Разбитое окно

(4) Дети из усадьбы, сидя под часовней на корточках, зоркими глазами заглядывают в узкое и длинное разбитое окно на уровне земли.

Завязка здесь. Дети и окно. Действие начинается отсюда. До сих пор была пейзажная экспозиция, а тут прямо одушевляется пространство, возникает позиция: дети перед окном.

Необычность окна в том, что смотреть в него можно лишь сидя на корточках. Окно узкое, длинное, разбитое (слово в строку минорного ряда), низкое.

Дети заглядывают в окно. Заглядывают — значит, робеют. Иначе бы просто глядели, а то и глазели. Заглядывают — значит, любопытно и вместе с тем страшновато, запретно. Страх как любопытно — вот формула того состояния, в котором пребывают дети. И хоть глаза у них зорки,

(5) Там ничего не видно, оттуда только холодно дует. Везде светло и жарко, а там темно и холодно:

В этот момент повествование негласно передается от взрослого рассказчика детям; может быть, тому же рассказчику, но когда он был маленьким и пережил то, о чем вспоминает. Так давнишнее превращается в нынешнее, воспоминание — в происходящее сейчас.

Появление детей изменяет стиль письма. Теперь оно предпочитает строиться по-детски (холодно дует), на полярных, как в сказке, контрастах: светло/темно, жарко/холодно. Противопоставления выделяют часовню из окружающего ее летнего дня уже не как храмик, они обосабливают ее как физический предмет, не излучающий ни тепла, ни света, даже не отражающий их. Часовня — почерневший кусок льда среди обожженной солнцем травы, глыба из загробного мира. От нее стужей веет. И дети — у расколотой пластины ломкого, как лед, стекла.

Постепенно глаза их привыкают к темноте. Они начинают различать, что внутри часовни —

Склеп

(6) там, в железных ящиках, лежат какие-то дедушки и бабушки и еще какой-то дядя, который сам себя застрелил.

Детский словарь пополняется. Не саркофаги проступают в темноте, а железные ящики. В них не пращуры, а какие-то дедушки и бабушки, не самоубийца, а дядя, который сам себя застрелил. Это язык рассказчика-ребенка. А железные ящики — знаки холода и тьмы.

“Здесь” и “там”

Но страх не может удержать любопытства, наоборот, он лишь подстегивает его.

(7) Все это очень интересно и удивительно: у нас тут солнце, цветы, травы, мухи, шмели, бабочки, мы можем играть, бегать, нам жутко, но и весело сидеть на корточках, а они всегда лежат там в темноте, как ночью, в толстых и холодных железных ящиках; дедушки и бабушки все старые, а дядя еще молодой...

Этот отрывок целиком построен на перечислениях и контрастах, и все они (свет/тьма, зной/холод, свобода/плен, движение/неподвижность) — вариации главного противостояния: жизнь/смерть.

Мрак часовни и воспринимается детьми как “тот свет”.

“Тот свет” есть запертая камнем тьма среди чистого поля.

Между “тем” и “этим” светом — разбитое стекло. Граница, защищенная только страхом.

Там — жутко, здесь — весело. А мы и здесь и — глазами — там, потому нам и жутко и весело. Мы можем убежать домой, забыть о часовне, но что-то не отпускает нас, и это “что-то” — необычайность мертвого мира. Холод, мрак, гробовая тишина. Мы можем проникнуть туда, но боимся, не входим. А вдруг с нами что-нибудь случится? Страшно. Страх не пускает нас внутрь, и это — благо, ведь разве догадаться нам о том, что если мы все-таки пересилим испуг, войдем и ничего не произойдет, то исчезнет тайна одинокой часовни, ибо этой тайной наделяем ее мы, она одухотворена нами, а с утратой тайны пропадут и наш страх, и наше веселье, ведь они — часть тайны. Главное — не пытаться ее разгадать, ограничиться признанием того, что все это очень интересно и удивительно.