Часть II 6 страница

Левый глаз ужасно слезится, и в наступивших сумерках я бреду на звук шагов.

По дороге сменщики Гейла, Брисл и Том, рассказывают, как все было. Из леса Гейл прямиком направился к дому Крея, но вместо ценителя диких индеек, никогда не скупившегося на деньги, наткнулся на нового главу миротворцев, человека по имени Ромулус Тред. Никто не знает, куда делся Крей. Еще с утра он купил в Котле бутылку белого, не заикнувшись о том, что намерен оставить пост, а потом вдруг бесследно исчез. Гейл появился со свежей тушкой в руках и, конечно, не смог отвертеться. Тред арестовал его, вывел на площадь, заставил публично покаяться и тут же приговорил к избиению плетью. К тому времени, когда я прибежала на площадь, ему нанесли не менее сорока ударов. На тридцатом Гейл потерял сознание.

— Хорошо еще, птица была всего одна, — прибавляет Брисл. — Появись он с обычной сумкой трофеев...

— Парень соврал, будто нашел индейку на территории Шлака: дескать, она сама перепорхнула через забор, а он добил ее палкой, — вставляет Том. — Это тоже против закона. Но если бы Тред узнал, что Гейл шастал по лесу с луком, — убил бы на месте.

— А Дарий? — интересуется Пит.

— Он уже на двадцатом ударе сказал, что пора прекращать. Только не так любезно, как Пурния: вывернул Треду руку, и тот его стукнул кнутовищем в лоб. Теперь бедолаге не поздоровится, — замечает Брисл.

— Да уж, теперь нам всем придется несладко, — говорит Хеймитч.

Мокрый снег валит все гуще, становится все тяжелее видеть. Я уже полагаюсь только на слух, шагая обратно к дому. Дверь открывается, и на сугробы падает сноп золотого огня. На пороге — мама. Она прождала меня целый день и еще ничего не знает.

— Новый глава, — роняет мой ментор, словно других объяснений не требуется.

Мама кивает и на глазах превращается из женщины, что не могла без меня убить паучка, в бесстрашного воина. Я всегда с восхищением, даже с благоговением наблюдала подобные перемены. Когда в дом принесут умирающего или больного... Можно сказать, только в это время она и знает, зачем живет на свете. За считанные секунды длинный кухонный стол очищают от лишних вещей, накрывают стерильной белой тканью и опускают на него Гейла. Переливая воду из котла в миску, мать посылает Прим в кабинет за лекарствами. Сушеные травы, настойки, аптечные пузырьки. Ее длинные тонкие пальцы добавляют в воду горстку того, пару капель сего, замачивают в миске льняную тряпицу, а Прим уже слушает наставления по поводу следующей припарки.

Мама бросает взгляд в мою сторону.

— Глаз не задело?

— Нет, это просто опухоль.

— Приложи еще снега, — велит она. Но Гейл сейчас явно главнее.

— Ты можешь его спасти?

Мама не отвечает, лишь молча отжимает тряпицу и растягивает руками, чтобы скорей остудить.

— Не волнуйся, — говорит Хеймитч. — До Крея тоже стегали жителей почем зря, и всех доставляли к ней.

Надо же, я и не помню такого времени, чтобы глава миротворцев пускал в ход плетку. В те годы маме было столько же, сколько мне сейчас, и она трудилась в аптекарской лавке вместе с родителями. Значит, уже тогда у нее были руки целительницы.

Теперь она с превеликой осторожностью принимается отмывать иссеченную плоть на спине Гейла. Я бесполезно стою в углу, с твердым комком в животе; с перчаток на пол накапала целая лужица. Усадив меня в кресло, Пит прикладывает к щеке тряпицу со свежим снегом.

Брисла и Тома Хеймитч отсылает по домам, и я вижу, как он сует им в ладони по крупной монете.

— Еще неизвестно, что станется с вашей сменой.

Шахтеры кивают и принимают деньги.

Появляется Хейзел — красная, запыхавшаяся, со снегом на волосах. Не говоря ни слова, она садится возле стола, берет Гейла за руку и подносит ее к губам. Мама не обращает ни на кого внимания. Она у себя, в особенной зоне, наедине с больным. Разве что Прим иногда потребуется. Прочие не существуют, они могут и подождать.

Но даже мама с ее искусными руками безумно долго промывает раны, обрабатывает края уцелевших лоскутов кожи, накладывает целебную мазь и легкую повязку. Теперь, когда крови нет, я могу четко видеть каждый рубец от удара; от этого зрелища начинает мучительно подергиваться щека. Мысленно умножаю свои страдания в два, три, сорок раз... Остается надеяться, что Гейл как можно дольше пролежит без сознания. Но, конечно, чуда не происходит. Едва наложена последняя повязка, как с его губ срывается стон. Хейзел гладит сына по голове, что-то шепчет, а мама и Прим тем временем роются среди скудных запасов болеутоляющих средств. Эти лекарства ужасно дороги, их трудно достать из-за повышенного спроса; к тому же нужно быть настоящим врачом. Сильные средства мама приберегает для самых серьезных случаев, но что такое серьезный случай? Мне кажется, боль — она боль и есть. Не могу смотреть, когда люди страдают. Я бы, наверное, перевела все запасы за день, А мама их бережет — в основном для умирающих, чтобы облегчить беднягам переход в иной мир.

Раз уж Гейл понемногу приходит в себя, ему предлагают выпить травяного настоя.

— Этого мало, — возражаю я.

Мама и Прим поворачиваются в недоумении.

— Этого мало. Я представляю себе, что он чувствует. А ваши травки хороши от мигреней.

— Добавим успокоительного сиропа. Настойка скорее от воспаления, Китнисс... — ровным голосом начинает мама.

— Дай же ты ему нормальное лекарство! — Кричу я. — Дай! Кто ты такая, чтобы решать, вытерпит он или нет!

Гейл шевелит рукой, словно пытается до меня дотянуться. От этого на бинтах выступает свежая кровь, а с его губ слетает душераздирающий стон.

— Уведите ее, — велит мама.

В ответ я ору на нее непристойными словами. Хеймитч и Пит буквально выносят меня из комнаты и силой удерживают на постели в одной из спален, покуда я не сдаюсь.

Из заплывшего глаза даже слезы текут с трудом. Сквозь судорожные всхлипы я слышу, как Пит полушепотом рассказывает о президенте Сноу, о восстании в Дистрикте номер восемь. А в конце концов говорит:

— Она предлагает бежать.

Если у ментора есть какие-то соображения на этот счет, он оставляет их при себе.

Некоторое время спустя приходит мама и обрабатывает мое лицо. Потом берет меня за руку и нежно поглаживает, слушая рассказ Хеймитча о том, что произошло с Гейлом.

— Значит, опять началось? — говорит она. — Как раньше?

— Похоже, — кивает ментор. — Кто бы подумал, что мы когда-нибудь вспомним старину Крея добрым словом?

Прежний глава миротворцев не вызывал к себе нежных чувств уже из-за одного своего мундира, однако по-настоящему жители дистрикта ненавидели его за другое — за мерзкий обычай подарками заманивать в постель изголодавшихся, нищих девушек. В худшие времена вечерами они толпились у его порога, вымаливая возможность заработать хоть пару монет, чтобы прокормить семью. Будь я постарше, когда умер отец, — и сама оказалась бы среди них. А вместо этого научилась охотиться.

Я не понимаю, что значит «опять началось» но слишком вымотана, чтобы переспросить. Видимо, в голове все же откладывается мысль о возвращении худших дней, потому что, когда звонят в дверь, я мгновенно вскакиваю с кровати. Кто может явиться в такой час? Миротворцы. Больше некому.

— Они его не получат! — говорю я.

— А может, пришли за тобой, — возражает Хеймитч.

— Или за тобой, — отвечаю я.

— Дом-то ваш. Ладно, пойду отопру.

— Нет, я сама, — вполголоса произносит мама.

Мы все идем ее проводить. Настырный звонок не утихает. Дверь открывается: на пороге, вместо отряда бравых военных, стоит одинокая заснеженная фигурка. Мадж. Девушка протягивает мне вымокшую картонную коробку.

— Для твоего друга, — объясняет она. Внутри лежат полдюжины пузырьков с какой-то прозрачной жидкостью. — Это мамины. Она разрешила нам передать. Возьмите, пожалуйста.

И Мадж исчезает под вой метели, не дав нам опомниться.

— Сумасшедшая, — бормочет под нос мой ментор, когда мы все возвращаемся в кухню.

Я не ошиблась: настойки Гейлу, конечно же, не хватило. Он скрежещет зубами; на коже мерцают мелкие бисеринки пота. Мать набирает в шприц содержимое пузырька, делает укол в руку, и Гейлу заметно становится легче.

— Что за лекарство? — интересуется Пит.

— Это из Капитолия. Морфлинг, — отвечает она.

— А я и не знал, что Мадж — знакомая Гейла, — бросает он.

— Мы продавали ей землянику. — Меня неожиданно разбирает злость. Странно, с чего бы? Не из-за лекарства же...

— Ясно, любительница ягод, — вслух замечает Хеймитч.

Так вот что меня рассердило. Намек, будто между Мадж и Гейлом что-то есть. Дурацкие сплетни!

— Она мне подруга, — только и отвечаю я.

Теперь, когда Гейл успокоился, у всех от души отлегло. Прим заставляет нас поесть тушеной рыбы с хлебом. Хейзел могла бы остаться здесь, но ее ждут дети. Хеймитч с Питом и рады бы заночевать у нас, но мать отправляет их по домам — пусть отсыпаются. Меня прогонять бесполезно, и я остаюсь присмотреть за раненым, пока мама и Прим отдыхают.

И вот мы наедине. Опускаюсь на стул, где сидела Хейзел, и беру Гейла за руку. Потом осторожно притрагиваюсь к лицу. Пальцы касаются мест, которых не знали прежде. Густые темные брови, изгиб подбородка, линия носа, впадина у основания шеи. Провожу по щетине на подбородке и наконец добираюсь до губ — полных и мягких, слегка обветренных. Его дыхание согревает мою холодную кожу.

Интересно: все люди во сне кажутся моложе? Передо мной — все тот же мальчишка из леса, когда-то давно не давший украсть из его силков добычу. Странную парочку мы собой представляли: дети, лишившиеся отцов, перепуганные, но твердо решившие не позволить родным умереть от голода. Отчаянные, но уже не одинокие с того самого дня, потому что нашли друг друга. Перед глазами встают картины из прошлого: вот мы лениво рыбачим под вечер, вот я учу его плавать, вот я подвернула ногу, и Гейл несет меня на руках домой. Мы доверяли друг другу, ободряли друг друга; каждый знал, что его спина надежно прикрыта.

Мне впервые приходит в голову мысленно поменяться с ним местами. Допустим, Гейл вызывается добровольцем во время Жатвы, спасая Рори. Оставляет меня, делается любовником какой-то чужой девушки ради того, чтобы выжить, и наконец возвращается вместе с ней. Живет с этой девушкой по соседству. Обещает на ней жениться.

Меня начинает буквально душить немедленная, реальная ярость — и на него, и на выдуманную незнакомку, и на весь мир. Гейл принадлежит мне. А я ему. Иначе и быть не может. Почему, чтобы это понять, мне потребовалось увидеть его едва не забитым до смерти?

Потому что я эгоистка. Трусиха. Та, которая наконец-то могла принести людям пользу, но вместо этого решила бежать и спасать свою шкуру; а те, кто не хочет со мной, пусть мучаются и умирают. Вот кого видел сегодня Гейл там, в лесу.

Неудивительно, что я победила в Голодных играх. Порядочным людям такое не по зубам.

«Зато спасла Пита», — тихонечко возражает внутренний голос.

Ой ли?.. Положа руку на сердце, я просто знала, что не смогу вернуться к нормальной жизни, если дам ему умереть.

Прижимаюсь лбом к краю стола. Ненавижу себя! Лучше бы я не вернулась с арены. Лучше бы этот Сенека Крейн и в самом деле разнес мою голову на кусочки, увидев злосчастные ягоды.

Да, ягоды... Горсточка яда — вот как можно меня описать. Если Пит выжил только из-за моего страха перед насмешками и отчуждением земляков, значит, я презренное существо. Если из-за большой любви — значит, все-таки эгоистка, но хотя бы заслуживаю прощения. А вот если ягоды на ладони — знак открытого вызова Капитолию только тогда я чего-то стою. Беда лишь в том, что теперь уже невозможно сказать, что же мной двигало.

А может быть, обитатели дистриктов правы? Может, я, пусть даже неосознанно, призывала к восстанию? В глубине души мне всегда было ясно: мало спастись самой и спасти своих близких. Даже если представится такая возможность. Это ничего не изменит. Людей по-прежнему будут казнить на площади, как сегодня Гейла.

Жизнь в Двенадцатом дистрикте, по большому счету, не отличается от выживания на арене. Обязательно наступает время, когда нужно перестать убегать, а вместо этого развернуться и посмотреть в лицо опасности. Самое сложное — найти в себе мужество. Гейл — другое дело, он прирожденный мятежник. Это я замышляла позорное бегство.

— Прости, мне так жаль, — срывается у меня с языка.

Наклоняюсь и нежно целую Гейла. Его ресницы вздрагивают.

— Привет, Кискисс.

— Привет.

— Думал, ты уже где-то в лесах.

Передо мной встает очевидный выбор. Погибнуть в чащобе, точно загнанный зверь, или погибнуть здесь, рядом с Гейлом.

— Никуда я не побегу. Чтобы нас ни ждало, я останусь тут.

— Я тоже.

Он собирается с силами для улыбки, но тут же проваливается в сон, порожденный лекарством.

 

 

Кто-то трясет меня за плечо, и я поднимаю голову от стола. Должно быть, так и заснула. На здоровой щеке — отпечатки от складок на скатерти. Больная, принявшая на себя удар Треда, нехорошо пульсирует. Гейл спит как убитый, крепко сжимая мою ладонь.

Почувствовав запах свежего хлеба, я оборачиваюсь и вижу Пита. Лицо у него печальное. Похоже, он наблюдал за нами какое-то время.

— Отправляйся в постель, Китнисс. Я за ним присмотрю.

— Пит, насчет нашего вчерашнего разговора…

— Знаю, — перебивает он. — Можешь не объяснять.

Тусклый утренний свет очерчивает буханки на столе. У Пита круги под глазами. Если он и поспал, то совсем недолго. Вчера этот человек без раздумий решился бежать со мной. Вступился за Гейла. Он готов разделить со мной любую судьбу — и так ничтожно мало получает взамен. Как бы я ни поступила, кому-то всегда будет больно.

— Пит...

— Иди спать, хорошо?

Ощупью поднимаюсь по лестнице, забираюсь под одеяло и сразу же забываюсь. В какой-то момент в мои сны врывается Мирта, девушка из Второго дистрикта. Гонится за мной, валит на землю и достает свой нож. Острие глубоко вонзается в щеку, оставляя зияющий след. А Мирта преображается: тело покрывается темной шерстью, на пальцах вырастают хищные когти, лицо вытягивается в звериную морду, только глаза все те же. И вот уже нет соперницы по арене, а есть переродок — волкообразная тварь, созданная в Капитолии, одна из тех, что превратили нашу с Питом ночь перед победой в беспросветный кошмар. Запрокинув голову, она издает протяжный зловещий вой, и его подхватывает целая стая. Потом наклоняется и лакает кровь, которая хлещет из моей раны. Каждое прикосновение причиняет неимоверную боль. Я сдавленно вскрикиваю и просыпаюсь в холодном поту. Прижимаю ладонь к щеке. Вспоминаю, откуда взялся рубец. Вот если бы Пит оказался рядом... Минутку, к чему эти мысли? Теперь я свободна. Я выбрала Гейла и революцию. Жизнь рядом с Питом — уже не моя судьба, так желал Капитолий.

Опухоль вокруг левого глаза немного спала, он даже приоткрывается. Раздвигаю на окне занавески. Вчерашняя метель усилилась, превратившись в настоящий буран. За окном — только непроглядная белизна и пронзительный вой, до странного похожий на голоса переродков.

Хорошо, пусть будет пурга с жестоким ветром и непреодолимыми заносами. Пусть отпугнет от наших дверей настоящих волков — миротворцев. У нас появилось несколько дней на раздумья. На разработку плана. Этот буран — просто подарок. Тем более Гейл, Пит и Хеймитч рядом.

Да, но прежде чем с головой окунуться в новую жизнь, лучше заранее подумать о последствиях. Менее суток назад я была готова скрыться в лесах со своими близкими, в разгар зимы, и потом вечно прятаться от преследователей. Сомнительное, мягко говоря, приключение. Теперь же мне угрожает опасность куда серьезнее. Бунтовать против Капитолия — значит навлечь на себя немедленный гнев. Надо свыкнуться с мыслью, что в любую минуту я могу попасть под арест. В дверь постучатся, как прошлой ночью, и отряд миротворцев уведет меня в темноту. Возможно, потом будут пытки. Увечья. В лучшем случае — пуля в лоб на глазах у публики. Капитолий бесконечно изобретателен, когда дело доходит до способов казни. Как подумаешь, кровь стынет в жилах. Хотя разве мне впервой смотреть в лицо неминуемой смерти? Я была трибутом во время Голодных игр. Выслушивала угрозы президента. Получила удар плетью в лицо. Меня давно уже превратили в мишень.

Дальше — самое сложное. Настало время смириться с тем, что друзья и родные вполне могут разделить мою судьбу. Прим. Стоило вспомнить о ней — и решимости как не бывало. Мое дело — защищать сестру! Натянув одеяло на голову, начинаю задыхаться от страха и ярости. Нельзя, чтобы Капитолий хоть пальцем коснулся Прим!

И вдруг меня осеняет. Да ведь ей уже причинили боль. Убили отца в этих проклятых шахтах. Спокойно смотрели, как она чуть не умирает от голода. Назвали ее трибутом, заставили наблюдать, как сестра сражается за свою жизнь на арене. Девочка перенесла куда больше, нежели я в те же годы. Но даже ее страдания блекнут перед судьбой малышки Руты.

Сбрасываю с себя одеяло и жадно глотаю холодный воздух, просачивающийся сквозь рамы.

Прим... Рута... Именно ради них и стоит бороться! С ними обошлись так неправильно, так несправедливо, что мне не осталось иного выбора, верно?

Да. Вот о чем нужно помнить, если снова накатит ужас. Каких бы поступков от меня ни потребовали, чем или кем ни пришлось бы пожертвовать, я буду думать о них — и о маленьких юных личиках, взирающих на нас с Питом с площади Одиннадцатого дистрикта. Руте уже не помочь, зато Рори, Пози и Вик еще живы. И Прим жива.

Гейл прав: это наша возможность, лишь бы людям хватило смелости за нее ухватиться. И конечно: раз уж я поневоле заварила эту кашу, то могла бы теперь сделать многое. Только не представляю, что именно. Хотя отказаться от планов побега — уже серьезный шаг для начала.

Сегодня утром, стоя под душем, я впервые за долгое время не перечитываю в уме список вещей, которые пригодятся в лесу, а пытаюсь сообразить, как организовали восстание обитателей Дистрикта номер восемь. Столько людей одновременно и неприкрыто бросили вызов Капитолию. Они хотя бы договорились между собой или это был нечаянный взрыв годами копившихся гнева и ненависти? Как устроить подобное здесь?

Пойдут ли за нами местные жители — или захлопнут дверь перед самым носом? Вчера, после избиения Гейла, площадь опустела в мгновение. Может, это из-за чувства беспомощности, ведь никто не понимал, что же делать? Необходим человек, который укажет путь, внушит людям веру в свои силы. И это не я. Я хоть и подстрекнула дистрикты к мятежу, но вождь должен уметь убеждать других, а тут бы саму себя вразумить. Он должен быть человеком без страха и упрека, а мне бы хоть каплю мужества. Меня так легко сбить с мысли, а он должен мгновенно подыскивать точные и веские слова.

Слова. Только подумаю, и вспоминается Пит Ему ничего не стоит привлечь слушателей на свою строну. Вот он, без сомнения, смог бы зажечь толпу. Нашел бы, как и что говорить. Жаль, ему это даже в голову не приходило.

Спускаюсь: мама и Прим ухаживают за Гейлом. Судя по его лицу, действие лекарства заканчивается. Бинты уже сняты. Над обнаженной спиной клубится пар. Я готовлюсь к новому бою, но голос пока не повышаю.

— Не пора ему сделать еще укол?

— Сделаем, если понадобится. Сначала попробуем снежный компресс, — говорит мама, оборачивая воспаленную плоть чистой тряпицей, и кивает Прим.

Сестра подает глубокую миску. Там вроде бы снег, но какой-то странный, светло-зеленоватого цвета, и к тому же источает сладковатый запах. Прим осторожно раскладывает компресс. Я почти слышу, как он шипит, соприкасаясь с разгоряченной кожей. Гейл изумленно распахивает глаза и облегченно вздыхает.

— Хорошо, хоть снега достаточно, — произносит мама.

Пытаюсь вообразить, каково это — очнуться после публичного избиения в разгар знойного лета, когда из крана течет тепловатая водичка.

— Что же ты делала в жаркие месяцы? — интересуюсь я.

У мамы между бровями появляются глубокие морщины.

— Отгоняла мух как могла.

У меня в животе что-то поворачивается. Набрав горсть смеси в платок, она подает мне компресс. Прижимаю его к щеке. Боль тут же уходит. Это из-за холода, но и мамины травки тоже помогают.

— О-о-о... Замечательно. Почему вчера не стали накладывать?

— Раны должны были немного схватиться.

Не понимаю, что она имеет в виду, но какая разница? Лишь бы помогало. Мама знает, что делает. Меня начинает мучить совесть.

— Прости. Я вчера на тебя накричала.

— Бывало и хуже, — отвечает она. — Люди плохо переносят страдания тех, кого любят.

Тех, кого любят. От ее слов у меня немеет язык, будто бы на него попал снег. Конечно же, я люблю Гейла. Но какого рода любовью? Что понимать под этим словом? Не знаю. Прошлым вечером, в порыве страстей, я поцеловала его, но ведь он этого не помнит. Или все-таки... Надеюсь, что нет. Это бы сильно все усложнило. И вообще, не до поцелуев теперь, когда грядет великий мятеж. Трясу головой, избавляясь от лишних мыслей.

— А где Пит?

— Ушел домой, когда ты заворочалась. Сказал, что не хочет оставлять свой дом без присмотра в такую погоду.

— Хорошо добрался?

Во время пурги можно заблудиться буквально в трех соснах — и пропасть навеки.

— Позвони, спроси, — пожимает плечами мама.

Иду в кабинет (куда редко вхожу после визита президента) и набираю номер. После пары гудков Пит снимает трубку.

— Привет, — говорю я. — Хотела убедиться, что ты спокойно дошел.

— Китнисс, наши дома находятся в трех шагах.

— Знаю, но сейчас пурга, и...

— Ладно, все хорошо. Спасибо, что позвонила. — Повисает долгое молчание. — Как там Гейл?

— Поправляется. Мама и Прим наложили снежный компресс.

— А твое лицо?

— Мне тоже дали снега. Видел сегодня Хеймитча?

— Навестил, — отвечает Пит. — Он пьяный в стельку. Ну, я затопил печку, оставил свежего хлеба...

— Есть один разговор к... к вам обоим.

По телефону больше не скажешь. Мой аппарат наверняка прослушивается.

— Давай подождем, пока буря уляжется, — произносит он. — До тех пор все равно ничего не случится.

— Да, ничего такого, — соглашаюсь я.

Метель утихает только спустя два дня, оставив после себя заносы выше моей головы. Еще через день расчищают дорогу между городской площадью и Деревней победителей. Я помогаю маме ухаживать за Гейлом, то и дело прикладываю к щеке компресс и на всякий случай силюсь припомнить подробности мятежа в Дистрикте номер восемь. Опухоль исчезает. Рубец еще ноет, и вокруг левого глаза — страшный синяк, однако при первой возможности я звоню Питу, чтобы пригласить его на прогулку в город.

Растолкав Хеймитча, тащим его с собой. Он ворчит и сопротивляется, но скорее для порядка. Нам всем нужно обсудить последние события, и Деревня победителей — самое неподходящее место для таких разговоров. Мы даже не раскрываем ртов, пока она не скрывается из вида. Я смотрю на десятифутовые белые стены, обрамляющие узкую расчищенную дорожку, и думаю о том, что им ничего не стоит рухнуть на нас.

Первым прерывает молчание Хеймитч.

— Итак, мы решили бежать навстречу неизвестности? — обращается он ко мне.

— Нет, — отзываюсь я. — Уже нет.

— Все же нашла в своем замысле кое-какие изъяны, солнышко? Может, есть новый план?

— Нужно поднять восстание, — выпаливаю я.

Ментор хохочет. Ладно бы хоть со злостью, но нет, он просто не воспринимает меня всерьез.

— А мне нужно срочно выпить. Расскажете потом, как все получилось, хорошо?

— Ты-то что предлагаешь? — огрызаюсь я.

— Мое дело маленькое — проследить, чтобы свадьба прошла без сучка, без задоринки, — говорит Хеймитч. — Я сделал звонок и, не вдаваясь в подробности, перенес фотосессию.

— У тебя телефона нет, — напоминаю я.

— Благодаря Эффи уже есть. Представляешь, она даже предложила мне стать посаженым отцом невесты. Я сказал: чем скорее, тем лучше.

— Хеймитч! — жалобно вскрикиваю я.

— Китнисс! — передразнивает он. — У тебя ничего не выйдет.

Мы умолкаем, пропуская людей с лопатами. Может, они уберут эти жуткие снежные стены вокруг деревни? Но вот и площадь. Выходим — и замираем будто вкопанные.

«Все равно ничего не случится во время пурги», — решили мы с Питом. И, как оказалось, жестоко ошиблись. Площадь невозможно узнать. С крыши Дома правосудия свисает огромный плакат с изображением государственного герба Панема. Миротворцы в девственно-белых мундирах маршируют по чисто выметенной мостовой.

Многие расположились на крышах, устанавливают пулеметные гнезда. Однако страшнее всего новые сооружения посередине площади. Огороженный частоколом позорный столб для избиений плетью и виселица.

— Быстро же работает этот Тред, — замечает Хеймитч.

В нескольких улиц от нас к небу взметается пламя. Мы не произносим ни слова, и так все ясно. Гореть может лишь... Перед моими глазами встают лица Риппер, Сальной Сэй и всех остальных друзей, которые только и выживали за счет Котла.

— Надеюсь, там сейчас никого не...

Я не могу закончить фразу.

— Да нет, — отвечает Хеймитч. — Этим людям хватило ума убраться подобру-поздорову. Будь ты немного постарше, тебе бы тоже хватило. Ладно, пойду загляну в аптеку за денатуратом.

Ментор неровным шагом бредет через площадь, а я, не понимая, поворачиваюсь к Питу.

— Зачем нужен... — Тут до меня доходит. — Мы не дадим ему это пить. Хеймитч убьет себя или, по крайней мере, ослепнет. У нас дома отложено несколько бутылок белого.

— У меня тоже. Надеюсь, это поможет ему продержаться, покуда Риппер придумает, как вернуться к своему делу, — произносит Пит. — Ну мне надо навестить родных.

— А мне — Хейзел.

Если честно, я беспокоюсь. Думала, что она постучится в дверь, как только расчистят снег, но до сих пор от мамы Гейла ни слуху, ни духу.

— Давай провожу, — предлагает Пит. — А к родным зайду на обратной дороге.

— Спасибо.

Страшно подумать, что меня там ожидает. Улицы почти пустынны. На первый взгляд, ничего удивительного: в это время дня взрослые обычно работают в шахтах, а дети учатся в школе. Но не сегодня. Из приоткрытых дверей и щелей между ставнями за нами следят чьи-то глаза.

«Восстание! — проносится у меня в голове. — Надо же быть такой дурой!» В нашем замысле с самого начала зияла серьезная брешь, которой ни я, ни Гейл не заметили. Восстать — означает нарушить закон, пойти против власти. Мы с родными людьми занимаемся этим всю жизнь — браконьерствуем, торгуем на черном рынке, высмеиваем капитолийцев, когда остаемся наедине в лесах; но для большинства обитателей Дистрикта номер двенадцать наведаться в Котел за покупками — уже опасная авантюра. И мы ожидали, что эти люди выйдут на площадь с кирпичами и факелами? Да при виде меня и Пита они оттаскивают детей от окон и плотно задергивают занавески.

Хейзел у себя дома, ухаживает за Пози. У малышки явные признаки кори.

— Я не могла ее бросить, — объясняет мать Гейла. — Сын-то в надежных руках...

— Разумеется, — говорю я. — Ему гораздо лучше. Мама сказала, через пару недель он вернется в шахты.

— Можно не торопиться, — вздыхает Хейзел. — По слухам, рудники закрыли вплоть до особого распоряжения.

Она бросает тревожный взгляд на пустое корыто для стирки, и я уточняю:

— Ты тоже не работаешь?

— Я бы рада, — произносит она. — Людям страшно ко мне обращаться.

— Это, наверное, из-за снега, — вставляет Пит.

— Рори с утра обежал всех соседей. Говорят, ничего не запачкалось.

Рори подходит и обнимает мать:

— Как-нибудь обойдется.

Достаю из кармана горсть монет и кладу на стол.

— Мама пришлет что-нибудь для Пози.

На улице обращаюсь к Питу:

— Возвращайся. Я хочу заглянуть в Котел.

— Вместе пойдем, — возражает он.

— Нет. Разве мало бед я тебе причинила?

— Думаешь, если я пропущу эту маленькую прогулку... станет легче? — Пит улыбается и берет мою руку.

Мы бок о бок шагаем по извилистым переулкам Шлака, и вот впереди возникает горящее здание. Оно даже не оцеплено. Власти знали, что мы не сунемся внутрь.

От жара снег вокруг тает; у моих ног бежит черный ручей.

— Это все угольная пыль из прошлого, — замечаю я.

Пыль таилась в каждой щели и трещине, въедалась в доски. Даже странно, что наш Котел не вспыхнул раньше.

— Надо бы навестить Сальную Сэй.

— Не сегодня, Китнисс. От наших визитов сейчас никому не станет легче.

Мы возвращаемся к площади. Я покупаю в пекарне пирожные и болтаю с отцом Пита о погоде. Ни один из нас не заикается об ужасных сооружениях на площади, всего лишь в нескольких ярдах перед пекарней. Уже уходя, напоследок, я обращаю внимание на то, что в рядах миротворцев не промелькнуло ни единого знакомого лица.

Со временем все становится только хуже. Шахты закрыты вот уже две недели, и половина Двенадцатого дистрикта жестоко страдает от голода. Все больше детишек просят вписать на тессерах свои имена, но часто не получают положенный им паек. Начинаются перебои с едой. Даже зажиточные покупатели нередко выходят из лавок с пустыми руками. Наконец рудники открывают, однако зарплата урезана, рабочие смены продлены, шахтеров теперь без зазрения совести посылают на самые опасные участки. Все с нетерпением ожидают Дня пакетов, но пища приходит подгнившей, подпорченной грызунами. На площади то и дело что-нибудь происходит. Жителей арестовывают и карают за мелкие проступки, на которые власть столько лет закрывала глаза, что никто и не помнил об их незаконности.