Карл Раймунд Поппер (1903-1994) – один из наиболее влиятельных английских философов 20 в.

Как было показано выше, историцизм не противоречит «активизму». Историцистскую социологию можно даже интерпретировать как своего рода технологию, желающую (как выражался Маркс) «сократить и облегчить родовые схватки» нового исторического периода. И действительно, в описании Миллем исторического метода эта идея содержится, причем сформулирована она в манере, поразительно сходной с Марксовой: «Это метод, с помощью которого обнаруживаются... законы социаль­ного прогресса. Посредством него мы не только заглянем в далекое будущее человечества, но и наметим средства искусственного... ускорения естест­венного прогресса, в том случае если он благотворен... Практические инструкции, обосновываемые в высшем разделе спекулятивной социологии, образуют наибла­городнейшую и наиблаготворнейшую часть Политиче­ского Искусства» [84]

Итак, различие моего подхода и подхода историциста не в том, что я настаиваю на технологии, а в том, что для меня важна «поэлементная» технология. В той мере, в какой историцизм технологичен, его подход является не «поэлементным», а «холическим».

Холизм миллевского подхода ясно обнаруживает­ся, когда он объясняет, что такое «Состояние Общества» (или исторический период). «Состояние Общества есть состояние на данный момент времени всех наиболее значительных социальных фактов или феноменов». Примерами таких фактов, среди проче­го, могут служить «состояние промышленности, состояние богатства и его распределение», разделе­ние общества на «классы и отношения этих классов друг к другу; общие верования... форма правления и важнейшие законы и обычаи». Суммируя, Милль характеризует Состояния Общества следующим образом: «Состояния Общества подобны... возрастам организма; это состояния не одного или нескольких органов или функций, но всего организма».

Именно холизм радикально отличает историцизм от любой «поэлементной» технологии и делает возможным его союз с определенными видами холической или утопической социальной инженерии. Конечно, это странный союз; ибо, как мы видели (в разделе 15), имеется явное расхождение между подходом историциста и подходом социального инженера или технолога (при том, что под социальной инженерией понимается построение социальных институтов согласно плану). С точки зрения историцизма, историцистский подход проти­воположен любому виду социальной инженерии [85] настолько радикально, насколько подход метеороло­га противоположен подходу колдуна, насылающего дождь; соответственно, социальная инженерия (даже «поэлементный» подход) подвергалась нападкам историцистов как утопическая. Несмотря на это, историцизм часто вступает в союз с идеями, типичными для холической или утопической соци­альной инженерии, такими, как «Новый Порядок» или «централизованное планирование».

Характерные представители этого союза — Пла­тон и Маркс. Платон был пессимистом и полагал, что всякое или почти всякое изменение приводит к упадку. В этом и состоял его закон исторического развития. Соответственно, его утопия нацелена на то, чтобы пресечь всякое изменение; в наши дни этот проект назвали бы «статическим». Маркс же был оптимистом и, вероятно (как Спенсер), — привер­женцем историцистской моральной теории. Соответ­ственно, его утопия была проектом развивающегося или «динамического», а не застывшего в своем развитии общества. Маркс предсказывал наступле­ние Идеальной Утопии и предпринимал усилия к ее достижению, — Утопии, не знающей политического или экономического насилия: государство исчезает, каждый человек свободно кооперируется с другими людьми в соответствии со своими способностями, и все его потребности удовлетворяются [86].

Важнейшим звеном, скрепляющим союз историцизма и утопизма, является холический подход. Для историцизма важно развитие, и развитие не отдельных аспектов социальной жизни, но «общества как целого»; подобно этому, холична и утопическая инженерия. Оба они упускают важный факт, который будет предметом анализа в следующем разделе, — тот факт, что «целостности» в этом смысле слова не могут быть объектом научного исследования. Ни тех, ни других «поэлементное налаживание» и «вечная возня» не удовлетворяют, они предпочитают более радикальные методы. И историциста и утописта задевает, а порой глубоко тревожит изменение социальной среды (пуга­ющий опыт, иногда называемый «социальным распа­дом»). Соответственно, оба они пытаются понять суть этого изменения: один начинает предсказывать ход социального развития, а другой — настаивать на том, чтобы изменение происходило под строгим и полным контролем или даже чтобы оно было полностью остановлено. При этом контроль должен быть полным, поскольку там, где его нет, могут таиться силы, способные вызвать непредвиденные изменения.

Еще одним общим звеном, соединяющим истори­цизм и утопизм, является вера в то, что поставлен­ные цели не являются результатом выбора или морального решения, но могут быть открыты наукой в соответствующих областях исследования. (В этом их отличие от «поэлементного» технолога и инжене­ра, так же как и от инженера-физика.) И историцист и утопист верят в свою способность определить истинные цели «общества»; например, с помощью исторических тенденций или ставя диагноз в отношении «потребностей времени». Таким образом, они готовы принять своего рода историцистскую [87] моральную теорию (см. раздел 18). Неслучайно большинство авторов, защищающих утопическое «пла­нирование», говорят, что планирование просто неизбеж­но, что таково направление истории, и что желаем мы того или нет, но мы должны планировать.

В том же духе эти авторы выговаривают своим оппонентам за умственную осталость и видят главную задачу в том, чтобы «сломать старые привычки мышления и подобрать ключи к пониманию изменяю­щегося мира». Они утверждают, что на тенденции социального изменения «нельзя успешно влиять», пока мы не откажемся от «поэлементного» подхода, «духа вечной возни». Сомнительно, правда, насколько новым является мышление «на уровне планирования»[5], ведь [88] холизм встречался уже у древних, его разделяют Платон и более древние мыслители. Лично мне более правдоподобным кажется взгляд, согласно которому холизм (в отношении «общества» или «природы») вовсе не высшая и не последняя ступень развития мышления, а характеризует скорее его донаучный уровень.

 

23. Критика холизма

Рассказав в своих пристрастиях и о позиции, лежавшей в основе моей критики, а также о противоположности «поэлементного» подхода, с одной стороны, и историцизма и утопизма — с другой, перейду теперь к главной задаче — критиче­скому анализу историцистских концепций. Начну с одной из важнейших — с холизма.

Из современной холической литературы остается неясным, в каком смысле употребляется слово «целостность». Оно обозначает: (а) совокупность тех свойств или аспектов вещи и особенно всех ношений между составляющими ее частями; и б) некоторые особые свойства или аспекты осматриваемой вещи, а именно те, благодаря которым она выступает как организованная струк­тура, а не как «простое множество». Целостности в смысле (б) являются объектами научного изучения, особенно в школе так называемой гештальтпсихо-логии; и нет оснований, по которым нам не следовало бы изучать такие аспекты, как регуляр­ности структуры (скажем, симметрию), обнаружи­вающиеся в некоторых вещах, например — в [89] организмах, электрических полях или машинах. Согласно гештальтпсихологии, о вещах, имеющих такую структуру, можно сказать, что они суть нечто большее, чем агрегаты, — «большее, чем просто сумма частей».

Любой пример из гештальт-теории пока­жет, что целостности в смысле (б) весьма отличаются от целостностей в смысле (а). Если вместе с гештальт-теоретиками мы счи­таем, что мелодия есть нечто большее, чем простая совокупность или последовательность музыкальных звуков, то выбираем для рас­смотрения один из аспектов этой последова­тельности. Этот аспект отличается от других аспектов, таких, как абсолютная высота звука или его средняя абсолютная сила. Есть и другие гештальт-аспекты, еще более абстрактные, чем мелодия, например ритм; рассматривая ритм, мы пренебрегаем даже относительной высотой звука, важной для мелодии. Будучи результатом выбора, изучение Gestalt'a и с ним любой целостности в смысле (б) очень отличается от изучения тотальности, т. е. целостности в смысле (а).

Однако к тому факту, что целостности в смысле (б) можно изучать научно, нельзя апеллировать для обоснования того, что изучать научно можно и целостности в смысле (а). Это последнее притязание несостоятельно. Изучая какую-то вещь, мы неиз­бежно берем отдельные ее аспекты. У нас нет возможности наблюдать или описывать целую часть мира или целую часть природы; по сути дела, даже мельчайшая, но «целая» часть не может быть так описана, поскольку всякое описание с необходимо[90]стью избирательно. Можно даже сказать, что целостности в смысле (а) никогда не бывают объектом научной или какой-то иной деятельности. Если мы берем организм и переносим его в другое место, то обращаемся с ним как с физическим телом и не затрагиваем многих других его аспектов. Если мы убиваем его, то разрушаем некоторые, но уж никак не все его свойства. По сути дела, даже если мы раздавим или сожжем этот организм, разрушить тотальность свойств и взаимосвязей частей мы все равно не сможем.

По-видимому, холисты (даже те из них, кто признает, что наука, как правило, селективна) не понимают, что целостности в смысле тотальностей не могут быть объектами научного изучения или любой другой деятельности, такой, как контроль или реконструкция. Они не сомневаются в возможности научного познания социальных целостностей (в смысле тотальностей), полагаясь на прецедент гештальтпсихологии. По их убеждению, различие между гештальт-подходом и способом изучения [91] социальных целостностей в смысле (а), охватывающим «структуру всех социальных и исторических событий эпохи», состоит в том, что, в то время как Gestalt постижим с помощью прямого интуитивного восприятия, социальные целостности, «слишком сложные для понимания с первого взгляда», постижимы «лишь постепенно, после долгах размышлений, когда все элементы обозначены, упорядо­чены и поставлены во взаимную связь». Короче говоря, холисты не видят, что гештальт-восприятие не имеет ничего общего с целостностями в смысле (а), а знание, интуитивное или дискурсивное, должно быть знанием об абстрактных аспектах, так что мы никогда не постигнем «конкретной структуры самой социальной реальности». Не замечая этого, они настаивают, что изучение специалистом «мелких деталей» должно быть дополнено «интегрирующим» или «синтетическим» методом, наце­ленным на реконструкцию «целостного процесса»; и что «социология не будет замечать сути дела до тех пор, пока специалисты не увидят свои проблемы в рамках целого»[6]. Однако холический метод остается просто программой. Так и не дано ни одного примера научного описания [92] целостной конкретной социальной ситуации. Да это и невозможно, поскольку в каждом таком случае нетрудно указать на аспекты, которые были упущены, — аспекты, которые могут ока­заться существенно важными в каком-то ином контексте.

Холисты планируют не только изучать общество с помощью невозможного метода, в их планы также входит контроль и перестройка общества «как целого». Они предрекают, что «роль государства возрастает», пока государство не становится тождественным всему обществу. Интуиция, выраженная в этой фразе, достаточно ясна. Это тоталитарная интуиция. Но что еще, помимо интуиции, содержит данное пророчество? Термин «общество» охваты­вает, конечно, все социальные отношения, включая отношения личного характера; он включаете себя отношения матери к ребенку в той же мере, что и отношения чиновника, занимающегося охраной детства, к ним обоим. По многим причинам контролировать все или «почти все» эти отношения невозможно; это невозможно хотя бы потому, что с каждой новой контрольной инстанцией мы создаем тьму новых социальных отношений, в свою очередь требующих над собой контроля. Короче говоря, эта невозможность есть логическая невозможность [Холисты надеются, что эту трудность можно преодолеть, отрицая истинность логики, превзойденной, как они считают, в диалектике]. (Речь идет о бесконечном регрессе; нечто подобное происходит и в том случае, когда пробуют изучать общественное целое, что должно было бы включать само это изучение и т.д.) Однако нет никакого сомнения, что [93] утописты планируют именно невозможное; они даже говорят, что среди всего прочего возможно будет «формировать подлинное общение». (Конечно, цело­стности в смысле (б) можно формировать, контролировать и даже создавать в отличие от целостностей в смысле (а), например, можно создать мелодию; но это не имеет ничего общего с утопическими мечтами о тотальном контроле.)

Но довольно об утопизме. Что касается историцизма, положение здесь столь же безнадежно. Историцистские холисты часто говорят о том, что исторический метод адекватен изучению целостно­стей в смысле тотальностей. Но это просто недоразумение. В этом утверждении соединяются правильная мысль, что история, в отличие от теоретических наук, интересуется конкретными индивидуальными событиями и индивидуальными личностями, а не абстрактными общими законами, и мысль ошибочная, состоящая в том, что «конкрет­ные» индивидуальности, интересующие историю, — это «конкретные» целостности в смысле (а). Но одно не тождественно другому; история, как и любое другое исследование, может заниматься только специально выбранными аспектами интересующего ее объекта. Ошибочно полагать, что возможна история в холическом смысле, история «Состояний Общества», представляющая «целостность социаль­ного организма» или «все социальные и исторические [94] события эпохи». Эта идея исходит из интуитивного взгляда на историю человечества как на развиваю­щийся широкий и всеохватывающий поток. Но такую историю просто невозможно написать. Всякая писаная история есть история какого-то узкого аспекта «тотального» развития; но она неполна в любом случае, даже если трактует об этом частном и неполном аспекте.

Соединение холических тенденций утопизма и историцизма можно увидеть в следующем характер­ном утверждении: «Нам никогда не приходилось создавать и направлять всю систему природы так, как мы вынуждены это делать сегодня с нашим обществом, и поэтому не было нужды проникать в историю и структуру индивидуальных миров приро­ды. Человечество стремится... регулировать свою социальную жизнь в целом, хотя оно никогда не пыталось взяться за создание второй природы...». Итак, если мы желаем, как холисты, иметь дело «со всей системой природы», имеет смысл вооружиться историческим методом. Заметим, что естественные науки (такие, как геология), применяющие этот метод, все еще далеки от постижения «всей системы» своего предмета. Приведенное утверждение служит также иллюстрацией ошибочного взгляда, согласно которому можно «наладить», «направить», «отрегу­лировать» или даже «создать» целостности в смысле (а). То, что нам никогда не приходилось создавать и направлять всю систему природы, истинно просто потому, что мы не в состоянии создать и направлять даже какую-то одну часть физического мира в ее «полноте». Это невозможно. Это или утопические [95] мечты, или недоразумение. И говорить нам, что сегодня мы вынуждены делать логически невозмож­ное, а именно создавать всю систему общества, управлять ею и регулировать целостность социаль­ной жизни, значит просто пытаться запугать нас «историческими силами» и «надвигающимся разви­тием» и представить дело так, что утопическое планирование неизбежно.

Между прочим, приведенная выше цитата инте­ресна также и тем, что признает отсутствие какой-либо «физической» аналогии для холической инженерии или соответствующей ей «науки». Поэто­му поиски аналогий между естественной и социаль­ной науками, конечно, помогут прояснению этого вопроса.

Таков логический статус холизма, тот камень, на котором нас призывают воздвигнуть новый мир.

Можно добавить еще одно критическое замечание по поводу целостностей в смысле (б), наделенных мною статусом научных. Не беря обратно ни единого слова, скажу, что мы редко осознаем тривиальность и расплывчатость суждения о том, что целое больше суммы своих частей. Даже три яблока на тарелке — это нечто большее, чем «просто сумма», между ними существуют определенные отношения (то яблоко, что покрупнее, может лежать, а может и не лежать между двумя другими и т. п.), — отношения, кото­рые не следуют из того факта, что на тарелке находятся три яблока, и вполне поддаются научному исследованию. Точно так же модное различение «атомистического» и гештальт-подходов является несостоятельным, во всяком случае в том, что касается ядерной физики: ибо ядерная физика не просто «суммирует» элементарные частицы, но [96] изучает системы частиц с точки зрения целостно­стей в смысле (б)[7].

Большинство гештальт-теоретиков утверждают, что имеются два вида вещей: «совокупности», в которых нет никакого порядка, и «целостности», в которых можно отыскать порядок, симметрию, регулярность, систему или структурный план. Тем самым фраза «Организмы — это целостности» сво­дится к тривиальности, а именно к тому, что мы можем увидеть в организме некий порядок. Помимо того, «совокупность», как правило, имеет свой гештальт-аспект, точно так же, как и часто приводимое в пример электрическое поле. (Возьмем, к примеру, регулярность, с которой внутри кучи камней нарастает давление.) Таким образом, разли­чение это не только тривиально, но и весьма неотчетливо. И применимо оно не к разным родам вещей, но к разным аспектам вещей одного и того же рода.

 

24. Холическая теория социальных экспериментов

Особенно вредное воздействие холическое мыш­ление оказывает на историцистскую теорию социаль­ных экспериментов (см. раздел 2). «Поэлементный» технолог примет утверждение историцизма, что [97] крупномасштабные или холические социальные эксперименты — если они вообще возможны — для целей науки оказываются непригодными, однако он никогда не согласится, что социальные эксперимен­ты должны состоять в утопических попытках переделать все общество в целом.

Нашу критику мы начнем с обсуждения очевид­ного возражения, выдвигаемого против утопической программы, а именно — что не существует экспери­ментального знания, необходимого для такого рода предприятия. В основе проектов инженера-физика лежит экспериментальная технология; все принципы его деятельности проверены в экспериментах на практике. Холические проекты социального инжене­ра не основаны на таком практическом опыте. Таким образом, аналогия, проводимая между физической инженерией и холической социальной инженерией, неправомерна; не зря холическое планирование называют «утопическим», у этих планов просто нет научной основы.

Перед лицом этой критики инженер-утопист, наверное, и согласится с необходимостью практиче­ского опыта и экспериментальной технологии. Но он скажет, что мы так ничего и не узнаем об этих проектах, если будем бояться проводить социальные эксперименты или (для него это почти одно и то же) с опаской относиться к холической инженерии. Мы должны начать, скажет он, используя любое имеющееся в нашем распоряжении знание, незави­симо от того, много его или мало. Если у нас имеется знание о самолетостроении, то мы располагаем им только потому, что какой-то пионер, у которого не было этого знания, рискнул сконструировать и испытать первый воздухоплавательный аппарат. [98]

Утопист даже будет говорить, что холический метод есть не что иное, как экспериментальный метод в применении к обществу. Ибо вместе с историцистом он полагает, что результаты локальных (small-scale) экспериментов, таких, как введение социализма на одной отдельно взятой фабрике, в одной деревне или даже в каком-то одном районе, никак нельзя считать окончательными; такие изолированные «робинзоновские эксперименты» не могут ничего сказать о современной социальной жизни в «Большом Обще­стве». Они даже заслуживают прозвища «утопиче­ских» — в том (марксистском) смысле, в каком в нем выражается пренебрежение к историческим тенден­циям. (В данном случае не учитывается тенденция к усилению взаимозависимости в социальной жизни.)

Утопизм и историцизм — оба соглашаются с тем, что социальный эксперимент (если такая вещь существует) имеет ценность лишь в том случае, если он проводится в холических масштабах. Этот широко распространенный предрассудок основан на убеждении, что «запланированные эксперименты» в социальной сфере осуществляются редко, а для объяснения результатов «случайных эксперимен­тов», проводившихся до сего времени в этой области, мы должны обратиться к истории.

Против этого взгляда у меня имеются два сражения: (а) он не учитывает поэлементных экспериментов, которые имеют фундаментальное значение для всего социального знания, не только [99] научного, но и донаучного; (б) холические экспери­менты вряд ли что-то прибавят к нашему экспери­ментальному знанию; их можно назвать «экспериментами» лишь в смысле действия, резуль­тат которого неясен, но не в смысле средства получения знания через сравнение полученных и ожидавшихся результатов.

Что касается (а) холический взгляд на социаль­ные эксперименты оставляет без объяснения тот факт, что мы обладаем очень большим эксперимен­тальным знанием о социальной жизни. Бизнесмены, организаторы, политики, генералы бывают опытны­ми или же неопытными. Различаются они по своему социальному опыту; причем этот опыт получен не просто из наблюдения или последующего его осмысления, но в ходе достижения какой-то практи­ческой цели. Полученное таким способом знание обычно является донаучным и больше похоже на знание, полученное в результате случайного наблю­дения, чем на знание, добытое с помощью тщательно обдуманных научных экспериментов; и, тем не менее, оно основано скорее на эксперименте, чем на простом наблюдении. Бакалейщик, открывающий новый магазин, тоже проводит социальный эксперимент; даже человек, встающий в очередь к театральным кассам, получает экспериментальное технологиче­ское знание, благодаря которому в следующий раз он закажет билет заранее (что также будет социальным экспериментом). Не следует забывать, что только практические эксперименты научили покупателей и продавцов, что деньги на рынке снижаются с ростом предложения и повышаются с ростом спроса.

Примеры поэлементных экспериментов чуть [100] большего масштаба: монополист принимает решение изменить цену на свою продукцию; страховая компания, частная или государственная, вводит новый вид медицинского или профессионального страхования; предлагается новый торговый налог; вводится политика свертывания торгового оборота. Все эти эксперименты осуществляются с практиче­ской, а не с научной целью. Крупными фирмами проводились также эксперименты с целью пополнить знания о рынке, а не с целью немедленного увеличения прибыли. Ситуация очень напомина­ет ситуацию в физической инженерии и те донаучные методы, с помощью которых было получено технологическое знание в таких областях, как строительство кораблей или искусство морепла­вания. И, видимо, ничто не мешает совершенство­вать эти методы и в конце концов заменить их более научно ориентированной технологией, иначе гово­ря — более систематическим подходом, использую­щим не только эксперимент, но и критическое мышление.

Согласно этому поэлементному взгляду, четкого разделения донаучных и научных эксперименталь­ных подходов не существует, хотя значение созна­тельного применения научных, так сказать, [101] критических методов весьма велико. Оба подхода в основном используют метод проб и ошибок. Мы «пробуем», т. е. не просто регистрируем сделанное наблюдение, но активно решаем проблемы. И мы продвигаемся вперед, если и только если мы готовы учиться на ошибках, признавать их и критически использовать, а не превращать их в догму. Хотя этот анализ и может показаться тривиальным, он описывает, по-моему, метод всех эмпирических наук. Метод проб и ошибок приобретает все более научный характер по мере того, как растет наша готовность все более свободно и сознательно совер­шать рискованные попытки и относиться к неизбеж­ным ошибкам критически. Эта формула касается не только метода эксперимента, но и отношения между теорией и экспериментом. Все теории — это пробы, пробные гипотезы, выдвигаемые для того, чтобы проверить, работают они или нет; а всякое экспериментальное подтверждение есть просто ре­зультат проверок, стремящихся обнаружить, в чем наши теории ошибаются.

Для «поэлементного» технолога или инженера это означает, что применение научных методов в изучении общества и в политике предполагает критическую позицию и осознание необходимости не только проб, но и ошибок. Мы должны не просто ожидать появления ошибок, но и сознательно их искать. Все мы страдаем одним недостатком, нам [102] хотелось бы всегда быть правыми. Эта слабость, по-видимому, особенно распространена среди профессиональных политиков и политиков-люби­телей. И единственный способ применить нечто похожее на научный метод в политике — это действовать исходя из допущения, что не сущест­вует ни одного политического шага, который был бы лишен недостатков и не имел нежелательных последствий. Искать и находить ошибки, анализи­ровать их, учиться на ошибках — такова задача «научного» политика, как и политического иссле­дователя. Великое искусство убеждать себя в собственной непогрешимости, не замечать своих ошибок, скрывать их или обвинять в них других людей должно быть заменено еще более великим искусством отвечать за совершенные ошибки, учиться на ошибках, чтобы не совершать их в будущем.

Обратимся теперь к пункту (б), к критике того взгляда, что учиться можно и на холических экспериментах или, точнее, на [социальных] мерах, близких к тому, о чем мечтают холисты (ибо холические эксперименты в радикальном смысле перестройки «целого общества» логически невозмож­ны — см. предыдущий раздел). Главная наша мысль очень проста: отнестись критически к собственным ошибкам трудно, а в отношении действий, затраги­вающих большое количество людей, это практически невозможно. Иначе говоря, учиться на очень серьезных ошибках — очень трудно.

Причины тому и моральные, и технические. Поскольку одновременно делается очень многое, невозможно сказать, что именно вызывает тот или иной результат; и если мы приписываем тот или иной [103] результат какой-то вполне определенной мере, то делаем это исходя из уже имеющегося теоретического знания, а не основываясь на данном холическом эксперименте. Такой эксперимент не позволяет соотнести результаты и предпринятые меры; мы можем только приписать ему «весь результат в целом»; и что это означает — судить чрезвычайно трудно. Самые серьезные усилия обеспечить хорошо информированное, независимое и критическое опи­сание этих результатов вряд ли принесут успех. Впрочем, сами шансы на то, что такие усилия будут предприняты, ничтожны; скорее всего, свободной дискуссии о холическом плане и его последствиях не потерпят. Ведь всякое крупномасштабное планиро­вание — это предприятие, причиняющее значитель­ные неудобства, мягко говоря, очень многим людям и в течение очень долгого времени. Соответственно, планом всегда будут недовольны и на него всегда будут жаловаться. Инженер-утопист не должен обращать внимание на эти жалобы; более того, его обязанностью является подавление неразумной кри­тики. Однако наряду с неразумной он будет пресекать и разумную критику. И одно только то, что выражения неудовольствия будут пресекаться, сводит на нет весь энтузиазм по поводу происходя­щего. Таким образом, выяснить факты, т. е. воздей­ствие плана на конкретного гражданина, будет сложно; а без фактов научная критика невозможна.

Еще труднее добиться сочетания холического планирования с научными методами. Плановик не замечает того факта, что в отличие от власти знание централизовать невозможно, оно распределено между людьми. И в то же время централизация его необходима, если, обладая централизованной вла[104]стью, мы желаем распоряжаться ею мудро. Этот факт имеет далеко идущие последствия. Не зная, что же содержится в сознании столь многих индивидов, холист будет упрощать проблему, стирая различия между индивидами: он попытается контролировать и стереотипизировать интересы и убеждения с по­мощью образования и пропаганды[8]. И эта попытка установить власть над умами, разрушить последнюю возможность узнать, что же люди действительно думают, очевидно, несовместима со свободным выражением мысли, особенно мысли критической. В конечном счете знание будет разрушено, а с усилением власти потери в знании будут увеличи­ваться. (Таким образом, политическая власть и социальное знание «дополнительны». Быть может, это единственный ясный пример трудноуловимого, но модного понятия дополнительности[9]). [105]

Все эти замечания касаются только проблемы научного метода. Неявно подразумевается то колос­сальной важности допущение, что планирующий инженер-утопист благожелателен, ведь он наделен полномочиями по меньшей мере диктаторскими. Тоуни заключает исследование о Лютере и его времени словами: «Скептичный в отношении едино­рогов и саламандр, век Макиавелли и Генриха VIII нашел пищу для легковерия в редкостном чудище — Богобоязненном Государе» [R. H. T a w n e у. Religion and the Rise of Capitalism, ch. II, end of section ii.]. Замените здесь слова «единорогов и саламандр» словами «Богобоязненного Государя»; замените личные имена другими, принад­лежащими нашему времени, а слова «Богобоязнен­ном Государе» замените на «Благожелательной Планирующей Власти», — и перед вами описание легковерия нашей эпохи. Мы не станем бросать ему вызов; можно заметить, впрочем, что при всей неограниченной и неизменней благожелательности планирующие власти никогда не смогут выяснить, согласуются результаты предпринимаемых ими мер с их благими намерениями или нет.

Не думаю, что такую же критику можно выдвинуть в отношении поэлементного метода. Этот метод применяется для выявления ближайшего социального зла и скорейшего его устранения не для поисков и приближения конечного блага (к чему [106] склонны холисты). Систематическая борьба против неправды, против конкретных форм несправедливо­сти и эксплуатации, против страдания, в котором нет никакой нужды, — вроде нищеты или безработи­цы, — весьма отличается от попыток осуществления какого-то далекого идеального проекта общества. Оценить успех или неудачу в этой борьбе легче, и этот метод не ведет к аккумуляции власти и подавлению критики. К тому же борьба против конкретной неправды и конкретной опасности найдет поддержку скорее, чем борьба за установление Утопии, какой бы идеальной она ни казалась тем, кто ее запланировал. Возможно, это прольет какой-то свет на то, что в демократических странах, борющихся против агрессии, могут быть поддержаны необходимые далеко идущие меры (даже если они принимают характер холического планирования), не связанные с подавлением публичной критики, в то время как в странах, готовящихся к агрессии или ведущих захватническую войну, публичная крити­ка, как правило, подавляется, и у населения ищут поддержку, выдавая агрессию за оборону.

Вернемся теперь к утверждению утописта, что именно его метод является подлинным эксперимен­тальным методом, примененным в сфере социологии. Полагаю, наша критика выявила несостоятельность такого притязания. Проиллюстрировать это можно и с помощью аналогии между физической и холической инженерией. Конечно, физические машины и даже целые машиностроительные заводы и т. д. можно создавать по плану, заранее вычерчивая их проекты. Однако возможно это только потому, что предварительно было проделано множество неболь­ших экспериментов. Всякая машина есть результат [107] множества мелких усовершенствований. Любая мо­дель «разрабатывается» с помощью метода проб и ошибок, опирается на бесчисленные мелкие улучше­ния. Точно так же планируется и завод. Холический план успешен только потому, что уже совершены всевозможные мелкие ошибки; в противном случае этот план наверняка привел бы к самым серьезным промахам.

Таким образом, аналогия, которую проводят между физической и социальной инженерией, при более внимательном рассмотрении оказывается на­правленной против холического и в пользу «поэле­ментного» подхода. Термин «социальная инженерия» был узурпирован утопистом без всякого на то права.

На этом я завершаю критику утопизма и перехожу к критике его союзника — историцизма. Полагаю, что историцистские взгляды, касающиеся социального эксперимента, получили должную оценку. Осталось дать ответ на аргумент, согласно которому социальные эксперименты бессмысленны, потому что их невозможно повторить — ведь усло­вия их проведения не остаются неизменными. Рассмотрим этот аргумент.

 

25. Вариабельность экспериментальных условий

Историцист утверждает, что экспериментальный метод неприменим к социальным наукам потому, что в социальной области мы не можем точно воспроиз­вести условия эксперимента. Это подводит нас чуть ближе к сути историцистской позиции. Наверное, в ней заключена какая-то истина: например, различия [108] между физическими и социологическими методами несомненно существуют. Однако, с другой стороны, историцистская точка зрения основывается на вопиющем непонимании экспериментальных мето­дов физики.

Что это за методы? Каждому физику-эксперимен­татору известно, что очень разные вещи могут случаться в условиях, кажущихся очень сходными. Так, два провода на первый взгляд ничем друг от друга не отличаются, однако, если в каком-нибудь приборе заменить один провод на другой, разница может оказаться весьма существенной. При тщатель­ном осмотре (например, с помощью микроскопа) обнаружится, что они не так уж похожи друг на друга, как это поначалу казалось. Но зачастую различия в условиях экспериментов, приводящих к разным результатам, заметить и в самом деле трудно. Может понадобиться длительное исследова­ние — и экспериментальное, и теоретическое, — чтобы найти, какая степень подобия здесь необходи­ма и какая достаточна. Возможно, такое исследова­ние следует провести еще до воспроизведения условий эксперимента и даже до того, как мы разберемся, что в данном случае означают слова «сходные условия». И все же на практике метод эксперимента применяется постоянно.

Таким образом, вопрос о том, что называть сходными условиями, зависит от того, с каким экспериментом мы имеем дело, и ответить на него можно, только проводя сами эксперименты. Невоз­можно решить a priori в отношении любого наблюдаемого различия или подобия, даже если оно бьет в глаза, окажется оно полезным или нет при воспроизведении эксперимента. Так что пусть [109] экспериментальный метод сам о себе позаботится. Точно такие же соображения можно привести в отношении много обсуждавшейся проблемы искусст­венной изоляции в эксперименте. Мы не можем обеспечить изоляцию от всех влияний; например, мы не знаем a priori, насколько значительно влияние, оказываемое расположением планет или Луны на физический эксперимент, и можно ли им пренеб­речь. Какого рода искусственная изоляция нужна и нужна ли она вообще — это мы можем узнать, только уже проводя эксперименты или из теорий, также подлежащих экспериментальной проверке.

В свете этих соображений теряет силу историцистский аргумент, согласно которому для социальных экспериментов фатальной оказывается вариабель­ность социальных условий и особенно изменений, происходящих вследствие исторического развития. Различия, столь занимающие историциста, — разли­чия в условиях, которые превалируют в рамках разнообразных исторических периодов, не должны представлять никаких специфических для социаль­ной науки трудностей. Если бы мы вдруг перенеслись в другой исторический период, то, наверное, обнаружили бы, что многие наши социальные ожидания, основанные на результатах «поэлемент­ных» экспериментов, не оправдались. Другими словами, эксперименты могут приводить и к непредвиденным результатам. Но