал это явление, он считал его особенностью мужской сексуальности и пытался объяснить на основе двойственной установки мужчины по отношению к своей матери. З.Фрейд. «Об унижении любовной жизни».

 

Я хочу сделать здесь одно замечание, значение которого станет ясно позднее. Боязнь эмоциональной вовлеченности – это не то же самое, что отсутствие положительных чувств. Напротив, ему не нужно было бы так строго стоять на страже своего покоя, если бы у него был общий запрет на нежные чувства. У него могут быть глубокие чувства, но они должны оставаться его внутренней святыней. Это его личное и больше ничье дело. В этом отношении он отличается от высокомерно-мстительного типа, который тоже замкнут, но бессознательно отучил себя от положительных чувств. Он отличается от него и тем, что не хочет сближения с другими через трения или столкновения, тогда как высокомерный тип скор на гнев, и битва – его родная стихия.

Другая характеристика «отставного» человека – его сверхчувствительность к влиянию, давлению, принуждению или узам любого рода. Это имеет прямое отношение к его отъединенности. Даже до начала каких-то личных отношений или коллективной деятельности у него может возникнуть страх перед продолжительной связью. И вопрос о том, как он сможет от нее освободиться, встает перед ним, когда ее еще и нет. Перед женитьбой этот страх может дойти до паники.

Что именно он почувствует принуждением и возмутится, может быть самым различным. Это может быть любое соглашение: договор о найме в аренду жилья, долгосрочный контракт. Это может быть физическое давление, даже от воротничка, пояса, туфель. Может быть, кто-то загораживает ему вид. Он может возмутиться, что другие от него чего-то ждут, или возможно, что ждут – Рождественских подарков, писем, оплаты счетов в определенное время. Это может распространяться на общественные институты, уличное движение, условные соглашения, распоряжения правительства. Он не борется против всего этого – он не боец; но внутри себя он бунтует и может сознательно или бессознательно фрустрировать других в своей пассивной манере – не отвечая или забывая.

Его чувствительность к принуждению связана с его инертностью и ограничением желаний. Так как ему с места сдвинуться неохота, он может счесть любое ожидание, что он что-то сделает, принуждением, даже если это явно в его интересах. Связь с ограничением желаний более сложная. Он боится, и не без причины, что кто угодно, с более сильными, чем у него, желаниями, может легко навязать ему что угодно и толкнуть его на что угодно, одной своей большей решимостью. Но здесь действует и вынесение вовне. Не чувствуя собственных желаний или предпочтений, он легко сочтет, что уступает желаниям другого человека, когда, на самом деле, следует за собственными. Возьмем иллюстрацию из обычной жизни: молодого человека пригласили на вечер в тот день, когда он должен был встретиться со своей девушкой. Однако в то время он не так видел ситуацию. Он отправился к девушке, считая, что «уступает» ее желанию, и возмущаясь «принуждением» с ее стороны. Очень умный пациент охарактеризовал весь процесс так: «Природа не терпит пустоты. Когда молчат твои желания, врываются желания других». Мы можем добавить: желания существующие, предполагаемые или перенесенные на них.

Чувствительность к принуждению представляет реальную трудность при анализе, тем большую, чем больше в пациенте не просто негативного отношения, а негативизма. Он может таить нескончаемые подозрения, что аналитик хочет на него повлиять и переделать его по заранее заготовленному образцу. Эти подозрения тем меньше доступны для анализа, чем больше инертность пациента не дает ему проверить любое предположение аналитика, о чем тот его все время просит. На почве того, что аналитик оказывает на него недолжное влияние, он может отвергать любой вопрос, утверждение или интерпретацию, которые явно или неявно атакуют какую-то его невротическую позицию. Прогресс в этом отношении тем труднее, что он не будет долгое время высказывать никаких подозрений, поскольку не любит трений. Он может просто считать, что все это личные предрассудки аналитика или его хобби. Так что не надо беспокоиться об этом, и можно все это пренебрежительно отбросить в сторону. Аналитик, например, может предположить, что стоит исследовать отношения пациента с людьми. Пациент немедленно настораживается, тайно думая, что аналитик хочет пробудить в нем стадные инстинкты.

И последнее, что сопутствует «уходу в отставку», – это отвращение к переменам, ко всему новому. Оно тоже может быть очень разным по форме и силе. Чем сильнее инертность, тем сильнее ужас перед риском перемен и необходимыми усилиями. Он лучше смирится со status quo (будь это работа, жилье, начальник или супруг), чем будет что-то менять. Не приходит ему в голову и то, что он мог бы своими силами улучшить ситуацию. Можно переставить мебель, больше времени отдыхать, больше помогать жене. Предложения такого сорта он встречает с вежливым равнодушием. Помимо инертности за эту установку отвечают еще два фактора. Поскольку он не ждет многого от любой ситуации, его побуждение изменить ее в любом случае невысоко. И он склонен относиться к любому положению вещей как к неизменяемому. Это просто такой человек, конституция у него такая. Жизнь такая – это судьба. Хотя он не жалуется на ситуацию, которая была бы невыносима для большинства, его смирение с положением вещей часто похоже на мученичество смиренного типа. Но это чисто внешнее сходство: источники смирения совершенно различные.

Приведенные мной примеры отвращения к переменам до сих пор касались внешних предметов. Однако я не считаю это основной характеристикой «отставки». Нежелание менять что-либо в окружении в некоторых случаях очень заметно, но в других создается противоположное впечатление – неугомонного, не находящего себе покоя человека. Но во всех случаях есть выраженное отвращение к внутренним изменениям. Некоторым образом это свойственно всем неврозам,* но это отвращение обычно относится к тому, чтобы взяться за изменение специфических факторов, относящихся, в основном, к принятому главному решению. Это столь же верно и для типа, который мы рассматриваем, но, в силу статичной концепции я, укорененной в природе решения «уйти в отставку», его отталкивает сама идея перемен. Самая суть этого решения – удалиться от активной жизни, активных желаний, стремлений, планов, усилий и действий. Его восприятие других, как все тех же, неизменных, – отражение ею взгляда на себя самого, неважно, сколько бы он ни говорил об эволюции. или даже интеллектуально принимал ее идею. Анализ, по его убеждению, должен быть однократным разоблачением, которое, случившись, изменит вещи к лучшему раз и навсегда. Вначале ему чуждо представление о том, что это процесс, в ходе которого к проблеме подходят с разных сторон, видят все новые связи, открывают все новые ее значения, пока не доходят до ее корней и что-то меняется изнутри.

 

* К.Хорни. «Самоанализ». Глава 10: «Работа с сопротивлением».

 

Вся установка на «уход в отставку» может быть сознательной; в этих случаях ее рассматривают как высшую мудрость. Но чаще, по моему опыту, в ней не отдают себе отчета, и человек знает лишь о некоторых ее аспектах, упомянутых здесь – хотя, как мы сейчас увидим, он может выбирать для них другие слова, потому что видит их в ином свете. Чаще всего, он знает только о своей замкнутости и чувствительности к принуждению. Но, как и везде, где затронуты невротические потребности, мы можем распознать природу потребностей «ушедшего в отставку», наблюдая, когда он реагирует на фрустрацию, когда становится беспокойным или устает, отчаивается, впадает в панику или возмущается.

Для аналитика знание основных характеристик типа очень полезно – оно поможет быстро оценить картину в целом. Когда та или иная характеристика привлекает наше внимание, мы должны поискать остальные; и, вполне вероятно, найдем их. Как я старалась показать, это не бессвязные куски, а тесно переплетенная структура. Это картина очень цельная и последовательная в своей композиции, и выглядит она, как выдержанная в едином колорите.

Теперь мы попытаемся прийти к пониманию динамики картины, ее смысла и истории. Пока что мы видели, что «уход в отставку» представляет собой главное решение внутрипсихических конфликтов путем удаления от них. При первом взгляде у нас создалось впечатление, что «ушедший в отставку» главным образом отказался от своего честолюбия. Эту сторону решения он сам часто подчеркивает и склонен считать ее ключом к ходу своего развития. Иногда история его жизни также подтверждает, видимым образом, такое впечатление, поскольку в ней может быть заметна перемена в этом отношении. В подростковом возрасте, или где-то около этого, он часто делает многое, из чего видны значительная энергия и одаренность. Он может быть находчив, может преодолеть экономические препятствия и завоевать свое место в обществе. Он может быть честолюбивым в школе, первым в классе, отличаться в дискуссиях или в каких-то прогрессивных политических движениях. По крайней мере, часто бывает такой период, когда он сравнительно оживлен, многим интересуется, восстает против традиций, в которых рос, и думает о свершениях в будущем.

За этим часто следует период упадка: тревоги, депрессии, отчаяния из-за какой-то неудачи или неблагоприятной жизненной ситуации, в которую он попал именно из-за своего бунтарского порыва. Кажется, что именно здесь и расплющилась задорная кривая его жизни. Люди говорят, что он «привык» и «успокоился». Некоторые замечают, что он, по молодости, рвался в небеса, а теперь спустился на землю. А это «естественный» ход вещей. Другие, поумнее, беспокоятся о нем. Потому что он, видимо, утратил вкус к жизни, интерес ко многому и успокоился на гораздо меньшем, чем сулили его дарования и возможности. Что с ним такое? Конечно, ряд несчастий или лишений может подрезать крылья человеку. Но в тех случаях, которые я имею в виду, обстоятельства не были слишком неблагоприятны, чтобы все можно было списать на них. Следовательно, определяющим фактором должен был послужить психологический дистресс. Однако и такой ответ не может нас удовлетворить, поскольку мы вспомним о других людях, которые тоже пережили период внутренних метаний, но вышли из него иными. На самом деле перемена – результат не конфликтов или их размаха, а, скорее, того способа, которым был достигнут мир с самим собой. Он попробовал на вкус свои внутренние конфликты – и решил от них уйти. Почему он выбрал именно этот путь решения, расскажет его предшествующая история, о которой речь пойдет позже. Сперва нам нужна более ясная картина его ухода.

Давайте сперва посмотрим на главный внутренний конфликт между влечением к захвату и влечением к смирению. У двух типов личности, которые обсуждались в предшествующих трех главах, одно из этих влечений находится на переднем плане, а другое подавлено. Но если верх берет решение «уйти в отставку», типичная картина этого конфликта будет совсем иной. Видимым образом не подавляются склонности ни к захвату, ни к смирению. Считая, что мы знакомы с их проявлениями и последствиями, нам не трудно ни наблюдать их, ни осознать (до некоторой степени). Фактически, если бы мы настаивали на том, чтобы все неврозы классифицировать либо как «смирение», либо как «захват», мы бы не могли решить, к какой категории отнести «отставку». Мы могли бы только сказать, что, как правило, одна или другая склонность превалирует или в смысле ее близости к осознанию, или в смысле ее большей силы. Индивидуальные различия внутри группы зависят отчасти от этого превалирования. Однако иногда они представляются достаточно сбалансированными.

Склонность к захвату может сказываться в том, что у данного типа личности бывают фантазии о величии: в воображении он делает что-то грандиозное или обладает необычайными качествами. Более того, он часто считает себя выше других, и это заметно по его поведению или по преувеличенному чувству собственного достоинства. В своем самоощущении он может быть склонен быть своим горделивым я. Но качества, которыми он гордится, в контрасте с захватническим типом, поставлены на службу «ухода в отставку». Он гордится своей замкнутостью, «стоицизмом», самодостаточностью, нелюбовью к принуждению, своей позицией «над схваткой». Он может достаточно хорошо осознавать свои требования и эффективно проводить их в жизнь. Однако их содержание отличается особым характером, поскольку проистекают они из потребности защитить свою башню из слоновой кости. Он считает, что имеет право на то, чтобы другие не лезли в его частную жизнь, не ждали от него ничего и не беспокоили его, имеет право быть освобожденным от необходимости зарабатывать на жизнь и от ответственности. И наконец, захватнические склонности могут быть видны в некоторых вторичных образованиях, развившихся из его основного «ухода в отставку», таких как преувеличенная забота о своем престиже или открытый бунт.

Но эти захватнические склонности больше не представляют активную силу, поскольку он отказался от своего честолюбия в смысле отказа от любого активного преследования честолюбивых целей и от активного стремления к ним. Он решил не желать этого и даже не пытаться чего-то достичь. Если он способен к продуктивной работе, он может делать ее с величайшим отвращением или с явным пренебрежением к тому, что хочет или ценит мир вокруг него. Это характерно для группы открытых «бунтовщиков». Не хочет он предпринимать и никаких активных или агрессивных действий ради реванша или мстительного торжества; он отбросил влечение к реальной власти. На самом деле, в полном соответствии с его «отставкой», идея лидерства, влияния на людей или манипулирования ими ему довольно противна.

С другой стороны, если на переднем плане присутствует склонность к смирению, «ушедший в отставку» склонен к низкой самооценке. Он может быть кротким и не считать себя особенно важным лицом. У него могут быть установки, которые мы вряд ли признали бы смирением, если бы не разбирали так подробно решение о полном смирении. Он часто остро чувствует потребности других людей и тратит добрую часть жизни на помощь или услуги другим. Он часто беззащитен перед натиском или навязчивостью и скорее примет вину на себя, чем обвинит других. Он может очень бояться задеть чьи-то чувства. Он склонен к уступкам. Эта последняя склонность, однако, определяется не потребностью в привязанности, как у смиренного типа, а потребностью избежать трений. Есть у него и подспудные страхи, указывающие, что он боится потенциальной силы тенденции к смирению. Он может, например, выражать тревожное убеждение, что если бы он не отстранялся, ему бы сели на шею.

Подобно тому, что мы видели в отношении захватнических тенденций, смиренные тенденции тоже представляют собой скорее установки, чем активные, властные влечения. Характер страсти придает смирению зов любви, а здесь его нет, поскольку «ушедший в отставку» решил не хотеть и не ждать ничего от других и не входить в эмоциональные отношения с ними.

Теперь мы понимаем значение ухода от внутренних конфликтов между влечением к захвату и к смирению. Когда активные элементы обоих влечений исключены, они перестают быть противоборствующими силами; следовательно, не входят больше в конфликт. Сравнивая три главных попытки обрести цельность, мы видим, что в первых двух человек надеется достичь интеграции, пытаясь исключить одну из противоборствующих сил; в решении об отставке он пытается обездвижить обе силы. И он может это сделать, потому что прекратил активную погоню за славой. Он все еще должен быть своим идеальным я, а значит, его гордыня со своими Надо продолжает жить, но он отбросил активные влечения к ее актуализации – то есть прекратил действия по ее воплощению в жизнь.

Подобная обездвиживающая тенденция действует и по отношению к его подлинному я. Он все еще хочет быть самим собой, но с его задержками на инициативу, усилия, живые желания и стремления, он накладывает и узду на свое естественное влечение к самоосуществлению. Как в рамках идеального, так и подлинного я, он ставит ударение на быть, а не на «достичь» или «дорасти». Но тот факт, что он все еще хочет быть собой, позволяет ему сохранить некоторую непосредственность в эмоциональной жизни, и в этом отношении он может быть менее отчужденным от себя, чем другие невротические типы. У него может быть сильное личное чувство – к религии, искусству, природе – то есть, к чему-то внеличному. И часто (хотя он не позволяет своим чувствам сблизить его с другими людьми) он может эмоционально воспринимать других и особенности их нужд. Эта сохраненная способность выступает более выпукло, когда мы сравниваем его со смиренным типом. Последний точно так же не убивает в себе положительные чувства, напротив, он их заботливо взращивает. Но они становятся чересчур театральными, «ненастоящими», поскольку поставлены на службу «любви», то есть сдаче на милость победителя. Он хочет потерять себя в своих чувствах и в конце концов обрести цельность, слившись с другими. «Ушедший в отставку» хочет сохранить свои чувства в глубине своего сердца. Сама идея слияния неприятна ему. Он хочет быть «собой», хотя имеет смутное представление, что это значит, и фактически путается в этом вопросе, сам того не понимая.

Сам процесс обездвиживания придает «отставке» ее негативный или статичный характер. Но здесь мы должны задать важный вопрос. Впечатление статичного состояния, характеризуемого чисто негативно, постоянно подтверждают новые наблюдения. Но справедливо ли это для явления в целом? В конце концов, никто не проживет одним отрицанием. Может быть, в нашем понимании смысла «отставки» чего-то недостает? Не стремится ли «уходящий в отставку» и к чему-то позитивному? Скажем, к миру любой ценой? Конечно, но у его «мира» негативные качества. В двух других решениях присутствует мотивирующая сила, дополняющая потребность в интеграции – могущественный зов чего-то позитивного, что придает жизни смысл: зов власти в одном случае, зов любви – в другом. Не раздается ли подобный призыв чего-то более позитивного и в случае решения об отставке?

Когда такие вопросы возникают во время анализа, полезно внимательно прислушаться к тому, что сам пациент говорит об этом. Обычно что-то такое нам было сказано, а мы не приняли этого всерьез. Давайте здесь поступим иначе и получше исследуем то, как наш тип смотрит сам на себя. Мы видели, что он, как и другие, рационализирует и приукрашивает свои потребности так, чтобы все они представали высшими добродетелями. Но в этом отношении мы должны провести различие. Иногда он превращает потребность в добродетель очевидным образом, представляя, например, свое отсутствие стремлений как то, что он выше борьбы и схватки, свою инертность как презрение к тому, чтобы потеть на работе. По мере того как продвигается анализ, такое прославление обычно просто пропадает, без долгих разговоров. Но есть и другое прославление, с которым не расстаются так легко, потому что оно, видимо, имеет реальное значение для него. И оно касается всего того, что он говорит о независимости и свободе. Фактически большинство из его основных характеристик, которые мы рассматривали под углом отставки, имеют смысл и с точки зрения свободы. Любая более сильная привязанность ограничила бы его свободу. И потребности тоже. Он бы зависел от своих потребностей, а они бы поставили его в зависимость от других. Если бы он посвятил себя единой цели, он был бы не свободен для множества других вещей, которыми мог бы заинтересоваться. В частности, в новом свете предстает его чувствительность к принуждению. Он хочет быть свободен и, следовательно, не потерпит, чтобы на него давили.

Соответственно, когда эта тема обсуждается при анализе, пациент принимается яростно защищаться. Разве не естественно человеку желать свободы? Разве кто угодно не впадет в апатию, если его будут заставлять все делать из-под палки? Разве его тетя или друг не превратились в бесцветные, безжизненные существа, потому что всегда делали все, чего от них хотели? Неужели аналитик хочет превратить его в домашнее животное или втиснуть в рамки какого-то проекта, чтобы он стал домиком в ряду домов со всеми удобствами, неотличимых друг от друга? Он ненавидит всякий распорядок. Он никогда в зоопарк не ходит, просто вынести не может вида животных в клетках. Он хочет делать, что ему нравится и когда нравится.

Давайте рассмотрим некоторые из его доводов, оставив остальные на потом. Мы поняли, что свобода для него – возможность делать то, что ему нравится. Аналитику здесь видна большая слабость его доводов. Поскольку пациент сделал все, что мог, чтобы заморозить свои желания, он просто не знает, что же ему нравится. И в результате он часто не делает совсем ничего или ничего стоящего. Но это его не беспокоит, потому что он, видимо, рассматривает свободу, в основном, как свободу от других – от людей или от общественных институтов. Что бы ни делало эту установку столь важной для него, он намерен защищать ее до последнего патрона. Пусть эта идея свободы снова представляется нам негативной – свобода от, а не для – она действительно манит его, чего не скажешь о других решениях. Смиренный человек скорее боится свободы, из-за своей потребности в привязанности и зависимости. Захватчик, с его страстью к той или иной власти, склонен презирать идею свободы.

Что же отвечает за этот зов свободы? Какова внутренняя необходимость, из которой он возникает? В чем его смысл? Чтобы прийти к некоторому по