Реферат. Историцизм — очень древнее учение

Историцизм — очень древнее учение. Его первые формы, вроде учения о жизненных циклах городов и народов, появились даже раньше, чем примитивный телеологизм, согласно которому за, казалось бы, слепыми изгибами судьбы скрываются свои цели. Разгадывание целей, будучи весьма далеким от научного способа мышления, несомненно, наложило отпечаток на самые современные историцистские теории. В любой версии историцизма выражено чувство устремленности в будущее, — будущее, которое приближают некие необоримые силы.

Современные историцисты, видимо, не понимают, что их учение является столь древним. Они верят (и что еще ждать от обожествления современности?), что это последнее и наиболее выдающееся достижение человеческого ума, причем оно настолько ново, что лишь немногие люди могут понять его смысл. Именно историцизм, считают историцисты, поставил проблему изменения, хотя на самом деле это одна из самых старых проблем спекулятивной метафизики.

Противопоставляя свое «динамическое» мышление «статическому» мышлению всех предшествующих поколений, они полагают, что их учение оказалось возможным благодаря «эпохе революции», увеличившей скорость нашего развития настолько, что социальное изменение можно теперь испытать на протяжении одной человеческой жизни. Разумеется, это не что иное, как миф. Революции случались и в прошлом, а со времен Гераклита изменение постоянно открывают и переоткрывают.

Полагаю, что выдавать столь почтенную идею за идею дерзкую и революционную — значит обнаруживать невольный консерватизм; наблюдая эту пылкость по отношению к изменению, невольно хочется спросить: быть может, все не так уж однозначно и присутствует не только энтузиазм, но и сильное внутренне сопротивление? Это объяснило бы тот религиозный жар, с которым дряхлую и нетвердо держащуюся на ногах философию провозглашают последним и величайшим откровением. Однако не сами ли историцисты больше всех страшатся изменения? И не из-за этого ли страха они утратили способность разумно реагировать на критику? Все выглядит так, как будто, утратив неизменный мир, историцисты стремятся получить компенсацию, твердо веря, что изменение можно предвидеть, потому что им правит неизменный закон.

 

Реферат

Монография включает Предисловие, написанное Питером Гетреллом, Дэвидом Мейси, Грегори Фризом, ответ Б. Н. Миронова на критику, Введение, 11 глав, Статистическое приложение (Россия и великие державы в XIX-XX вв. в цифрах), Хронологию основных событий социальной истории России XVIII-начала XX в., Список использованных источников и литературы, Указатель имен, Предметный указатель и 214 иллюстраций.

В главе 1 "Территориальная экспансия и ее последствия: национальный вопрос, природные ресурсы и обширность территории"; автор проанализировал болезненную для России тему - расширение территории и проблемах, которые оно ставило перед обществом и государством, а также влияние географического и демографического факторов на социальное и экономическое развитие страны.

О российской колонизации - сюжете подверженному сильному влиянию международной политической конъюнктуры - написано много как в России, так и за рубежом и высказано несколько точек зрения: от признания России агрессивной империалистической державой, стремящейся к бесконечному расширению своих границ, до оправдания колонизационного движения интересами населения присоединенных территорий. По мнению Миронова, колонизация имела важные позитивные последствия для России: увеличение природных ресурсов; перемещение центра населения и хозяйственной деятельности с Севера на Юг, в более благоприятную географическую среду; повышение безопасности проживания русских в пограничных районах и благодаря этому более рациональное перераспределение трудовых ресурсов между районами старого и нового заселения; плодотворное влияние на российское общественное устройство сословно-корпоративной организации, более развитой культуры и экономики, существовавших в инкорпорированных западных областях. Однако колонизация имела и негативные последствия: обусловливала экстенсивный характер природопользования, способствовала формированию аморфной системы сельских и городских поселений со слабой инфраструктурой, и, самое важное - создала в конце концов серьезную национальную проблему и затруднила формирование единой российской нации, наподобие американской или французской. Национальный вопрос оказывал травматическое влияние на социальные процессы в "метрополии" - требовались значительные средства на поддержание общественной стабильности, что тормозило экономическое развитие; возрастал налоговый пресс, что вызывало недовольство русского населения; нерусские народы подавали пример нелояльности к властям, что способствовало общему росту оппозиционных настроений в стране и ослаблению авторитета центральной власти. Автор полагает, что без территориальной экспансии Россия осталась бы небольшой и очень отсталой европейской страной, каковой она и была в действительности до XVI в., и никаких серьезных достижений в области литературы, искусства, науки и технологии ожидать от нее не приходилось бы, как нельзя было бы рассчитывать и на высокий уровень жизни ее граждан.

На вопрос, была ли Россия колониальной державой в европейском смысле этого слова, Миронов отвечает отрицательно, хотя элементы колониализма, по его мнению, наблюдались, например по отношению к народам Сибири, и считает, что ярлык "колониальной державы" не соответствовал сущности Российской империи. Автор всесторонне аргументирует свою точку зрения. Во-первых, русские не были "господствующим" народом империи: они подвергались частичной социальной дискриминации по сравнению с нерусскими и уступали ряду народов (например, немцам, полякам и евреям) по степени урбанизированности, уровню грамотности, экономическому развитию, по числу лиц, занятых в сфере интеллектуального труда. Русские в массе всегда жили хуже, чем нерусские. И если по уровню жизни судить по средней продолжительности жизни, то русские даже на рубеже XIX-XX вв. уступали не только латышам, эстонцам, литовцам, евреям и полякам, но также украинцам, белорусам, татарам и башкирам. Во-вторых, национальная политика России отличалась прагматизмом и терпимостью по отношению к нерусским, ставила на первое место не экономические, а политико-стратегические задачи; религиозная и языковая ассимиляция и долгое время также административно-правовая интеграция не входили в ее цели, "господствующий" народ не поглощал побежденных. Нерусские к этому настолько привыкли, что всякие попытки интеграции и модернизации вызывали у них бурный протест, который подрывал стабильность социально-политического порядка и заставлял центральное правительство скоро от них отказываться. В-третьих, в экономическом и культурном смысле русский центр уступал западной периферии и незначительно превосходил большинство своих восточных и южных окраин. Сама Россия в императорский период вследствие относительной культурной и экономической отсталости находилась в существенной зависимости от иностранного капитала, европейской науки и технологии. В-четвертых, Российская империя держалась в решающей степени на династическом и сословном принципе, а не на этническом и религиозном самосознании русских. Специфически имперский характер российского политического устройства обеспечивал возможность управления многонациональным государством, которое включало десятки народов, находившихся на разных ступенях развития, позволил России успешно конкурировать с колониальными империями Запада и выдержать борьбу с восточными империями. Сам факт достижения Россией международного статуса империи считался в свое время и в действительности был огромным достижением - не случайно потребовалось более двух десятков лет, чтобы после принятия Петром I титула императора в 1721 г. он был признан всеми великими державами: Швеция признала новый титул в 1723 г., Турция - в 1739 г., Англия и Германия - в 1742 г., Франция и Испания - в 1745 г.; позже всех Польша - в 1762 г.

Анализируя национальную политику центрального правительства, Миронов отмечает, что до 1863 г. она отличалась большой терпимостью к особенностям быта нерусских народов и не ставила своей целью создание единой российской нации. Только после 1863 г. национальная политика под влиянием европейской модели решения национального вопроса стала склоняться к последовательной интеграции всех частей империи в цельное национальное государство, но ввиду огромного многообразия этносов интеграция под ругательным термином русификация проводилась в разных регионах и среди разных народов с разной глубиной и интенсивностью, а иногда и с отклонениями от генеральной линии. Так, в отношении евреев, ногайских и крымских татар, черкесов и некоторых других народов сегрегация и принуждение к эмиграция были признаны более целесообразными средствами решения национальных противоречий, а в отношении кочевников, охотников и собирателей и оседлых мусульман Средней Азии была сохранена прежняя политика сосуществования. Интеграционная политика находилась в прямой зависимости от степени языковой, конфессиональной и культурной близости народов и опасности, которую они представляли для формирования единого национального государства.

В своей трактовке национальных движений в России автор использует схему, предложенную чешским историком М. Хрохом, полагая однако, что она служит удобным инструментом, пригодным для анализа европейских национальных движений в определенный период европейской истории, но ни в коем случае не является железным законом исторического развития всех народов, входящих в состав многонациональных государств. Нет достаточных оснований полагать, что закономерности развитие национального сознания и национальных движений везде и всегда с неумолимостью физических законов приводят к возникновению сепаратистских настроений в многонациональным государстве, что распространяя образование и культуру, создавая письменность и литературные языки, способствуя появления высокой литературы и искусства, развивая национальные элиты, многонациональная страна готовит предпосылки для своего будущего распада. предпосылки для своего будущего распада. Теоретики модернизации полагают, что социальные отношения, основанные на первичных привязанностях - узах крови, расы, языка и религии - являются мощной силой в традиционных, доиндустриальных обществах, в современных развивающихся странах, но с приходом индустриальной эры должны слабнуть. Пример дореволюционной России говорит о том, что стремление к культурно-национальной автономии перерастало в желание отделиться не автоматически, не само по себе, а лишь под влиянием конкретных обстоятельств: 1) насколько стремления к национально-культурной автономии удовлетворялись центральным правительством, 2) насколько демократизировалась Россия, 3) насколько привлекательным было ее экономическое положение и развитие, 4) насколько выгодно было в экономическом и культурном смысле отделение для данного народа. Изменение национальной политики в начале XX в. стало назревшей задачей российского правительства уже только по той причине, что русские составляли всего 45% населения России, а нерусские народы проявляли настойчивое стремление к автономии. Вместо этого центральное правительство долгое время не шло на уступки, что, можно думать, способствовало развитию сепаратизма и в конечном итоге привело к развалу империи в 1917 г. Колебания национальных политических партий в 1917 г. в отношении того, оставаться с Россией или отделяться от нее, очень симптоматичны. Они показывают, во-первых, что изменение курса Временного правительства в национальном вопросе, согласившегося на федеральное устройство России и даже признавшего в сентябре 1917 г. (хотя условно, до окончательного рассмотрения этого вопроса Учредительным собранием) право наций на самоопределение, создавало реальные предпосылки на разрешение национальных проблем мирным путем и в рамках демократического государства и, во-вторых, что только неудачный для России ход военных событий и победа большевиков окончательно предопределили развал страны. Приход большевиков к власти способствовал этому процессу в трех отношениях. Во-первых, из русских политических партий только большевики поддерживали лозунг национального самоопределения. Во-вторых, их приход к власти предопределял возникновение гражданской войны в России, участвовать в которой не хотел ни один народ. В-третьих, в условиях анархии сепаратистам было легче добиваться своих целей.

Несмотря на печальный финал российской колонизации, Миронов полагает, что общий ее итог оказался положительным не только для властной русской элиты, но для всего Российского государства и входивших в его состав народов. Если даже допустить, что на начальных этапах исторического развития природа обделила Россию ресурсами или не была к ней достаточно щедрой, то этот недостаток был с лихвой компенсирован в ходе ее территориального расширения, которое превратило ее в мощную державу, богатую природными ресурсами. Уже в XVIII-начале XX в. проблема состояла не в величине природных ресурсов, а в их разведке, доступности и использовании. Следовательно, цена, которую заплатили русские за свою территориальную экспансию была высокой, но не чрезмерной. По мнению автора, в конечном счете от российской экспансии выиграли и все народы, вошедшие в состав империи, включая тех, которые потом вышли из нее. Всем, включая русских, Россия обеспечивала безопасность, всем, а нерусским даже в большей степени, помогала развиваться и во всяком случае этому не препятствовала. Под крышей России многие народы создали свою письменность, интеллигенцию, высокое искусство, государственность со значительно меньшими издержками, чем они могли этого сделать вне России.

Большое внимание в первой главе уделено также проблеме влияния географической среды на социальные процессы, экономику, общественные и политические институты. Для русских эта тема, как и колонизация, также является болезненной: богатая природными ресурсами страна, а народ не благоденствует в экономическом отношении. Спектр мнений по данному вопросу также широк. Одни, преимущественно иностранные, исследователи используют этот сюжет для доказательства неспособности населения России воспользоваться своими богатствами вследствие недостатков их общественных и политических институтов, например, общины или абсолютизма. Другие, главным образом русские, авторы применяют дефекты российских общественных и политических институтов объясняют особенностями географической среды. И здесь автору удается избежать крайностей. Он считает, что роль географической среды, в которой происходило развитие России, велика, особенно на ранних стадиях. Например, бесспорно влияние климата на земледелие, животноводство и другие явления, непосредственно связанные с биосферой. Он не отрицает, что среда обитания оказывает влияние на социальные процессы и, как теперь полагают ученые-социобиологи, на популяционную генетику человека, на социальное поведение и социальную и этническую психологию. Однако это влияние не было решающим, а всякие общие соображения на этот счет носят в значительной степени умозрительный характер и не могут быть ни обоснованы, ни проверены: влияние климата и вообще географической среды на экономические и социальные явления - на общественные и политические институты, социальные напряжения, политику, цены и т. д. - опосредовано и усложнено влиянием других факторов, отделить которые друг от друга и оценить точно, статистически их влияние на общество и человека не представляется возможным. По мнению автора, на более твердой почве стоят предположения, связывающие социальные и экономические явления с демографическими, хотя и здесь демография не была решающим фактором социального развития. Увеличение плотности населения постоянно заставляло людей искать способы борьбы с относительным перенаселением. Различные народы выбирали разные пути в зависимости от природных условий, политических и социальных институтов, менталитета, традиций, обычаев и закона: сокращение рождаемости, или уменьшение числа детей в семье, сначала через увеличение возраста вступления в брак, затем с помощью различных методов контрацепции; переключение населения из сельского хозяйства в промышленность, ремесло и торговлю; эмиграции; экспансия и колонизация. Россия долгое время предпочитала территориальный рост, и этот способ борьбы с перенаселением, как доказывается в книге, являлся оптимальным для страны, бедной капиталом и богатой рабочими руками и землей.

Эта глава, как впрочем, и все другие, отличается академизмом: никаких спекуляций - все свои выводы автор тщательно аргументирует, по возможности статистическими данными. Два характерных примера. В подтверждение своего тезиса, что основной принцип национальной политики состоял в создании некоторых преимуществ в правовом и материальном положении "инородцев" сравнительно с русскими (первые не закрепощались, не рекрутировались в армию, имели налоговые льготы и др.), приводится интересная таблица о налогах, которые собирались по регионам империи в 1886-1895 гг. (т. 1, с. 33). Ее данные ясно показывают, что налоговое бремя населения великороссийских губерний было в среднем на 59% больше, чем у населения национальных окраин. Отрицательные последствия интеграционной политики центрального правительства после 1863 г. автор доказывает данными о национальном составе 7 тыс. революционеров в 1907-1917 гг. Принимая революционную активность русских за единицу, оказывается, что латыши были в 8 раз активнее русских, евреи - в 4, поляки - в 3, армяне и грузины - в 2 раза. Среди руководства революционных организаций - всюду преобладали лица нерусского происхождения: среди народников в 1870-1880-х гг. на долю нерусских приходилось около 50%, среди лидеров социалистов-революционеров и большевиков преобладали евреи, среди меньшевиков - грузины, евреи и лица других нерусских национальностей (т. 1, с. 42).

В главе 2 "Социальная структура и социальная мобильность" впервые в историографии предпринята попытка проследить, как изменялась социальная структура российского общества с конца XVII в. до начала XX в. и какую роль в этом играла социальная мобильность. В своем анализе автор использует стандартные понятия "сословие", "класс", "стратификация" и "социальная мобильность" не в марксистской интерпретации, а так, как принято в мировой социальной науке, что позволяет более корректно анализировать социальную структуру и проводить международные сравнения. Он считает, что Московское государство являлось государством бессословным: б(льшая или меньшая имущественная состоятельность, виды имущества и занятия служили наиболее важными отличительными признаками социальных групп, которые были открыты на входе и выходе. Основные категории населения не являлись сословиями в европейском смысле этого понятия, но они также не вполне соответствовали современному понятию "класс", так как происхождение играло важную, а в случае с элитой решающую роль для социальной идентификации. Принятие нового Уложения 1649 г. ускорило развитие наметившейся тенденции к превращению социальных групп в сословия. Если до этого времени они различались преимущественно обязанностями, то теперь они стали различаться также и правами.

В XVIII в. процесс формирования сословий пошел еще более быстрыми темпами, чему очень способствовали Манифест о вольности дворянства 1762 г. и жалованные грамоты дворянству и городам 1785 г. К концу XVIII в. в России в основных чертах, хотя и с некоторыми особенностями сравнительно с западноевропейскими странами, сформировались сословия, которые обладали основными признаками истинного сословия: (1) их сословные права были закреплены в законе; (2) права являлись наследственными и безусловными; (3) они имели свои сословные организации (дворянские собрания, городские думы, купеческие, мещанские, ремесленные, крестьянские общества и другие) и сословный, независимый от коронной администрации суд; (4) пользовались правом самоуправления; (5) обладали сословным самосознанием и менталитетом; (6) имели внешние признаки сословной принадлежности. По причине отсутствия в стране представительного учреждения российские сословия не имели только сословного представительства при верховной власти (в большинстве западноевропейских стран такие учреждения в XVIII в. тоже отсутствовали или не действовали). В наибольшей степени идеальному типу сословия соответствовало дворянство, в наименьшей - крестьянство. Хотя крестьяне приобрели ряд существенных признаков сословия (их социальный и профессиональный статус был наследственным, они были организованы в самоуправляющиеся сельские корпорации-общины, обладали специфическим менталитетом, имели внешние признаки сословия), у них было мало прав и совсем не имелось сословных привилегий, а их права и обязанности были закреплены в законе только в 1832 г. Таким образом, российские крестьяне не стали сословием в полном смысле этого понятия, как не стало в свое время сословием и крестьянство Западной Европы. Однако, поскольку они обладали важными признаками сословия, их можно с оговорками считать сословием или квази-сословием. Формирование сословий в России, отмечает Миронов, происходило под западноевропейским влиянием. Это обстоятельство послужило важной причиной того, что сословный строй, сложившийся в России к концу XVIII в., был похож на сословный строй европейских государств XVIII в., где он уже разрушался, а не на западный сословный строй в момент его расцвета в XIII-XV вв. Апогей сословного строя в России приходится на первую половину XIX в., благодаря тому что в новом Своде законов 1832 г. социальная структура русского общества получила вторичное, еще более четкое юридическое оформление как строго сословная.

Благодаря Великим реформам 1860-х гг. сословия стали постепенно утрачивать свои специфические привилегии, сближаться друг с другом в правовом положении и постепенно трансформироваться в классы и профессиональные группы. Дворяне-помещики сливались в один класс с частными землевладельцами, дворяне-чиновники - с чиновниками-недворянями, прочие категории личного и потомственного дворянства - с профессиональной интеллигенцией, происходило также "обуржуазивание" дворянства и "оземеливание" буржуаззии. Духовенство эволюционировало от сословия в сторону профессиональной группы духовных пастырей. Городское сословие превращалось в предпринимателей и рабочих. В единый класс постепенно консолидировались различные категории крестьянства, правда, медленнее других сословий, вследствие того что правительственная политика намеренно консервировала патриархальность деревни и поддерживала сословные признаки крестьян. Другие важные реформы, происшедшие в конце XIX-начале XX в., такие как отмена подушной подати и круговой поруки среди сельских обывателей, включение дворянства в число налогоплательщиков, отмена паспортного режима, отмена выкупных платежей за землю, получение права на выход из общины в 1907 г., наконец, введение представительного учреждения и обретение гражданских и политических прав всем населением в 1905 г. привели к тому, что к 1917 г. все сословия юридически утратили свои специфические сословные права. Однако этого было недостаточно для трансформации сословной структуры общества в классовую. Настоящая классовая структура общества формируется в ходе так называемой профессионализации, под которой понимается консолидация представителей отдельных профессий в профессиональные организации с целью коллективного отстаивания своего общественного статуса и контроля за той сферой рынка, где данная профессиональная группа осуществляет свои функции. Превращение сословий в классы через всеобщую и глубокую профессионализацию общества сделало в пореформенной России значительные успехи, но к 1917 далеко не завершилось.

Проведенная Мироновым стратификация сословий (автор применил интересную методику анализа уровня внутрисословного неравенства с помощью коэффициента неравенства Джини, т. 1, с. 93) позволила сделать много интересных наблюдений. Дворянство, духовенство и гражданство были разделены внутри себя на страты, существенно отличавшиеся в имущественном отношении. На протяжении всего императорского периода средняя страта была слабой в количественном и материальном отношениях, низшая страта, состоявшая из бедных и неимущих, - многочисленной, богатство сосредоточивалось в руках немногочисленной высшей страты. У дворянства и духовенства высшая страта по своему составу была устойчивой, а у городского сословия - наоборот, крайне изменчивой. Уровень неравенства между отдельными стратами этих трех сословий в течение императорского периода возрастал, в особенности среди городского населения, как это было в США и западноевропейских странах. В результате этого город, где сосредоточивались дворянство и городское сословие, а также находилась значительная часть духовенства, крестьянства и военных, поляризовался на ничтожную по численности богатую и образованную привилегированную верхушку и огромную массу бедного, малообразованного, непривилегированного люда. Подобная структура городского общества, в котором отсутствовала значительная средняя прослойка, или средний класс, была чревата социальной неустойчивостью и социальными взрывами. Если брать страну в целом и единые для всех сословий стандарты стратификации, то средний класс также окажется крайне малочисленным. Число цензовых граждан, т. е. лиц, отвечавших имущественному цензу на право участия в выборах в Государственную Думу, после изменения избирательного закона 3 июня 1907 г., в 50 губерниях Европейской России насчитывалось всего около 1288 тыс., или 1.2% всего населения. Поскольку избирательным правом пользовались только мужчины старше 25 лет, то среди мужского населения 50 губерний Европейской России в возрасте старше 25 лет доля цензовых граждан составляла 5.8%. населения. В это число, естественно, входил не только средний, но и высший класс. Численность последнего, по приблизительным оценкам Министерства финансов, достигала 60 тыс. семей, или 366 тыс. человек, что составляло около 0.34% населения 50 губерний Европейской России. Следовательно, доля среднего класса составляла около 5.5% всего населения - это немного, но и не ничтожно мало. Об этом же говорят и данные о распределении национального дохода между "трудовыми классами", "имущими классами" и казной в начале XX в.: на долю первых приходилось 73.6%, вторых - 22.4%, казны - 4%.

Крестьянство в отличие от других сословий до самой революции 1917 г. оставалось в имущественном и социальном отношениях довольно однородным и имело лишь зачатки так называемого буржуазного расслоения. Социальная и имущественная гомогенность крестьянства в значительной степени обусловливалась высокой мобильностью внутри самого крестьянства.

Социальная структура всего населения в течение императорского периода изменялась очень медленно. Абсолютная численность главных сословий увеличивалась, но, за исключением крестьянства, их доля в населении страны уменьшалась: за 1719-1913 гг. дворянства - с 2 до 1.5%, духовенства - с 1.9 до 0.5%, крестьянства - с 89.1 до 80.1%, военное сословие и разночинцы исчезли и лишь доля городское сословия увеличилась с 3.9 до 17.6%.

Уже до реформ 1860-1870-х гг. сословия в большей или меньшей степени были открыты на входе и на выходе и довольно активно взаимодействовали друг с другом, хотя степень их открытости была различной. Тесно взаимодействовали крестьяне, городские обыватели и военные, так как главным образом за счет перемещений крестьянства обеспечивалось воспроизводство городского сословия и армии. Обратные перемещения из мещанства, купечества и военных в крестьянство были сравнительно редкими. Перемещения из крестьянства и городских обывателей в дворянство были достаточно многочисленными, хотя и не прямо - а через армию, университет, государственную службу, но иногда и прямо - с помощью богатства; перемещения из дворянства в податные сословия были меньшими, но также значительными (эта мобильность совершенно не изучена). Дворянство и духовенство взаимодействовали еще более интенсивно в том смысле, что духовенство, поступавшее на государственную службу, являлось важнейшим источником пополнения дворянства. Однако, все виды межсословных социальных перемещений, иногда значительные по абсолютному числу, охватывали незначительную долю населения податных сословий - в среднем за полтора столетия по 0.34% в год, главным образом из крестьянства и городских обывателей в военное сословие (0.24% в год). Следовательно, в социальных перемещениях участвовало всего около 10% каждого поколения, если принять его протяженность в 25-30 лет, что вполне согласовалось с сословным характером русского общества этой эпохи. Уровень социальной мобильности в городе был существенно выше, чем в деревне. Горизонтальная социальная мобильность, которая в абсолютных цифрах охватывала большие массы населения, при переводе их в относительные показатели оказывалась также незначительной. В 1678-1858 гг. в переселения было вовлечено до 4.7 млн. человек, что составляло в среднем в год около 30 тыс. человек, или 0.1% среднегодовой численности населения, следовательно, 2-3% от численности каждого поколения.

Во второй половине XIX в. основные направления межсословных перемещений остались прежними: из крестьянства - в городское сословие, из духовенства - в дворянство и городское сословие. Но уровень межсословной социальной мобильности существенно возрос, благодаря чему открытость сословий увеличилась, что способствовало их трансформации в классы. Примерно в 2 раза увеличилась и горизонтальная социальная мобильность: в 1870-1915 гг. в пределах России переселились 8.1 млн. человек, по 233 тыс. человек в среднем в год, или 0.2% среднегодовой численности населения.

Если говорить об уровне социальной мобильности отдельных сословий, то на протяжении всего императорского периода крестьянство и духовенство служили источником пополнения других сословий, но сами являлись закрытыми на входе: оба сословия варились в собственном соку, и в этом состояла одна из причин длительного существования особой субкультуры крестьянства и духовенства, их социальной и культурной обособленности от других сословий, их традиционности и консерватизма. Дворянство являлось открытым на входе и в значительной мере закрытым на выходе. Оно пополнялось наиболее способными и энергичными представителями духовенства, купечества, мещанства и крестьянства, которые к тому же были в высшей степени лояльными к существующему режиму, так как он дал им возможность сделать карьеру. Дворянство интенсивно получало свежую кровь и через браки с представителями других сословий, что усиливало его интеллектуальный и, так сказать, энергетический потенциал. Обедневшие дворяне деклассировались и сначала фактически, а потом и юридически уходили из сословия. Однако в дворянство переходили только те представители других сословий, которые в предшествующий переходу в дворянство период своей жизни получали образование, профессию, делали карьеру на государственной службе, приобретали мировоззрение и привычки, свойственные дворянству. Это означало, что они одворянивались прежде, чем получали статус дворянина. Данное обстоятельство вместе с ростом требований к служебному положению, дававшему право на дворянство, приводило к тому, что перемещения в дворянство из других сословий не нарушали, а наоборот, способствовали формированию дворянской субкультуры, сословных традиций, понятий чести, манеры поведения, ментальности. Ибо никто так не был щепетилен в отношении соблюдения чистоты дворянской субкультуры, как новые дворяне. Таким образом, социальной мобильности весьма способствовала гибкая сословно-социальная политика правительства в вопросе формирования бюрократии.

Автор не разделяет широко распространенного представления о том, что в России в отличие от других европейских государств жизненный успех отдельного человека в решающей степени зависел от социального происхождения. Корреляционный анализ факторов социальной мобильности чиновников показывает, что даже в первой половине XIX в. карьера (при устранении влияния возраста) примерно на 31% зависела от образования, на 18% - от социального происхождения, на 12% - от богатства (числа принадлежавших чиновнику крепостных душ) и на 39% - от других факторов - здоровья, национальности, родственных и личных связей, способностей, активности, благоприятного стечения обстоятельств.

К 1917 г. сословия юридически утратили важнейшие специфические сословные привилегии и превратились в классы. Однако, как это часто бывало в России, закон обгонял и жизнь, и массовые представления о социальной структуре общества, и социальные отношения, и социальное поведение. Социальные традиции оказались весьма живучими и служили препятствием для полной трансформации сословий в классы. Сословная парадигма, упраздненная юридически, не была окончательно ликвидирована фактически и психологически, хотя и в общественной практике, и в массовом сознании она безусловно в течение второй половины XIX-начале XX в. потеряла свое прежнее значение. Существование сословий с различными, а иногда и враждебными субкультурами, с огромной имущественной дифференциацией между ними и внутри себя затрудняло формирование не только среднего класса и гражданского общества, но также и единой российской нации, объединенной единой культурой, единой системой ценностей, единым законом. Наличие в составе России других национальностей еще более замедляло этот процесс. В результате складывание российской нации к 1917 г. не завершилось.

Цель главы 3 "Демографические процессы и проблемы"; состоит в том, чтобы выяснить, какая модель демографического поведения господствовала в России в течение XVIII-начала XX в. и почему, во что она обходилась обществу, когда и почему начался переход от так называемой восточноевропейской к западноевропейской модели воспроизводства населения, кто был пионером в регулировании рождаемости среди сословий и кто среди регионов. Применительно к России периода империи эти вопросы рассмотрены в исторической литературе впервые. Анализ динамики основных демографических процессов в России с начала XVIII по начало XX в. привел Миронова к выводу: за 200 с лишним лет брачность, рождаемость и смертность заметно уменьшились, особенно в последней трети XIX - начале XX в. В результате этого произошло два важных демографических события: увеличились средняя продолжительность жизни и естественный прирост населения. В 1838-1850 гг. новорожденных мальчиков ожидала жизнь продолжительностью в 25, а девочек - в 27 лет, в 1904-1913 гг. - соответственно 32.4 и 34.5 года. Естественный прирост населения, долгое время бывший крайне изменчивым, обнаружил тенденцию к росту: с 1851-1860 по 1911-1913 гг. он вырос с 1.2% до 1.68%. Оба эти факта изменили режим воспроизводства населения, сделав его более рациональным. Чтобы оценить, насколько режим воспроизводства стал эффективнее, автор использует стандартные демографические показатели: брутто- и нетто-коэффициенты воспроизводства населения. Брутто-коэффициент равен среднему числу девочек, которое родит одна женщина, прожившая до конца репродуктивного периода, то есть до 50 лет, при сохранении тех условий жизни, в которых она жила на момент расчета коэффициента. Нетто-коэффициент равняется среднему числу девочек, рожденных "средней" женщиной в течение репродуктивного периода, которые доживут до того возраста, когда сами смогут рожать. Отношение брутто- и нетто-коэффициентов называется ценой простого воспроизводства, так как оно показывает, сколько девочек надо родить женщине, чтобы обеспечить простое воспроизводство населения или простую замену материнского поколения; это отношение служит мерой экономичности данного режима воспроизводства, или режима возобновления п