Часть II 12 страница— Тоже. Я и забыл, что это такое — спать по ночам. Мы продолжаем лежать и не спешим устремляться навстречу новому дню. Завтра вечером — телеинтервью, так что сегодня нам предстоит выслушать уйму наставлений. «Каблук повыше, ухмылки — посаркастичнее», — думается мне. Но тут появляется рыжеволосая безгласая девушка и приносит записку от Эффи. Дескать, если судить по туру победителей, мы вполне справимся без ее с Хеймитчем напутствий. В общем, назначенная на сегодня встреча отменяется. — Серьезно? — Пит отбирает записку и перечитывает собственными глазами. — Понимаешь, что это значит? Мы целый день можем делать все что душе угодно. — Жаль, никуда нельзя пойти, — говорю я с тоской. — Кто сказал, никуда? — возражает он. — Крыша. Заказав побольше еды, мы берем с собой теплые одеяла и отправляемся на пикник. Пикник длиной от утра до вечера, в цветочном саду, среди звенящих на ветру музыкальных подвесок. Мы едим, загораем на солнышке. Сорвав несколько виноградных лоз, я вспоминаю недавно полученные навыки и вяжу сети. Пит рисует меня. Потом мы придумываем игру: один запускает яблоко в силовое поле вокруг нашей крыши, а другой — ловит. Никто нас не беспокоит. Смеркается. Я лежу, опустив голову на колени своему напарнику, и лениво плету венки, а он перебирает мои волосы, притворяясь, будто повторяет какой-то узел. И вдруг его пальцы замирают. — В чем дело? — интересуюсь я. — Вот бы растянуть этот день навечно — так, чтобы никогда не кончался. Обычно подобные замечания с его стороны, намеки на неувядающую любовь и все в этом роде, рождают во мне чувство вины. Но сейчас мне так тепло и спокойно, так не хочется волноваться о будущем, что я позволяю словечку «да» слететь с языка. — Разрешаешь? — По голосу слышно: он улыбается. — Разрешаю. Его ловкие руки вновь принимаются перебирать мои волосы, и меня начинает клонить ко сну. Но когда над капитолийским горизонтом разгорается оранжево-желтое зарево, я просыпаюсь от осторожного прикосновения. — Я подумал, тебе захочется на это взглянуть, — извиняется Пит. — Спасибо, — выдыхаю я. Сколько еще в моей жизни будет закатов? Можно по пальцам пересчитать. Каждый из них — событие, которое лучше не пропускать. К ужину мы не спускаемся, и никого за нами не присылают. — Я даже рад, — произносит Пит. — Устал видеть вокруг несчастные лица. Все то и дело плачут. А Хеймитч... Можно не продолжать, и так все ясно. Мы остаемся на крыше до самой ночи, а потом незаметно прокрадываемся ко мне, так никого и не повстречав. Наутро меня будит команда подготовки. Увидев нас, мирно спящих в обнимку, Октавия не выдерживает и немедленно ударяется в слезы. — Помни, что сказал Цинна, — жестко бросает Вения. Она кивает и, всхлипывая, выходит из комнаты. Пита ждет собственная команда подготовки, так что я остаюсь в компании Флавия с Венией. Их обычная болтовня сегодня не клеится. Звучат разве что дежурные рабочие фразы или просьбы ко мне — поднять подбородок. Близится время обеда, когда что-то капает на плечо. Поднимаю глаза: оказывается, Флавий стрижет мои волосы, втихомолку заливаясь слезами. Вения пристально смотрит на него. Парикмахер бережно кладет на стол ножницы и тоже выходит. И вот уже нас всего двое. Вения держится очень прямо и так бледна, что ее татушки готовы осыпаться с кожи. Проворные пальцы работают за троих: завершают прическу, раскраску и маникюр. Все это время она избегает моего взгляда. И лишь с появлением Цинны, на прощание, берет меня за руки, смотрит прямо в глаза и говорит: — Наша команда хочет, чтобы ты знала: мы почитали за... честь помогать тебе выглядеть на все сто. Вот так. Мои глупенькие, пустые, привязчивые любимцы-зверушки, помешанные на перьях и вечеринках, почти разбивают мне сердце своим последним «прости». Судя по этим словам, всем ясно, что я уже не вернусь. «Интересно, хоть кто-нибудь этого не знает?» — проносится у меня в голове. Смотрю на Цинну. Уж он-то все понимает. Но держит слово: по крайней мере, с его стороны можно не опасаться слез. — Ладно, что я сегодня надену? — Особый заказ президента Сноу. — Стилист расстегивает чехол, под которым оказывается одно из венчальных платьев, знакомых мне по фотосессии. Тяжелый белый шелк, глубокий вырез, приталенный силуэт и рукава, ниспадающие до пола. И жемчуг. Он повсюду. Нашит на платье, на веревочках, обхвативших горло, на диадеме для вуали. — Зрительское голосование окончилось уже после объявления о Квартальной бойне, а ведь на улице была зима. Президент велел, чтобы сегодня вечером ты появилась в этом. Нашего мнения никто не спросил. Я потираю между пальцами шелк, пытаясь понять, чего добивается Сноу. Наверное, хочет, чтобы мое унижение, мука, боль потери были заметнее в ярком свете прожекторов. Превратить свадебное платье в могильный саван — это так жестоко, так дико, что удар попадает в яблочко. Сердце ноет, словно его разрезали тупым ножом. С трудом выдавливаю из себя: — И в самом деле, не пропадать же такой красоте. Цинна бережно помогает мне облачиться. Неуютно передергиваю плечами. — Оно и раньше было таким тяжелым? Помню, некоторые платья немного жали, но ни одно не весило целую тонну. — Пришлось кое-что изменить из-за освещения, — объясняет стилист. Я киваю, хотя не заметила внешней разницы. Цинна сам надевает на меня вуаль, украшения туфли. Завершает мой макияж. Велит немного пройтись. — Великолепно выглядишь, — замечает он. — Только помни, Китнисс, корсаж очень сильно притален, поэтому не вздумай поднимать руки над головой. По крайней мере, пока не начнешь кружиться. — А что, придется? — уточняю я, подумав о прошлогоднем платье. — Цезарь наверняка попросит. А если нет, предложи сама. Только не сразу. Припасем это на сладкое. — Лучше дай знак когда, — прошу я. — Хорошо. Ты как-то подготовилась к интервью? Знаю, Хеймитч предоставил вас обоих самим себе. — Как-нибудь проскочу, — срывается у меня с губ. — Самое интересное, что я даже не волнуюсь. И это чистая правда. Президент может ненавидеть меня сколько его душе угодно, но сегодня публика — у моих ног. И вот вся наша компания собирается у дверей лифта. Пит одет в элегантный смокинг и белоснежные перчатки. Так наряжаются женихи на свадьбу — здесь, в Капитолии. У нас дома все гораздо проще. Невеста обычно берет напрокат платье, успевшее повидать сотни свадеб. Жених одевается во что-нибудь чистое — главное, не в шахтерскую робу. Парочка идет в Дом правосудия, заполняет несколько документов и возвращается домой, к родным и друзьям. Те, кто могут себе позволить, устраивают небольшой ужин с тортом. Когда новобрачные переступают порог семейного дома, гости поют им особую песню. Жители Дистрикта номер двенадцать обзавелись еще собственной традицией: двое должны растопить печку, поджарить хлебец и вместе съесть его. Старомодный обряд, конечно, однако у нас без этого хлебца и свадьба — не свадьба. За кулисами собрались остальные трибуты. Они негромко переговариваются, но разом умолкают, увидев меня и Пита. Все так и стреляют глазами по белому платью. Завидуют красоте? Впечатлению, какое оно произведет на публику? Первым обретает голос Финник: — Только не говори, что это была идея Цинны. — Ему не оставили выбора. Так решил президент, — отвечаю я, словно защищаясь. Никому не позволю неуважительно отзываться о моем гениальном стилисте. Кашмира отбрасывает летящие белокурые локоны за спину и, процедив: — Ну и видок у тебя! — тащит братца вперед, чтобы возглавить процессию. Пора выходить на сцену. Трибуты выстраиваются в очередь. Чувствую себя совершенно сбитой с толку. Вроде бы злятся все, но при этом кое-кто бросает сочувственные взгляды, а Джоанна Мэйсон даже останавливается, чтобы поправить мое жемчужное ожерелье, и говорит: — Заставь его заплатить за это, да? Не поняв, о чем речь, на всякий случай киваю. И только когда мы уже сидим на сцене, когда Цезарь Фликермен начинает брать интервью, до меня впервые доходит, насколько разгневаны победители, насколько обманутыми они себя чувствуют. Большинство из них ведет свою — очень тонкую, по-настоящему тонкую игру, стараясь уколоть и правительство, и в особенности президента Сноу. Есть, правда, люди вроде Брута и Энорабии, которые просто вернулись на шоу, а кое-кто слишком напуган или обкурен, чтобы присоединиться к общей атаке, однако многим хватает ума и храбрости вступить в борьбу. Первый камешек запускает Кашмира. Дескать, она готова расплакаться, как подумает о бесчисленных капитолийских зрителях, которым больно будет расстаться с каждым из нас. Блеск упоминает о доброте, проявленной здесь к нему и его сестре. Бити в своей немного дерганой, нервной манере осведомляется, законна ли эта Квартальная бойня и проводилась ли какая-нибудь юридическая экспертиза по данному поводу. Финник читает стихотворение, посвященное своей «единственной настоящей любви в Капитолии», и в зале человек сто падает в обморок, приняв его слова на собственный счет. Когда наступает черед Джоанны Мэйсон, она интересуется, нельзя ли что-нибудь сделать. Разумеется, создатели Квартальной бойни не предполагали, что между капитолийской публикой и победителями возникнет столь прочная связь, разорвать которую было бы бесчеловечно. Сидер вслух рассуждает о том, как в ее родном Одиннадцатом дистрикте президента считают всемогущим. А всемогущему наверняка под силу переменить условия Бойни? Следующий игрок — Рубака — подхватывает: ну конечно, президент бы так и сделал, если бы понимал, как это важно для всех. К тому времени, когда подходит моя очередь, у многих зрителей уже сдают нервы. Кто-то рыдает, кто-то лежит на полу без чувств, другие во весь голос требуют изменить правила. При виде меня в белоснежном шелковом платье в зале чуть ли не вспыхивает мятеж. Конец и мне, и отчаянному любовному роману, и никаких вам «жили долго и счастливо», никакой свадьбы. Даже Цезарю не хватает мастерства, чтобы утихомирить публику, а между тем мои три минуты утекают сквозь пальцы. Добившись наконец тишины, Фликермен поворачивается ко мне. — Что же, Китнисс, сегодня выдался очень волнительный вечер для всех. Может, ты хочешь сказать нам несколько слов? И я начинаю дрожащим голосом: — Только одно: мне жаль, что ты так и не попадешь на мою свадьбу... Хорошо, хоть успею покрасоваться в белом платье. Правда ведь... правда, оно красивое? Даже не глядя на Цинну, я понимаю: пора. И медленно поворачиваюсь, поднимая руки над головой. В толпе раздаются громкие вскрики. Что это — восхищение? Я так великолепна? И тут меня что-то обволакивает. Серый дым. От огня. Нет больше веселых мерцающих язычков, какие тянулись за мной во время прошлой поездки на колеснице, — вместо них нечто куда более настоящее пожирает мой белый наряд. Я в ужасе: дымовая завеса густеет. В воздухе кружатся обгорелые лоскутки, жемчуг раскатывается по сцене. Остановиться — страшно. По крайней мере, жареной плотью не пахнет, да и Цинна отлично знает свое дело. Так что я продолжаю крутиться, еще и еще. Потом, задохнувшись, на долю мгновения исчезаю в облаке пламени — и вот уже все погасло. Медленно замираю на месте. Интересно, я теперь голая? И для чего стилисту понадобилось поджигать мое платье? Нет, не голая. На мне — точная копия сгоревшего свадебного наряда, только угольно-черная и сшитая из тончайших перьев. В изумлении поднимаю руки над головой... и внезапно вижу себя на экране. На длинных, струящихся рукавах остались белые клочья. Или вернее сказать, на крыльях. Цинна превратил меня в сойку-пересмешницу.
Дым рассеивается не сразу, так что у Фликермена подрагивает рука, когда он тянется прикоснуться к моему головному убору. Прежний сгорел дотла, вместо него появилась гладкая вуаль из перьев, ниспадающая на плечи. — Ты похожа на птицу, — замечает ведущий. — Да, это сойка-пересмешница, — отзываюсь я, слегка взмахнув «крыльями». — Как на моем талисмане, на брошке. По лицу ведущего пробегает тень понимания. Готова поспорить, ему известно, что птица не просто какой-то там талисман. Что она означает гораздо больше. И если капитолийцы увидели впечатляющую перемену костюма, то в далеких дистриктах эта сцена произведет эффект степного пожара. Впрочем, он продолжает делать хорошую мину при очень опасной игре. — Да уж, снимаю шляпу перед твоим стилистом. Вряд ли кто-то поспорит: подобного мы не видели ни на одном интервью. Думаю, Цинна, тебе лучше выйти на поклон! — провозглашает он с широким приглашающим жестом. Тот поднимается и, повернувшись к зрителям, коротко и грациозно кивает. Мне вдруг становится страшно. Цинна, Цинна, что ты наделал? Что-то ужасное, непоправимое. Собственный небольшой мятеж. И все это ради меня. Помню, как он сказал: «Я привык изливать свои чувства в работе, так что если кому и сделаю больно, то себе одному». ...И вот уже сделанного не вернуть. Можно и не надеяться, что смысл моего волшебного преображения ускользнет от внимания президента Сноу. Зрители, пораженные до немоты, устраивают шквал аплодисментов. Я еле слышу сигнал окончания интервью — время вышло. Цезарь благодарит за участие, и я возвращаюсь на место в теперь уже невесомом платье. Пит проходит мимо меня, избегая смотреть в глаза. Осторожно сажусь в свое кресло. Убеждаюсь, что не пострадала, если не считать еще не погасших струек дыма, и превращаюсь в само внимание. Цезарь и Пит еще с того раза сошлись на сцене, точно приятели. Публика без ума влюбилась в этот дуэт, умеющий и посмеяться, и в нужный момент перейти к разрывающим душу сценам вроде неожиданного признания в обреченной любви. Разговор начинается с легких шуточек насчет пламени, перьев и пережаренной дичи. Однако все видят, что Пит озабочен, и Фликермен решает перейти сразу к теме, волнующей всех. — Скажи нам, что ты почувствовал, когда после таких испытаний узнал о Квартальной бойне? — забрасывает удочку Цезарь. — Я был потрясен. Представляете, минуту назад на экране показывали Китнисс в очаровательном платье, и вдруг... — Пит умолкает на полуслове. — Ты понял, что свадьбы уже никогда не будет? — участливо произносит ведущий. Мой напарник долго молчит, словно взвешивая каждое слово. Смотрит на онемевшую публику, потом на пол и наконец — на Цезаря. — Как, по-твоему, наши друзья, собравшиеся здесь, умеют хранить секреты? В зале слышны беспокойные смешки. Что это значит? Хранить от кого? За ними теперь наблюдает весь мир. — Абсолютно уверен, — отчеканивает Фликермен. — Мы уже поженились, — тихо говорит Пит. Зрители в изумлении, а мне приходится спрятать пылающее лицо в складках юбки. Господи, куда его понесло? — Но... как же так? — лепечет ведущий. — Ну, это был не официальный брак. Мы не ходили в Дом правосудия, ничего такого. Видите ли, не знаю, как в других дистриктах, а у нас в Двенадцатом есть собственный свадебный обряд. Его мы и провели, — поясняет Пит и рассказывает о поджаренном хлебце. — Ваши родные, конечно, присутствовали? — уточняет Цезарь. — Нет, мы никому не сказали. Даже Хеймитчу. Мама Китнисс бы нас не одобрила. Понимаете, в Капитолии свадьба прошла бы без общего хлебца. И потом, дожидаться было невмоготу. Поэтому как-то раз мы взяли и сделали это. И знаете, никакая бумага с печатью, никакой пир на весь мир не свяжет нас более крепкими узами, чем сейчас. — Но это произошло до объявления о Квартальной бойне? — интересуется Фликермен. — Разумеется, до. Позже мы бы так не поступили. — У Пита страшно расстроенный вид. — Но кто же мог знать? Ни одна душа в целом свете. Мы прошли через Игры, мы победили, все умилялись, видя нас вместе, и тут, словно снег на голову... Ну, то есть как можно было такое предвидеть? — Понимаю, Пит. — Цезарь обнимает его за плечи. — Целиком согласен с тобой. Но я искренне рад, что вы двое хотя бы несколько месяцев наслаждались семейным счастьем. Публика оглушительно хлопает. Будто бы приободрившись, я наконец поднимаю лицо и одариваю зрителей скорбной улыбкой благодарности. Глаза чуть слезятся от дыма — это сейчас очень кстати. — А я — нет, — неожиданно возражает Пит. — Лучше бы мы подождали, когда все решится официальным путем. Фликермен даже отступает на шаг. — Разве краткое счастье хуже, чем никакое? — Пожалуй, Цезарь, я бы с тобой согласился — с горечью продолжает Пит, — если бы не ребенок. Ну вот. Он опять это сделал. Устроил подлинный взрыв, уничтоживший все старания предыдущих участников. А может, и нет. Может, в этот раз он поджег запальный шнур от бомбы, сооруженной другими трибутами в надежде, что кто-нибудь бросит искру. Думаю, люди ждали этого от меня, облачившейся в платье невесты. Если бы они знали, насколько я завишу от своего стилиста, тогда как Питу довольно и собственного ума! Выстрел гремит в виде многочисленных грозных выкриков с мест, обвиняющих Капитолий в несправедливости, в варварстве и жестокости. Даже самые преданные столице, самые жадные до кровавых зрелищ люди не могут хотя бы на миг отмахнуться от ощущения бесчеловечности происходящего. Я беременна. Новость не сразу до всех доходит. Она ударяет как молния, проникает в умы, подтверждается голосами соседей, и вдруг толпа начинает реветь, визжать и вопить, точно стадо израненного скота. Слышатся крики о помощи. Ну, а я? Знаю, камеры взяли мое лицо самым крупным планом, но мне не приходит на ум опять закрываться. Потому что в эту минуту я тоже пытаюсь переварить слова Пита. Разве не это сильнее всего страшило меня в разговорах о свадьбе, о будущем — необходимость отдать своего ребенка на Игры? А ведь ложь Пита вполне могла обернуться сегодня правдой, разве нет? Не потрать я всю жизнь на возведение крепких барьеров — таких, что любая мысль о семье и браке вызывает мгновенное отвращение. Цезарь снова не может угомонить толпу, даже после того, как звучит сигнал окончания интервью. Пит молча кивает и возвращается на свое место. Фликермен шевелит губами, однако в поднявшемся гвалте его никто не слышит. И только мелодия гимна, запущенная так громко, что у меня содрогаются даже кости внутри, напоминает нам об идущей программе. Я невольно встаю и принимаю протянутую Питом ладонь. Слезы бегут по его лицу. Интересно, искренние они или нет? Может, это признание, что мы долгое время терзались одними и теми же страхами? Как и все прочие победители. Как и любая семья в Панеме. Смотрю на публику, а перед глазами встают родители Руты. Их лица, скорбящие об утрате. Повинуясь порыву, я вдруг протягиваю руку Рубаке. Пальцы крепко смыкаются вокруг его культи. И тут начинается. Победители по всему ряду берутся за руки. Одни — торопливо, как морфлингисты, Вайресс и Бити. Другие неуверенно медлят, но подчиняются остальным, как Брут с Энорабией. К тому времени, когда отзвучали последние аккорды мелодии, мы, двадцать четыре человека, образовали неразрывную цепь, — первый знак единения между дистриктами со времени Темных Времен. Разумеется, телеэкраны один за другим отключаются и чернеют. Поздновато опомнились. Все уже видели. На сцене тоже творится черт знает что: прожекторы быстро гаснут, и мы в полутьме бредем в Тренировочный центр. Пит провожает меня до лифта. Финник с Джоанной хотят присоединиться к нам, но подбежавшие миротворцы перекрывают им путь, и мы уезжаем наверх в одиночестве. Как только выходим из лифта, мой спутник хватает меня за плечи. — Времени не осталось, поэтому лучше сразу скажи: мне извиниться? — Нет, — отвечаю я. Конечно же, пойти на такое без моего согласия было не очень благоразумно, однако я рада, что не имела возможности отговорить его от безумной затеи, например, из-за чувства вины перед Гейлом. Зато теперь меня наполняет новая сила и вдохновение. Где-то там, в далеком Двенадцатом, мама, сестра и друзья недоумевают, отчего это вдруг почернели экраны. Всего лишь в полете отсюда — арена, где Пита, меня и прочих трибутов ждет неотвратимая кара. Но даже если мы все погибнем в мучениях — того, что произошло сегодня на сцене, уже никто не отменит. Мы, победители, начали собственное восстание, и может быть — ну, ведь может такое быть? — Капитолию не удастся с ним справиться. В нетерпении ждем остальных, но из лифта выходит один только Хеймитч. — Там сейчас просто бедлам. Всех отослали домой, и повтор интервью отменили. Мы с Питом бежим к окну и не можем понять, что творится на улицах города. — Кажется, люди кричат? — уточняет Пит. — Требуют отменить Голодные игры? — По-моему, они сами не знают, чего им требовать, — отзывается Хеймитч. — Такого еще не случалось. Для местных жителей даже идея вмешаться в ход шоу — сама по себе крамола. Но мы-то понимаем, что президент ни в коем случае не отменит Игры. Да, он прав. Разумеется, Сноу не повернет назад. Ему остается одно: нанести ответный удар, и как можно больнее. — А что, остальные уже разошлись? — спрашиваю я. — Да, им велели. Не представляю, каково им сейчас пробираться через толпу. — Значит, Эффи мы уже не увидим, — говорит Пит, вспомнив опыт прошлого сезона. — Поблагодари ее от нас. — Пусть это будет не просто «спасибо», — вмешиваюсь я. — Скажи что-нибудь особенное. Это же Эффи, в конце концов. Передай: она самая лучшая, и мы очень благодарны и... любим ее. Какое-то время мы молча стоим, пытаясь оттянуть неизбежное. Потом Хеймитч произносит: — Думаю, нам с вами тоже пора попрощаться. — Что-нибудь посоветуешь напоследок? — спрашивает Пит. — Постарайтесь выжить, — грубовато бросает ментор, повторив нашу старую полушутку. Затем порывисто обнимает нас. Кажется, это его предел. — Идите спать. Вам нужен отдых. Хочется сказать ему тысячу слов, но ведь Хеймитч и так все знает. Да еще этот ком, застрявший в горле... В общем, я в который раз позволяю Питу произнести за нас двоих: — Береги себя, ладно? Мы уходим, но вдруг замираем от голоса ментора: — Китнисс, когда будешь на арене... — Он умолкает, нахмурившись так, словно я уже его подвела. — Что? — обиженно вырывается у меня. — Помни, кто твой враг, — договаривает Хеймитч. — Ну, все. Идите уже отсюда. И мы шагаем по коридору. Пит хочет зайти к себе на пару минут, чтобы смыть боевую раскраску, но я его не отпускаю. Что, если дверь между нами захлопнется до утра, и мне придется всю ночь провести одной? И потом, в моей комнате тоже есть душевая. Нет, я не дам ему разомкнуть наши руки. Удается ли нам поспать этой ночью? Не помню. Мы обнимаемся, удалившись куда-то в призрачную страну между грезами и реальностью. Не разговариваем. Каждый боится потревожить другого, в надежде подарить ему несколько драгоценных минут отдыха. На рассвете приходят Цинна и Порция. Значит, Питу пора уходить. На арену трибуты поднимаются в одиночку. — Скоро увидимся, — произносит он, чмокнув меня на прощание в губы. — Скоро увидимся, — эхом отзываюсь я. Стилист провожает меня на крышу. Уже на лестнице, спущенной с планолета, я спохватываюсь, что не попрощалась с Порцией. — Ничего, я все передам, — успокаивает Цинна. Электрическая сила заставляет меня примерзнуть к лестнице до тех пор, пока доктор не вводит под кожу левого предплечья следящее устройство. Теперь меня можно в любую минуту легко найти на арене. Планолет срывается с места, и я гляжу в окна, пока их не закрывают особым затемнением. Стилист настаивает на том, чтобы я поела. Ну, или, в крайнем случае, попила. Вспомнив о том, как едва не скончалась от обезвоживания в прошлом году, и сколько сил понадобится на то, чтобы вытащить Пита, я заставляю себя сделать несколько глотков. Оказавшись в комнате Стартового комплекса, я принимаю душ. Цинна заплетает мне волосы в косу и подает одежду трибута. В этом сезоне она состоит из костюма типа облегающего комбинезона (очень тонкая ткань, застежка-молния на груди), дутого пояса толщиной в шесть дюймов, покрытого блестящим пурпурным пластиком, и пары нейлоновых ботинок на резиновой подошве. Я предлагаю стилисту ощупать материю. — Что скажешь? Он озабоченно хмурится. — Даже не знаю. От холода или воды она точно не защитит. — А от солнца? — Мне представилась раскаленная пустыня без единого облачка в небесах. — Возможно. Если ее обработали... Ой, чуть не забыл. Цинна достает из кармана золотую брошь с пересмешницей и прикалывает ее на костюм. — Вчерашнее платье было великолепно, — произношу я. Великолепно до безрассудства. И он это понимает. — Вот я и подумал: тебе понравится, — отвечает он с натянутой улыбкой. Мы садимся, как в прошлом году, и держимся за руки. А потом раздается голос, приказывающий мне готовиться к подъему. Стилист подводит меня к металлическому диску, аккуратно застегивает молнию под горло. — Помни, девушка из огня, — шепчет он, — я и теперь готов на тебя поставить. Потом наклоняется, быстро целует в лоб и отступает. Сверху плавно опускается прозрачный цилиндр. — Спасибо, — говорю я, хотя Цинна вряд ли услышит. И поднимаю, как он велел, подбородок. Скоро цилиндр начнет подниматься... Нет, почему-то не начинает. Нет, не начинает. Вопросительно поднимаю брови, глядя на Цинну. Тот изумлен не меньше меня и чуть заметно качает головой. Что за странная задержка? Внезапно дверь в комнату распахивается, и появляются три миротворца. Двое заламывают стилисту руки за спину и сковывают наручниками, а третий наносит страшный удар в висок, так что Цинна падает на колени. Однако его продолжают бить кулаками в перчатках с металлическими шипами, оставляя на теле и на лице зияющие раны. Моя голова готова взорваться от крика; я барабаню по непробиваемому стеклу, хочу прорваться наружу. Наконец миротворцы, словно не замечая меня, оттаскивают бесчувственное тело прочь из комнаты. Остается лишь окровавленный след на полу. Измученная и перепутанная, я вдруг замечаю, что диск начал подниматься. Обессилено прислоняюсь к стеклу. Но когда бриз подхватывает мои волосы, выпрямляю спину. И как раз вовремя, потому что стекло уплывает обратно. Я на арене. Кажется, что-то случилось с глазами? Земля вокруг слишком яркая, и сверкает, и словно приплясывает. Прищурившись, пристально смотрю себе под ноги: у самых ботинок, вокруг металлического диска, плещут синие волны. Медленно поднимаю взгляд. Вода окружила меня со всех сторон. Среди хаоса в голосе мелькает одна лишь четкая мысль. Огненной девушке здесь не место.
|