ОСТРОВ ОТКРОВЕНИЯ

И хоть Бегемот был с ними опять в одном купе, Митьку теперь это не колыхало. Черт с ним! Двое суток его потер­петь осталось — велика ли беда. Самое главное — он скоро увидит деда! У Митьки было что ему рассказать. Первым делом они поплывут с дедом на остров "Откровения". Это точняк! Там у них был сооружен чум. Не из шкур, конечно, из брезента. В центре чума разводился костер. И любая непогода была уже нипочем. На топчанах из ольхового кругляка лежали набитые сеном матрасы. Здесь, в чуме, царили свои порядки. На заданный вопрос нельзя было искать "отступную", лукавить или не договаривать чего-то. Откровенные разговоры велись до тех пор, пока на собеседников дурманом не наваливался утренний сон.

— Дед! А у тебя есть недостатки? — как-то поинте­ресовался Митька.

— А как же! Я ж не святой. Иногда начну свою жизнь перелистывать — спина краснеет. Сколько ошибок в жиз­ни совершил! Красными галочками помечать — так по­лей в тетрадке не хватит. Только грызть себя за ошибки не надо. На ошибках учатся.

— А у меня какие недостатки? — не унимался Митька.

— Тебе прощать научиться надо.

— Это как понимать?

— Да вот так. Помнишь, тебе Денис Егоров подножку подставил? Ты упал, лоб расшиб, а потом все думал, чем бы ему отплатить. Не дело это. Не твои заботы. Бог с ним разберется.

— Да уж, разберется!.. — вздохнул Митька. — Что-то не припомню.

— Эх, Митька! А я бы рассуждал так: подножку Денис подставил не со зла — по недоумию. Какой урок нужно отсюда извлечь?

— Придурок он!

— Погоди, погоди! Вот опять ты за свое!.. А в этом и другое увидеть можно.

— Что? — удивился Митька. Других вариантов он в голове не держал.

— Нельзя подставлять людям подножки, потому как сильным ушибом и злобой в твой адрес может обернуться такая шутка. Помнишь, Денис подходил к тебе, говорил, мол, прости, я не хотел. А ты?

Ответить было нечего. Митька помнил. Две недели при встрече Дениске кулаком грозил.

— И кому от этого было хуже? Тебе. На целых две недели сам лишил себя радости. К пацанам не ходил, в игры не играл. Дома сидел да обиды копил. А обида, она, знаешь, как человека гложет!

— Дед! А у тебя на отца обиды нет?

— Упаси Бог! Я его люблю и принимаю таким, какой он есть.

— А ты не лукавишь?

— Что ты! У отца твоего много достоинств.

— Ну, к примеру?

— Во-первых, большая целеустремленность. Без отца вырос. Мать — простая женщина, уборщица. А он обра­зование высшее получил. Во-вторых, ты знаешь какая у него должность?

— Ну, знаю, — вяло подтвердил Митька.

— Вот тебе и "гну"! Заместитель директора банка. Шутка ли? Тут хорошую голову иметь нужно. А сила воли? Внутренняя организованность? Так что у твоего отца, Митька, многому поучиться можно. А мелкие недостат­ки у каждого есть.

Митька молчал. Грыз горький ольховый прутик. Ко­нечно, в чем-то дед прав. Отца на работе уважают. И дру­зья у него ничего. На гитарах играют, песни хорошие поют. Одного не мог ему Митька простить — зачем на деда "тя­нет". Словно завидует ему в чем!

— Разные мы с ним, — неожиданно вторгся в нелегкие Митькины думы дед. — Будь терпимее к людям, Митька. Отца осуждаешь, а сам такой же. Каждый человек больше всего не любит в другом свои собственные пороки.

Митька прикусил губу, задумался. Вот это да! Никогда б не подумал! А ведь в этом что-то есть. Взять мать, напри­мер. Терпеть не может, когда Люська забывает что-нибудь, а сама такая же. Во многом с дедом был согласен, только вот в то, что дед на отца не обижался, — не верилось и все тут! И деду об этом сказал прямо.

— Вот даешь! Зациклился, однако! — засмеялся дед. — Что мне на него обижаться? Просто он недопони­мает чего-то. А, может, и понимает да не справиться с собой. Такое тоже бывает. Ну и что из этого? Сегодня не понимает, завтра поймет.

— Да-а-а! — недовольно пробурчал Митька. — Дер­жи карман шире. Поймет он!.. Знаешь, что он про тебя говорит?

— Не знаю и знать не хочу! — резко оборвал дед. — Мне до этого дела нет. То, что он про меня думает, это его проблемы. А я себя сам знаю. И тебе не советую чужие недобрые слова передавать. Грех это! Большой грех. Запомни, Митька!

Митька заерзал на топчане. Подоткнул под себя края старенького байкового одеяла. При последних словах деда его почему-то стало знобить. Дед встал, подкинул валеж­ника в костер. У Митьки защипало в глазах.

— Дед, скажи тогда, а почему жизнь несправедли­вая такая?

— Кто тебе сказал?! В этой жизни, Митька, всем по­ровну дано. Все зависит от того, как ты свой Божий дар развивать станешь.

— Да где ж поровну?! — присел на топчане Митька. — Что я, не вижу! Отец вон какие "бабки" в своем банке сшибает, а ты всю жизнь в лесу отработал, а пенсии едва на хлеб хватает. Разве это справедливо?

— Э-э-э, Митька! Вот тут-то и собака зарыта! Давай рассуждать! — теперь уже ворочался на топчане дед. — Чем это я в жизни обделен? Я имею все, что хочу. И дом у меня есть, и жена справная, и работа любимая, и корова, и пчелы, и сад, и лодка на берегу. Ни в холоде, ни в голоде.

С протянутой рукой не стою. А внуки у меня какие! Да ведь за одно то, что ты у меня есть, я Богу до конца дней своих должен поклоны бить! Ты ведь, Митька, продолжение меня. Не каждому на долю такое счастье выпадает.

В свете потухающего костра глаза деда светились та­ким необыкновенным светом, что Митьку захлестнуло какой-то дикой нежностью. Он спрыгнул с топчана, пе­ребежал к деду, прижался щекой к его бороде.

— Дед! Я тебя больше всех люблю! Ты не такой, как все, дед! Ты даже сам не знаешь, какой ты!

— Ты просто других людей меньше знаешь.

Но Митьке больше уже ни о чем не хотелось говорить. Забившись носом к деду под мышку, он сначала затих, а потом сладко засопел.

Вспоминая сейчас те минуты, Митька ощутил где-то рядом запах дедова пота. И даже повел носом. Запах этот был ему очень приятен. Знал, что не всякий пот хорошо пахнет. А вот дедов был каким-то особенным.

Ничто не мешало Митьке предаваться сладким воспо­минаниям. Отец с Бегемотом о чем-то беседовали в ко­ридоре. Однако однотонный стук колес уже изрядно притомил. Митька забрался под одеяло и задремал. И тут ему почудился тихий голос деда. Он приподнял голову от подушки. Дед стоял перед ним в каких-то необычных белых одеждах. "Я ухожу, Митька, — задумчиво сообщил он, не открывая рта, как-то одними глазами. — Очень-то не горюй. Если захочешь со мной поговорить, позови, я приду". И исчез, словно растворился. В голове у Митьки крутились какие-то никчемные вопросы. Но ими уже было бы деда не вернуть. Митька это чувствовал и потому молчал. Сон улизнул через дверную щель в коридор, где маячила тучная спина Бегемота. Митька прижал нос к оконному стеклу. По носу катились слезы. А почему — кто его знает!

Южные пейзажи за окном сменились привычными перелесками. Мелькали березы, осины, сосны, ели. И даже пыльная ольха была родной и милой истосковавшемуся Митькиному сердцу. "Где родился — там и пригодил­ся", — любил повторять дед. Вот уж правда! Образ деда так не вязался с этой фантиковой заграницей. Там бы деда действительно можно было назвать Гуманоидом. Зато дома, в деревне, в ватнике, в кирзовых сапогах, он был в своей тарелке. И все же хорошо, что отец стащил его на этот курорт. Теперь Митька знал, что ему действитель­но "не нужно". Не попробуешь кислого — не узнаешь сладкого. Дед, как всегда, прав! Многое из того, что гово­рил он, стало понятным Митьке только сейчас. И про лю­бовь тоже. Мысли сразу улетели к Рите. Ей бы тоже по­нравилось в деревне. Они с дедом обязательно свозят ее на Святой остров, в наскальных лужах которого — лечеб­ная вода. Если помыть той водой руки, сходят все боро­давки, а на лице исчезают прыщи. Не поверить бы Митьке в это чудо, если бы с ним самим такого не случилось. Бо­родавки сошли и с его рук, и с рук сестры Люськи за одну ночь. Были — и не стало. А потому во все, о чем расска­зывал дед, Митька верил. Только диву давался: откуда тот столько знает?!

Мимо проплыл маленький деревянный вокзал. На­звание станции прочитать Митька не успел. Мимо окон забегали местные торгаши. Яблоки, груши, сливы про­давались ведрами. Отец с Бегемотом двинулись к выходу купить что-нибудь домой. Митька — за ними. Цены были, конечно, смешные. В городе на рынке яблоки по тридцать рублей за килограмм, а тут двадцать — за целое ведро. Бегемот остановился возле какой-то древней старухи. Лицо у нее было похоже на печеное яблоко, коричневое и морщинистое. Да еще костыль рядом. Как только до станции дотащилась?

— Бабуль, почём яблоки? — поинтересовался Бегемот. Для понта, что ли?

— По двадцать рублев продавала. Бери, сынок, подешевше отдам. С утра уж тут стою...

Отец толкнул Бегемота в бок.

— Вон там по пятнадцать женщина продает. И сорт лучше.

—Я этих хочу! — почему-то вдруг разозлился Беге­мот и протянул бабуле полтинник. На, бабуль, и сдачи не надо.

— Да што ты, сынок! Куды ш мне стольки?

— Бери, бабуль, бери! — А у самого голос дрожит.

— Храни тебя. Бог, за доброту твою! Кушай, милый, на здоровье!

Когда вернулись в купе, Митька зачем-то спросил:

— Дядя Жора, а ты за что так стариков любишь?

— Потому что они добрее, мудрее и чище, чем мы. Посуди сам: зачем старику хитрить, когда ему уж скоро перед Богом ответ держать. Если бы мы, Митька, стариков больше слушали, лучше бы жили. Это факт! И не было бы у нас столько проблем.

Митька покосился на отца: слышит ли? Конечно, слы­шит. Однако прикидывается, что газетные новости его ин­тересуют больше. А дядя Жора ничего мужик. Не ожидал! Даже в мыслях теперь прозывать его Бегемотом Митьке расхотелось.