Так пройдет неделя, потом академик скажет, что делать, и что будет со мной дальше. И будет ли у меня свет в конце тоннеля. Я устал.
АСТМА
Сквозь новолуние, по минимуму покоцась,
Мяса с ляжек оставив не сильно много
На чёрном его стекле — продолжаю процесс
Прямописания. Бумага в крови измокла
И коротит. А она разлюбила его, полюбила Шварц и
Говорит, удлиняя: давай-ка ещё полайся...
(Адресата не называя). И в недвижном её плацкартном
Искусственным Крымом лечащий небулайзер.
Так шизофреника, вылечив ультразвуком,
Выпускают на волю, наложив карамелек синих
В задний карман штанов, чтобы, их профукав,
Он образ врача пытался засунуть обратно в ксивник.
Щербинское испытательное кольцо — метафора его жизни,
Но тот образ поболее воли. (Неизлечимый!)
...Она задыхается и чудовище лежит с ней
Как общее место поэзии старорежимной.
Её десятилетия ставили и ложили,
Мочили, сушили, откармливали и морили.
Но в её кулачке — непочатой любви аршины,
И ждущая пропасть в тёплом кольце Марии.
ИСТОРИЯ О ТОМ КАК У ИОСИФА ПЕРЕСТАЛИ ПОЯВЛЯТЬСЯ ЭПИГОНЫ
Умерев, Иосиф
ещё долго скитался.
Заглядывал в спальни, страшась
увидеть Марину с чёртом.
И было ему без тела не ухватить пера,
и в связи с этим он
приходил к юношам
и нашептывал им записки для Марины,
мол, дорогая где ты?
И они, считая что пишут стихи,
отправлялись в странствия
искать любимую женщину Иосифа
и думали при этом, что ищут свою любимую женщину.
А Марина тем временем
ждала Иосифа в закрытом небесном городе,
в который можно попасть
только по пропуску за подписью Бога.
Так бы тянулись десятилетия.
Но как-то Иосиф зашел ко мне,
склонился
и начал нашептывать.
Но я не стал записывать
узнал же
этот хриплый, балтийский, почти картавый...
Обернулся и сказал:
Марина давно на небе,
ждёт тебя,
а ты всё бродишь...
После этой встречи Иосиф ушел в Чехию.
Взобрался на казарменный холм
и, ухватившись за млечный шарф Марины,
который она спустила из своего окна
поднялся к ней
минуя
все
блокпосты.
ПТИЦА
У неё были кудри из прессованной пыли,
Душа голубая с прожилками железных дорог.
Пружины в локтях, в коленках. И мы любили
Временами переходить с молчания на монолог.
Когда я родился, заводные птицы не выпускались:
Заводы перешли на радиоуправление, провода, ИК.
Для заводной птицы требуются специальные сплавы,
Сноровка рабочих и ещё много чего недоступного в наши века.
Но как-то в речку я уронил мобильник,
Полез в воду и, рыская в иле, я отыскал её.
Я купил ей платье и мы ходили в лес собирать чернику
И ту белую ягоду, что тогда не исчезла ещё.
Мне звонили друзья, однокурсники, бывшие жены,
Но вместо привычной речи слышали разговоры рыб,
И как в мутной воде шипят упавшие с веток клёна
Звёзды, не похожие на молчаливые, упавшие с веток лип.
* * *
Мы не венчались. Мы просто стояли в храме.
Темнело. Андрея Критского шел канон.
Я видел одежды край, а в оконной раме
Было стекло как у больших икон.
Священник читал о любви, о жизни и смерти.
Священник читал о прощении и грехах.
Бегала бабка, воск соскребая с меди.
И огарки кричали в латунных братских гробах.
Свечи горели распахнуто и свободно.
Луна в чёрной юбке плавала у окна.
Я ладонью касался ладони её холодной,
И, смущаясь, отшатывалась она.
Я думал о том, как однажды я к ней приникну.
Я думал о том, что мы в один день умрём.
Священник громко читал, а большую книгу
Поддерживали ангел со звонарём.
ЛЮБОВЬ
В этот реактор мы положили друг друга,
Скипетр и державу, два обручальных кольца,
И увидев будущее, убоявшись его лица
Наполнились голосом Севера все подворотни Юга.
Выйти на остановке у парка, пройти двести метров вдоль
Дороги, встретить кампанию, отмечающую день Селены,
Притворится осыпающимся кустом сирени,
В ответ на предложение опробовать распиваемый алкоголь.
Повернуть направо и продолжать идти,
Нещадно треща, корнями вспахивая газоны,
И ветвями укрыть и объявить спасённой
Любимую женщину, встреченную на пути.
Стать человеком, чтобы, напуганная, она
Долго бежала от голоса подворотен в чащи,
И, выбегая на просеки, оглядывалась, словно в чаше
Спаситель оглядывается, словно не видит нас.
Где спит пограничник и мечется соловей
В ветвях огромной бесстыдницы, не попадая в ноты,
Звёзды не задерживаются на земле, попадая в норы,
И самим себе кажутся в них светлей
До первой большой воды, подгоняемой, знаю кем,
Борющейся с колокольным звоном, организованным кем не знаю.
Именно там вы встретите ту журавлиную стаю,
Которая пролетела весь век, дребезжа на её брелке.
И, оказавшись над остановкой, пролетела двести метров вдоль
Дороги, увидела кампанию, отмечающую день Селены,
Рядом с которой ворочался срубленный куст сирени,
И была человеческой его деревянная голь.
ЛОДКА
"Последней лодке старого затона
От уходящей вышки смотровой" —
Подписано письмо. И нет ни стона.
Повсюду только пепел костровой.
И остров вдалеке. Читаю: "Знаю
Изгибы, швы какие у сосны.
Я знаю, ты хотела плыть пустая,
Обласканная ивами весны.
Но странник тот не слышал эти строки.
На остров дальний он хотел попасть -—
Он сел в тебя безмолвный, одинокий,
И с силой стал на вёсла налегать.
Но что-то в дно ударило со страстью.
И хлынула на дно без лжи, стыда
Твои изгибы все собою застив
Цветущая затонная вода.
Промозглы были ночи сентября.
И странник, натащив из леса хворост,
На хворост сверху положил тебя.
***
Вдоль кирпичных оград, данных в расход плющу.
За каждый её взгляд жизнью его плачу,
Чтобы, сорвавшись с крон, разоблачали свет
Каждый её пеон, каждый его сонет.
В крест переправив грех, круг превратив в спираль,
Спрятаться ото всех можно только в хрусталь,
Чтобы, будто у гор, встретились у икон
Каждый воин его, каждый её дракон.
Чтобы осенний ритм — в город: заводь дорог!
(В этот безгласый Рим, выпивший водород),
Чтоб, спасая от губ, замёрзшую укрывал
Москварекой старых шуб, Яузой покрывал.
СЕКС
Наши стихи вызревают в прикрытых листвою кладках.
Чёрную простыню натягивают над миром
Девственницы, в чьих розовых прочных матках
Безумный Орфей борется с кипарисовой лирой
Ожившей в эпоху Цветаевой, Мандельштама,
Но сейчас у неё появились коренные зубы.
(На зеркале в лифте признание надышала
Женщина в красном, ручной динозавр Гекубы).
Тушинские шлюзы недвижимой первопричиной
Поддерживают уровень Яузы на уровне двадцатого века.
Путь от мужчины до женщины равен пути от женщины до мужчины
Только с точки зрения бесполого, одинокого человека.
Безномерной троллейбус с надписью "остановок
Не предвидется", гранитный айфон на небе,
Мелодии ада, иллюзии постановок
В кажущейся авторской, победоносной ебле.
Тёмная сторона луны: перепутанные аллеи,
(Точка G в этой метафоре рассыпается светляками)
Подходя к концу которых животные становятся на колени,
Видя одинаковые дачные домики с ветряками
До самого горизонта... Над коротым тополь
Ветви свои раскинул с запада до востока.
А в ногах рептилия, в очах чьих горит Европа
Играется с посеребрённой запанкой любистока.
В расписанном всеми символами яйце сестрицы Алёны
Строится олимпийский парк, дороги и железнодорожные магистрали,
Пирамида на вершине которой золотой телёнок
Пытается рассказать небу о тайне своей печали.
Бельё высыхает на теле у южной ночи,
Пахнущей цветущими абрикосами и каштаном,
И её содержимое, пропуская этапы, вылупляются прямо в очи
Животворящей массой, безликим плющом нежданным.
– Так обнаруживаются оригинальные элементы
В идентичных судьбах, при их смежении,
И в рассказе телёнка восторги были наложены в основном на твои приметы
И поэтому небо безмолвно откладывает решение.
