Глава X

 

Шли годы. Приходили и уходили весны и осени. Уходили те, кому

пришел срок их короткой жизни на земле. Настало время, когда не

осталось почти никого, кто помнил бы былые дни восстания, кроме Кловер,

Бенджамина, ворона Мозуса и некоторых свиней.

Скончалась мюриель; не было уже Блюбелл, Джесси и пинчера. Умер и

Джонс - он скончался где-то далеко, в лечебнице для алкоголиков. Был

забыт Сноуболл. Был забыт и боксер - всеми, кроме некоторых, кто еще

знал его. Кловер превратилась в старую кобылу с негнущимися ногами и

гноящимися глазами. Она достигла пенсионного возраста два года назад,

но никто из животных так пока и не вышел на пенсию. Разговоры, что угол

пастбища будет отведен для тех, кто имеет право на заслуженный отдых,

давно уже кончились. Наполеон стал матерым боровом весом в полтора

центнера. Визгун так растолстел, что с трудом мог открывать глаза. Не

изменился только старый Бенджамин; у него только поседела морда, и

после смерти Боксера он еще больше помрачнел и замкнулся.

На ферме теперь жило много животных, хотя прирост оказался не так

велик, как ожидалось в свое время. Для многих появившихся на свет

восстание было далекой легендой, рассказы о котором передавались из уст

в уста, а те, кто был куплен, никогда не слышали о том, что было до их

появления на ферме. Кроме Кловер, на ферме теперь жили еще три лошади.

Это были честные создания, добросовестные работники и хорошие товарищи,

но отличались они крайней глупостью. Никто из них не освоил алфавит

дальше буквы "B". Они соглашались со всем, что им рассказывали о

восстании и принципах анимализма, особенно, если это была Кловер, к

которой они относились с сыновьим почтением; но весьма сомнительно,

понимали ли они что-нибудь.

Ферма процветала, на ней царил строгий порядок, она даже

расширилась за счет двух участков, прикупленных у мистера Пилкингтона.

Наконец мельница была успешно завершена, и теперь ферме принадлежали

веялка и элеватор, не говоря уж о нескольких новых зданиях. Уимпер

купил себе двуколку. Правда, электричества на ферме так и не

появилось. На мельнице мололи муку, что давало ферме неплохие доходы.

Животным пришлось немало потрудиться не только на строительстве

мельницы; было сказано, что придется еще ставить динамомашину. Но о

том изобилии, о котором когда-то мечтал Сноуболл - электрический свет в

стойлах, горячая и холодная вода, трехдневная рабочая неделя, - больше

не говорилось. Наполеон отказался от этих идей, как противоречащих

духу анимализма. Истина, сказал он, заключается в непрестанном труде и

умеренной жизни.

Порой начинало казаться, что хотя ферма богатеет, изобилие это не

имеет никакого отношения к животным - кроме, конечно, свиней и собак.

Возможно, такое впечатление частично складывалось из-за того, что на

ферме было много свиней и много собак. Конечно, они не отлынивали от

работы. Они были загружены, как не уставал объяснять Визгун,

бесконечными обязанностями по контролю и организации работ на ферме.

Многое из того, что они делали, было просто недоступно пониманию

животных. Например, Визгун объяснял, что свиньи каждодневно корпят над

такими таинственными вещами, как "сводки", "отчеты", "протоколы" и

"памятные записки". Они представляли собой большие, густо исписанные

листы бумаги, и, по мере того как они заполнялись, листы сжигались в

печке. От этой работы зависит процветание фермы, объяснил Визгун. Но

все же ни свиньи, ни собаки не создавали своим трудом никакой пищи; а

их обширный коллектив всегда отличался отменным аппетитом.

Что же касается образа жизни остальных, насколько им было

известно, они всегда жили именно так. Они испытывали постоянный голод,

они спали на соломе, пили из колод и трудились на полях; зимой они

страдали от холода, а летом от оводов. Порой старики, роясь в глубинах

памяти, пытались разобраться, лучше или хуже им жилось в ранние дни

восстания, сразу же после изгнания Джонса. Вспомнить они не могли. Им

не с чем было сравнивать свою теперешнюю жизнь: единственное, что у

них было, это сообщения Визгуна, который, вооружившись цифрами,

убедительно доказывал им, что дела идут лучше и лучше. Животные

чувствовали, что проблема неразрешима; во всяком случае, у них почти не

оставалось времени, чтобы говорить на подобные темы. Только старый

Бенджамин мог вспомнить каждый штрих своей долгой жизни, и он знал, что

дела всегда шли таким образом, ни лучше, ни хуже - голод, лишения,

разочарования; таков, говорил он, неопровержимый закон жизни.

И все же животных не покидала надежда. Более того, они никогда ни

на минуту не теряли чувства гордости за ту честь, что была им

предоставлена - быть членами скотского хутора. Они все еще продолжали

оставаться единственной фермой в стране - во всей Англии! - Которая

принадлежала и которой руководили сами животные. Никто из них, даже

самые молодые, даже новоприбывшие, которые были куплены на фермах в

десяти или двадцати милях от скотского хутора, не теряли ощущения чуда,

к которому они были причастны. И когда они слышали грохот револьверного

салюта, видели, как трепещет на мачте зеленый флаг, сердца их трепетали

от чувства непреходящей гордости, и они неизменно вспоминали далекие

легендарные дни, когда был изгнан Джонс, запечатлены семь заповедей,

великие сражения, в которых человечество потерпело решительное

поражение. Никто не был забыт, и ничто не было забыто. Вера в

предсказанную майором республику животных, раскинувшуюся на зеленых

полях Англии, на которые не ступит нога человека, продолжала жить.

Когда-нибудь это время наступит: возможно, не скоро, возможно, никто

из ныне живущих не увидит этих дней, но они придут. Порой тут и там

тишком звучала мелодия "Скотов Англии", во всяком случае, все обитатели

фермы знали ее, хотя никто не осмелился бы исполнить ее вслух. Да,

жизнь была трудна, и не все их надежды сбылись; но они понимали, что

отличаются от всех прочих. Если они голодали, то не потому, что

кормили тиранов-людей; если их ждал тяжелый труд, то, в конце концов,

они работали для себя. Никто из них не ходил на двух ногах. Никто не

знал, как звучит "Хозяин"! Все были равны.

Как-то в начале лета Визгун приказал овцам следовать за ним и увел

их в отдаленный конец фермы, заросший молодым березняком. Под

наблюдением Визгуна они провели здесь весь день, ощипывая молодые

побеги. К вечеру они, было, двинулись на ферму, но им было сказано

оставаться на месте, поскольку теплая погода не препятствовала этому. В

конце концов, они провели в березняке целую неделю, в течение которой

их не видел никто из животных. Визгун проводил с ними большую часть

дня. Он обучал их новой песне, для которой уединение было необходимо.

В один прекрасный вечер, как раз после возвращения овец, когда

животные кончили работать и неторопливо шли на ферму, они услышали

доносящееся со двора испуганное ржание. Животные остановились в

удивлении. Это был голос Кловер. Она снова заржала, и тогда все галопом

поскакали на ферму. Ворвавшись во двор, они увидели то, что предстало

глазам Кловер.

Это была свинья, шествовавшая на задних ногах.

Да, это был Визгун. Несколько скованно, так как он не привык нести

свой живот в таком положении, но довольно ловко балансируя, он пересек

двор. А через минуту из дверей фермы вышла вереница свиней - все на

задних ногах. У некоторых это получалось лучше, у других хуже, кое-кто

был так неустойчив, что, казалось, ему требуется подпорка, но все

успешно совершили круг по двору. И наконец раздался собачий лай и

торжественное кукареканье черного петуха, что оповестило о появлении

самого Наполеона. Надменно глядя по сторонам, он величественно прошел

через двор в окружении собак.

Между копытами у него был зажат хлыст.

Наступила мертвая тишина. Смущенные и напуганные животные,

сбившись в кучу, наблюдали, как по двору медленно движется вереница

свиней. Казалось, что мир перевернулся вверх ногами. Но, наконец,

настал момент, когда исчез первый шок и, когда, несмотря ни на что - ни

на страх перед собаками, ни на привычку, воспитанную долгими годами,

никогда не жаловаться, никогда не критиковать, что бы ни случилось -

раздались слова протеста. Но как раз в этот момент, словно по сигналу,

овцы хором начали громогласно блеять:

- Четыре ноги хорошо, две ноги лучше! Четыре ноги хорошо, две

ноги лучше! Четыре ноги хорошо, две ноги лучше!

И так без остановки продолжалось минут пять. И когда овцы наконец

смолкли, время для протестов уже было упущено, поскольку свиньи уже

двигались обратно на ферму.

Бенджамин почувствовал, как кто-то ткнул носом ему в плечо. Он

оглянулся. Это была Кловер. Ее старые глаза помутнели еще больше. Не

говоря ни слова, она осторожно потянула его за гриву и повела к той

стене большого амбара, на которой были написаны семь заповедей. Через

пару минут они уже стояли у стены с белыми буквами на ней.

- Зрение слабеет, - сказала она наконец. - Но даже когда я была

молода, то все равно не могла прочесть, что здесь написано. Но мне

кажется, что стена несколько изменилась. Не изменились ли семь

заповедей, Бенджамин?

Единственный раз Бенджамин согласился нарушить свои правила и

прочел ей то, что было написано на стене. Все было по-старому - кроме

одной заповеди. Она гласила: