Воплощая взгляд

Говоря время от времени о путешествии как о телесном перемеще­нии индивида, я хотел подчеркнуть одно обстоятельство, столь очевидное, что о нем постоянно забывают, - а именно, что туристы, дви­жущиеся с места на место, обладают неуклюжими и хрупкими тела­ми определенного возраста, пола и расы[xvi]. Они сталкиваются с дру­гими телами, объектами и физическим миром во всей многогранно­сти чувственного восприятия. Туризм неизбежно задействует движе­ние «во плоти» и формы телесного удовольствия, что должно при­влечь особое внимание социологов, изучающих различные виды ту­ризма. В этом смысле взгляд туриста всегда включает отношения между телами, пребывающими в движении. Кроме того, тела пред­ставляют себя в пространстве ощущений «других» и во многообраз­ных чувственных ландшафтах[xvii]. Они прокладывают путь между не­посредственным восприятием внешнего мира, в котором они физи­чески перемещаются (или неподвижно лежат в ожидании бронзово­го загара), и дискурсивно опосредованными чувственными ланд­шафтами, в которых артикулирован социальный вкус и различие, идеология и значение.

Воспринимаемые и чувствующие тела связаны с целым рядом перформативных практик. Тела не «даны» и не зафиксированы, но они участвуют в таких практиках в том числе для того, чтобы пропу­стить через себя понятия движения, природы, вкуса и желания. Ус­танавливаются сложные связи между телесными ощущениями и со­циокультурными чувственными ландшафтами, опосредованными дискурсом и языком[xviii]. Это особенно заметно в случае путешествий в тропики, например, на Карибские острова, где первые посетители могли ощутить вкус новых фруктов, запax цветов, почувствовать жар солнца, погрузиться во влажную растительность тропического леса, а также увидеть совершенно новые пейзажи[xix].

Тело воспринимает мир в процессе движения. Оно обладает кине-стетикой, шестым чувством, информирующим человека о поведе­нии тела в пространстве, - через ощущения движения, которые фик­сируются суставами, мускулами, сухожилиями и т.п. Для этого чув­ства движения особенно важна «механика пространства», которая раскрывается благодаря тактильным контактам, например, при со­прикосновении ступни с тротуаром или горной тропой, руки с по­верхностью скалы или с автомобильным рулем[xx]. Разнообразные объекты и технологии развивают это кинестетическое чувство, пре­доставляя человеку новые возможности, позволяя на уровне ощуще­ний проникнуть внутрь и охватить весь внешний мир. Многочис­ленные соединения людей с объектами и технологиями, действую­щие по своим сценариям в зависимости от обстоятельств, производят устойчивые и длительные формы мобильности. Такие гибриды проникают в сельскую местность и города, пересоздавая природные и городские ландшафты при помощи своего движения.

Сам эффект наличия мобильных технологий способен изменить природу видения мира. «Статичные» формы туристского взгляда (gaze), такие как «созерцание с балкона», сосредоточены на двух­мерном восприятии формы, красок и деталей пейзажа, лежащего перед человеком, картины, которую можно увидеть глазами[xxi]. По­добная статичность присуща взгляду, направленному сквозь непо­движный фотообъектив. И наоборот, то, что исследователи имену­ют «мобильным зрением», подразумевает быстро меняющуюся па­нораму, чувство многомерного стремительного движения и плав­ной взаимосвязанности мест, людей и возможностей (подобно на­тиску образов в телевидении и кинематографе)[xxii]. Существует мно­жество беглых взглядов (glances) туриста - «захват» видов из окна ва­гона, через ветровое стекло автомобиля, сквозь иллюминатор па­рохода, через глазок видеокамеры[xxiii]. «Путешественник смотрит че­рез аппаратуру, которая перемещает его по миру. Машина и рож­денное ею движение становятся едины в визуальном восприятии человека; таким образом, он способен видеть вещи только в движе­нии»[xxiv].

Развитие железных дорог в девятнадцатом веке сыграло важную роль для выработки этого «мобильного зрения». Из окна вагона ландшафт предстает в качестве стремительно мелькающего ряда об­рамленных видов («панорамное восприятие»), а не места, где можно задержаться, сделать наброски, написать пейзаж или запечатлеть его каким-либо другим способом[xxv]. Известно высказывание Ницше о том, что каждый человек похож на путешественника, узнающего страну и ее обитателей из окна вагона[xxvi]. В Америке распространение железнодорожного сообщения повлияло на облик раннего туризма. Путешественники отмечали, что железная дорога благодаря своей невероятной скорости словно съедала пространство, что оставалось незамеченным из-за необычайной комфортабельности вагона. Такая поездка рождала ощущение необъятности простора, размеров, мас­штаба пространства, доминирования ландшафта, по которому несся поезд[xxvii]. Сходным образом созерцание мира через ветровое стекло автомобиля имело важные последствия для природы «беглого взгля­да»: оно позволило отчетливо проявиться материальности города или ландшафта[xxviii]. В другой работе я изучал некоторые эпизоды из истории автомобилизма, в том числе в Европе в период между вой нами. Это были своеобразные «путешествия по жизни и истории страны»[xxix]. Представители среднего класса, все сильнее привязыва­ясь к своему дому, комфортабельно и безопасно устроившись в Ми­ни Моррисах, «начали путешествовать по Англии и фотографиро­вать больше, чем когда-либо прежде»[xxx]. В послевоенной Америке некоторые ландшафты были существенно изменены и приспособле­ны для проведения досуга, «приятного автомобилисту... Земля ис­пользовалась так, чтобы позволить «сделать красивый снимок прямо с парковки»[xxxi]. Государство превратило живую природу в то, «что можно оценить только визуально»[xxxii]. Вид, открывающийся через ве­тровое стекло автомобиля, как бы говорит: «чем быстрее мы движем­ся, тем прекрасней кажется земля»[xxxiii].

Плотская материальность движения производит прерывистые мо­менты физической приближенности, - чувство включенности своего тела в пейзаж или городское пространство, или в событие, или в со­общество друзей, партнеров, в семью, или в компанию приятных те­бе незнакомцев (только лыжники, или только «одинокие» люди в возрасте от 18 до 30 лет, или только игроки в бридж). Одним из силь­нейших побудителей к путешествию является «потребность в близо­сти», настолько неодолимая, что кажется совершенно «необходи­мым»[xxxiv]. Важность общения, стремление встретиться, ободрить дру­гого, поддержать сообщество - все это также влечет за собой путеше­ствие. Краеугольный камень туризма - желание непосредственно присутствовать где-либо, - будь то город, наделенный особым стату­сом в индустрии глобального туризма, или просто уголок земли, о котором рассказывал приятель. Места надо увидеть и прочувство­вать «самому»: встретиться в том доме, где прошло чье-то детство, или посетить определенный ресторан, прогуляться по берегу именно этой реки и обязательно вскарабкаться именно на этот холм, и, ко­нечно, все лично сфотографировать. Сопричастность подразумевает, что вы увидите, дотронетесь, услышите, ощутите запах или вкус кон­кретного места[xxxv].

Еще один вид путешествия связан с желанием увидеть некое «жи­вое» событие, которое должно произойти в какой-то определенный момент. Например, политическое или художественное действо, пра­здник или спортивное соревнование (последнее особенно «живое», ибо результаты и даже его длительность заранее неизвестны). Каж­дое событие рождает интенсивное чувство сопричастности, - кон­церт Мадонны или похороны принцессы Дианы, Международная выставка или Олимпийские игры. Ни одно из них не может быт «пропущено»; они приводят в движение огромные массы людей, же­лающих «живьем» захватить особое мега-событие, происходящее в одном из городов[xxxvi]. М. Роуч описывает такие запланированные мега-события как «социальные пространственно-временные «центры внимания» и «выключатели», которые канализируют, смешивают и перенаправляют глобальные потоки»[xxxvii]. Они создают пространствен­но-временные моменты глобального уплотнения, при этом события локализуются в «уникальных местах, ставшими таковыми именно из-за неповторимого события». Поэтому данные места могут «трансформироваться из захолустных уголков в специальные «горо­да-хозяева»», которые обретают новую нишу в системе глобального туризма[xxxviii].

Тяга к соприсутствию почти всегда подталкивает человека путеше­ствовать по иным территориям, заставляет стремиться к визуально отличающимся пейзажам или к «живым» событиям, покорять опре­деленную вершину, блуждать «одиноко, словно облако», переправ­ляться по бурлящей воде на плоту и т.д. Такие телесно опосредован­ные практики возможны только в специфическом, специализиро­ванном «месте для досуга», географически и онтологически отдален­ном от работы и дома. Действительно, привлекательность подобных мест, где можно почувствовать, что тело физически живо, «естествен­но» или молодо, отчасти связана с тем, что они ощущаются как «дру­гие», отличаются от повседневной рутины и знакомых картин. В сво­ей работе Дж. Ринг описывает, как Альпы в девятнадцатом веке были преобразованы именно в такое специализированное пространство, где английский джентльмен мог почувствовать себя по-настоящему живым[xxxix].

Эти места обещают «приключения»; они представляются острова­ми жизни, созданными благодаря интенсивному пробуждению пло­ти, движению тел[xl]. Некоторые социальные практики включают в себя телесное сопротивление, где тело физически опосредует отно­шения человека с внешним миром. Так, в конце восемнадцатого ве­ка развитие пешей ходьбы в знак протеста, «свобода» дороги и досу­жая прогулка были скромными актами возмущения против установ­ленной социальной иерархии[xli]. Сходным образом экстремальный «приключенческий туризм» в Новой Зеландии демонстрирует формы физического противодействия работе и повседневности[xlii]. Гедо­нистическое желание приобрести бронзовый загар рождалось в со­противлении протестантской этике, женской домашней жизни и «рациональному отдыху»[xliii] До сих пор я говорил о теле как о смотрящем или двигающемся. Но туризм подразумевает и тело-на-которое-смотрят, предъявляю­щее себя, соблазняющее посетителей искусностью, шармом, силой, сексуальностью, и т.п. Дж. Десмонд пишет о том, как в туристичес­кой индустрии обыгрываются презентация повседневности и демон­страция тела[xliv]. Движущееся тело обычно привлекает к себе внима­ние, и одной из характерных черт глобального туризма сегодня ста­новится «зрелищная телесность».

Показ танцующего тела стал привычным - военные танцы маори, балийские танцевальные церемонии, бразильская самба и танец ху­ла на Гавайях. Эти примеры иллюстрируют то, что Д. МакКэннелл называет «реконструированной этничностью» и «постановочной ау­тентичностью»[xlv]. В танце хула предметом визуального потребления становится особая концепция полуевропейского полутуземного женского тела. Такой танец кажется «настоящим представлением». Его привлекательность заключается в ощущении непосредственной встречи с чем-то подлинным, с вековой традицией, а не просто со спектаклем, сыгранным ради зрителя. При этом танцоры становятся своеобразными знаками того, чем их считают туристы. В ряде случа­ев именно танцы превращаются в основные означающие культуры. Так происходит с маори или с населением Гавайских островов: танец и есть сама культура. Узнаваемый во всем мире, он поглощает все другие означающие. Десмонд пишет о расовой и гендерной истории создания образа танцовщицы хула с начала прошлого века по насто­ящее время, когда шесть миллионов посетителей в год посещают на­туралистический Эдем, символом которого являются «естествен­ные» танцовщицы хула. Этот имидж места узнается везде и тиражи­руется до бесконечности[xlvi].