Глава 14. В букваре меланомы Шейлы «А» означало асимметрию, «Б» – боковую неправильность, «В» – видоизменение цвета

 

В букваре меланомы Шейлы «А» означало асимметрию, «Б» – боковую неправильность, «В» – видоизменение цвета. Меланоциты^[46] без ее ведома много лет вызывали меланхолию и страдания. Винить их не в чем. Они просто хотели придать ей загар, только перестарались.

Если бы она позировала для портрета обнаженной, заметил бы Морис зловещее пятно? Вряд ли, потому что всегда видел лишь общую форму, не обращая внимания ни на какие детали, кроме улыбки в тени. В той тени биология творила свою черную магию.

В патологическом заключении отмечено значительное уплотнение, поражение близлежащих лимфатических узлов. Их удалили, но болезнь проникла глубже. Врачи признали иммунотерапию бесполезной – она лишь доставит ей лишние тяготы.

Морису пришлось взять себе заместителя для наведения порядка в Мерси. Жалкие остатки центра города до сих пор дымились.

Еще не уехавшие начинали переселяться. Старики решили остаться. Двадцать три человека погибли. Они тоже останутся.

Сотня пострадавших при взрыве лежали в больнице, оставшейся невредимой на окраине города. Она простоит до тех пор, пока не умрет или не переедет последний обитатель Мерси; врачи и персонал будут жить в ближних пустых кварталах. Ученики пойдут в новые школы в новых городах, так как общественный колледж сгорел в огне.

Вернется ли Морис к обязанностям мэра после смерти Шейлы? Он еще не решил, точно не зная, будут ли воспоминания о жизни с ней мучить или утешать его. В конце концов, она еще жива.

 

Альберт уехал в Норвегию через неделю после несчастья, с благословения Шейлы.

– Поезжай, – сказала она ему с больничной койки. – У меня есть Морис и Холли. Если останешься, будешь только напоминать о дяде Альберте в тени.

– Но мне надо сейчас тебя видеть.

Она закрыла рукой глаза, раздвинула пальцы и сказала:

– Я тебя вижу. А теперь хочу видеть, как ты уезжаешь.

 

Холли пока не решила, уезжать ли из Мерси. В данный момент хотелось лишь помочь Шейле. Конечно, и Морису понадобится ее помощь. Она станет его мачехой, как обещала, присматривая, чтобы он регулярно принимал ванну.

В этой новой роли принялась отыскивать спрятавшуюся Холли. Глядя по утрам на часы, перечисляла, что надо сделать за день, когда навестить Шейлу, когда остановиться у дома Мельников, убедившись, что им не завладели многочисленные призраки, один из которых еще жив – еле-еле.

Восьмилетняя Холли быстро росла в те недели. И вскоре стала той самой женщиной, от которой столько лет пряталась. Ее звали Холли Гонайтли.

 

На нижнем этаже корпуса Шейлы бывший мэр, капитан полиции и начальник пожарной охраны усваивали, что от многолетнего пьянства не так легко избавиться. Они были единственными пациентами реабилитационного отделения, зная, что медицинский персонал проявляет к ним меньше сочувствия, чем губительная катастрофа. Тем временем галлюцинации пожирали их с той же яростью, как огонь – Мерси. Никакие инъекции морфия не облегчали душу; они цеплялись за спинки коек в надежде, что плот, на котором их бьет неудержимая дрожь, доплывет когда-нибудь до берега.

Секундная стрелка тащилась к тому часу медленного, по крайней мере, капитан полиции и начальник пожарной охраны получили прощение от своих жен. Зака некому было прощать за трагедию, приключившуюся Четвертого июля. Город немедленно и успешно подал на развод.

Однажды заскочил Морис после визита к Шейле. Зак, явно ничего не соображая после укола морфия, взглянул на своего преемника и пробормотал:

– Не заслуживаю прощения.

– Кто я такой? – спросил Морис.

– Президент.

Морис встал, подчеркнуто приняв позу лидера, великого человека.

– Отпускаю тебе грехи. Смягчаю приговор.

Зак впервые за два дня заснул.

 

– Что я наделала, – сказала Шейла. – Многие погибли?

– Забудь об этом, – сказал Морис. – Мы все участники заговора. Мы все это устроили.

– Ты имеешь в виду старушку Мерси?

– Те, кто верил Мерси, думают, что всегда были правы. А те, кто не верил, думают, что всегда ошибались. И правда. Они тоже участники.

Он прикоснулся к ее лицу. Улыбка уже изменилась, он больше не помнил ту, которую так долго старался поймать и запечатлеть.

– Мне одно хочется знать, – сказала она. – Какого черта ты делал в тот день на балконе с рапирой? Похоже, будто собирался покончить с собой.

– С тем, кто устроил заговор против меня. С призраком, не считая того, что я сам его выдумал.

– Ты своего отца имеешь в виду?

– Не совсем. Отца, которого я сотворил из того, кого знал. Не сумел заполнить многие пробелы, когда он был рядом, поэтому додумал остальное. Чревовещатель проклятый.

В похоронной конторе Адриана держала миссис Фиппс за руку.

– Говорят, это все кокаин, – сказала миссис Фиппс. – При отъезде я его предупреждала. Говорила: «Наркотики изменят тебя, Ларри, превратят того мальчика, каким ты был, в дурного мужчину».

– Он в вечер смерти собирался бросить, – сказала Адриана. – Хотел измениться.

– Спасибо за такие слова, но мой мальчик не был блудным сыном. Никогда не исправился бы.

– Ну, иногда истории, записанные в книгах, оборачиваются иначе.

Адриана оставила ее в углу, подошла к гробу. Прикоснулась к руке Фиппса, гадая, насколько его обещания были искренними, а насколько позаимствованными от миссис Фиппс. Подумала и о том, сумел бы он найти какой-нибудь путь между самим собой и матерью, если бы они когда-нибудь поженились.

– Она ошибается, – прошептала Адриана трупу. – Ты точно исправился.

 

Пуласки смотрел на дорогу из окна автобуса. Облачками своего дыхания рисовал картину пожара.

– Неплохо, – сказал сидевший рядом мужчина.

– Я знаю, – усмехнулся он.

 

Лежа на матрасе в спальне, Инга установила закон. Записала пятьдесят шесть правил, которым должен следовать Альберт, иначе ей придется его депортировать. Потом разъяснила обстановку в Норвегии.

– Никаких пингвинов, никаких айсбергов, никаких иглу и никаких эскимосов. Ты разочарован?

– Мне плевать, даже если здесь в феврале пятьдесят два и две десятых градуса,^[47] – сказал он.

 

– Мальчики, – сказал отец, таща на прицепе за автомобилем громыхавший, почти пустой трейлер, – я хочу, чтобы вы этот вечер забыли. Ваша мать вообще не увидела происходящего. Ее ослепил огонь. И еще одно. Мы не виноваты в случившемся. Место было дурное. Я в ту же секунду увидел, как только приехал.

– Черт возьми, пап, – сказал старший сын, – я знаю, что мама нас с неба не видит. Мне не восемь лет.

– Даже я знаю, – сказал младший сын.

Отец взглянул в зеркало заднего обзора, сообразив, что убедил себя, будто мальчики после смерти матери перестали расти, тогда как старшему уже четырнадцать, а младшему двенадцать. Потом увидел морщины вокруг собственных глаз. Он прошел долгий путь со времен службы копом, но и впереди его ждет долгий путь.

 

Анна сидела одна в баре. Музыку она теперь ненавидит, да что еще остается делать? Если Инга до конца пути погрузилась в любовь к Альберту, надо провести линию так, чтобы никто не смог маневрировать по сторонам от нее.

Шейла с чистой колеей из города Мерси, штат Калифорния, провела свой последний день на земле глубоко внизу; морфий вместе со светящимися пузырями создавали над больничной койкой плоскость света. Иногда видела над собой свою болтавшуюся руку, которая словно отделилась от тела и прощально помахивала.

Смерть приближалась скорей, чем предсказывали врачи. Шейла сумела втолковать Морису, что хочет кремации, кости никакого значения не имеют, скоро она будет нигде и повсюду. Но выпала из времени, не успев сказать, что прощает его за то, что он ее заставил слишком долго ждать его превращения в великого человека. Не поцеловала на прощание Холли, не извинилась, что долго скрывала правду о своей болезни. Чувствовала не сожаление, а онемение, видя искаженную картину, в которой была непонятно кем – Шейлой Первой или Шейлой Второй.

Дважды понимала, что умирает – перед самым последним визитом Мориса и сразу после него. Неужели Морис верит, будто кто-нибудь способен думать, как гора? Тогда что же такое любовь? Она старалась стать горой, но возвышавшиеся над ней врачи и сиделки напоминали, что она – человек.

Во время последнего визита Мориса чувствовала себя совсем маленькой. Когда он ушел, стала чуть больше, раздулась, как воздушный шар, готовый взлететь в небо.

А потом умерла.

 

Когда время для посещений закончилось, Морис отправился домой принять душ. Пришла Холли, попыталась заставить его поесть. У него еще есть время; у него уже нет времени. Он подписал документы, разрешая врачам не поддерживать в Шейле жизнь искусственным способом.

Заглянул в аквариум с золотой рыбкой.

Стал кликать золотую рыбку. А потом увидел, что она плавает брюхом вверх. Никто ее не кормил.

На телефонный звонок ответила Холли.

– Понятно, – сказала она, разъединилась, взяла его за руки. – Я знала, что это случится сегодня. Бедный Морис.

Он хотел сделать что-нибудь простое, обыденное – вымыть пол, сходить в туалет, что угодно, но не мог даже сдвинуться с места.

– Чем я могу помочь? – сказала Холли.

– Ничем.

– Давай налью чего-нибудь выпить.

Холли налила стакан воды. В стакане плавала Шейла. Он глотнул, и все кончилось. Он остался совсем один.

 

Возникла проблема с похоронами. Шейла рассердится: она просила кремации и настаивала, чтобы не было никаких похорон. Но Морис чувствовал – Холли его поддерживала, – что земля хочет принять в себя все, что осталось от Шейлы.

Он знал – Шейла этого им не простит.

После похорон Холли отвезла его домой. Помогла донести цветы, которые они расставили в спальне.

Темнело, тени трепетали на стенах. Она прикоснулась к его плечу, потом взяла за руку. Поцеловала в щеку, в шею, в губы. Он, задохнувшись, оттолкнул ее.

– Извини, – сказала она. – Я думала, это тебе поможет забыть.

– Все в порядке, – сказал он. – Буду пруд копать.

 

 

Воздух