|
Там, где в Волгу Ока, нашей Руси река,
Свои тихие воды вливает
И весенней порой быстротечной волной
Далеко берега заливает,
Там, врагам всем на страх, на высоких горах
Нижний Новгород был заложен;
Был церковный собор, княжий терем и двор
Деревянной стеной обнесен.
Но из бревен стена не прочна, не страшна,
И немало ветшала с годами,
И не раз от огня пострадала она,
И не раз разорялась врагами;
И притом каждый год прибавлялся народ —
Из других городов выселялись,
Да плодились свои, да из русской земли
Люди ратные к князю сбирались;
Так что старой стены в дни осадной войны
Не хватало для общей защиты.
И не раз от врагов при пожаре домов
Было много народу побито.
Князь дружину собрал, и совет с ней держал,
Как бы стены прочнее устроить;
И решили одно, что пора бы давно
Их из прочного камня построить;
Да в подземный тайник отвести тот родник,
Что течет по горе за стеною,
Для того, чтобы всех в дни кровавых потех
Мог с избытком снабжать он водою.
Порешили — и князь в то же утро приказ
Разослал в города и селенья,
Чтобы черный народ после летних работ
Собирал бы повсюду каменья;
Собирал по полям, по лесам, по лугам,
А зимой подвозил постепенно;
И расчет был таков, чтобы на пять дворов
По сажени пришлось непременно.
А с торговых людей да с заезжих гостей
Сделать сбор по другому расчету,
И те деньги хранить, и из них заплатить
Мастерам за труды и работу
Наступила весна, зеленела сосна,
Таял снег, и земля почернела;
Ночью тронулся лед, а уж к утру зовет
Князь людей приниматься за дело.
Собрались — и пошли и стену обошли,
Толковали и спорили в пору,
От одних получили разумный ответ,
От других понаслышались вздору.
Наконец, толкованье и спор порешив,
Как им стены провесть, согласились
И канавой потом обвели их кругом,
Чтоб рабочие люди не сбились.
«Ну теперь,—молвил князь,—скоро будет у нас
Попросторней в осадную пору,
И гораздо труднее врагам одолеть
Укрепленную камнями гору.
Завтра вы, мастера, не леняся, с утра
На работу кремля выходите,
И вон там, у угла, где дорога была,
Вы закладывать башню начните».
«Так-то так... только, князь, есть обычай у нас,
Что велит зарывать без пощады
Всех, кто первым пройдет в день начала работ
Там, где стену закладывать надо.
Тот обычай не вздор, он идет с давних пор —
Самый Новгород тем ведь и крепок,
Что под башней одной, за Софийской стеной,
Там зарыт был один малолеток.
Уж кому суждено, тот пройдет все равно,
Будь то зверь, человек или птица;
А иначе стена ведь не будет прочна,
Да и строить ее не годится».
«Знаю сам, не забыл и тебя не просил
Я сегодня об этом напомнить,
И Ордынцу Сергею вчера поручил
Тот обычай и нынче исполнить.
Завтра он совершит, что обычай велит,
И начнет с мастерами работу...
А теперь, кто со мной, забегите домой,
Да и в поле — пора на охоту».
Той порой на горе, на Почайне-реке,
На посаде у церкви Кондрата,
Проживал молодец, пригородный купец
По прозванью Григорий Лопата.
Был он родом с Днепра, но нужда привела
Его в Нижний, где он поселился,
Торговал, стал богат и с полгода назад
На посадского дочке женился.
В день закладки стены для осадной войны
Поздно утром Алена проснулась
И, открывши глаза, после крепкого сна
С наслажденьем разок потянулась;
Но в испуге затем соскочила совсем,
Подбежала к окну, посмотрела;
«Ай, — шепнула, — беда, я, никак, проспала
И воды принести не успела.
Ну а как на беду, пока я не приду,
Встанет муж, пожелает умыться
И воды не найдет, ведь, пожалуй, прибьет,
Целый день потом станет браниться.
Вон уж скоро народ от обедни пойдет,
Ишь как солнце поднялось высоко;
Неравно кто зайдет, а меня не найдет,
За водою идти ведь далеко».
Притаившись, как зверь, отперла она дверь.
Сердце в ней так от страху и билось,
Оглянулась кругом — и скорее бегом
На реку за водою спустилась.
Прибежала на плот, смотрит — кто-то идет,
А она и платка не надела;
И скорее воды зачерпнула она
И обратно идти уж хотела.
Но взбираться горой, по тропинке сырой,
Тяжело, и скользят сильно ноги;
А короче был путь, коль стену обогнуть
И дойти до проезжей дороги.
И Алена пошла там, где легче идти,
Где скорей можно было вернуться,
Чтоб пораньше прийти и воды принести,
Пока муж не успеет проснуться.
Вот идет и с трудом коромысло несет,
Тяжело—не мужская ведь сила;
Вдруг глядит — в стороне, примыкая к стене,
Яма вырыта — словно могила.
Любопытства у баб уж не выбьешь никак,
Не могла не взглянуть, не стерпелось,
Нет ли в яме кого, не лежит ли чего,
Непременно узнать захотелось.
Вот она подошла, яму ту обошла
И на дно ямы той посмотрела
Но едва лишь затем на другое плечо
Положить коромысло успела,
Как из ближних ворот показался народ,
Все угрюмые, грозные лица;
«Эй, — кричат, — погоди! дальше ты не иди,
Молодая жена иль девица!
А попотчуй водой!» И живою стеной
Вся толпа ее вмиг окружила;
Но Алена не робкой была создана
И с усмешкою всех их спросила:
«Шутку, что ли, шутить иль меня устрашить
Вы хотите? Да я не пуглива.
Вот ужо на заре вы к зеленой горе
Приходите, я там говорлива.
А теперь не мешай! Я по делу иду
И на шутки теперь не гожуся;
Не мешай, говорю, а не то оболью!
Я ведь злая, когда рассержуся!»
«Нет, не шутку шутить, не тебя устрашить
Мы хотим — наша шутка плохая;
И вечерней зари, и зеленой горы
Не видать уж тебе, молодая!
Эй, поди доложи, да проворней!
Скажи, Что попался не зверь и не птица,
А живая душа, молода, хороша,
Городского купца молодица.
Впрочем, нет! Погоди! Даром ты не ходи!
Вон он сам к нам идет, верно, видел,
Верно, сам поджидал и хоть слеп ныне стал,
А красавицу вон где увидел».
Глядь, и впрямь — из ворот торопливо идет
Княжий стольник, боярин Ордынец,
Весь как иней седой, но в бою удалой
И великого князя любимец.
Испугалась она, стала разом бледна,
Сердце в ней что-то страшное чует,
И стоит, и дрожит, и молитву творит,
И со страхом глядит: что-то будет...
А старик себе шел, но едва подошел,
Как Алена пред ним повалилась
И молила пустить, и ей, глупой, простить,
Коль она в чем-нибудь провинилась.
Но суровый старик с давних пор уж привык
К этим стонам, мольбам и рыданьям;
И скорей бы в ином камне диком, чем в нем,
Проявилось к людям состраданье.
Он сурово взглянул, и ногой оттолкнул,
И велел, чтоб ее придержали,
И кушак с себя снял, и ей рот завязал,
Чтобы крика ее не слыхали.
«Бабий ум не велик, но силен у них крик,
Целый день ведь кричать не устанет,
Ну а глупый народ, как заслышит, придет,
Отбивать, чего доброго, станет.
Эй, Иван! Знаешь, там, где я с вечера сам
Две доски приготовил с тобою,
Так одну, подлинней, принеси поскорей,
Захвати и веревку с собою.
Вы ж сомкнитесь плотней, никого теперь к ней
Из родных допускать не годится;
Лишь бы кончить скорей, а держите сильней.
Что ей даром о землю-то биться!
А! Принес, ну клади, да не так, погоди;
Положи тем концом на каменья;
Поровнее, вот так! Поддержи же, дурак!
Ни на грош в тебе нету уменья.
Ну, молодка, пора, мы ведь ждали с утра,
Раньше солнца сегодня мы встали
И стоим у ворот да глядим, кто пройдет,
И глядеть-то, признаться, устали.
Ну не бейся! Лежи! Не вертись! Не дрожи!
Этим ты ничего не поможешь;
Ишь ведь как егозит, так из рук и скользит,
Словно угорь — не скоро уложишь!»
Он Алену схватил, вдоль доски положил
И с обычной издавна сноровкой
От затылка до пят, словно малых ребят,
Спеленал ее крепко веревкой.
«Ну теперь не зевай! Становитесь на край
И спускай потихоньку в могилу.
Так!.. Довольно!.. Легла!.. Ишь ты, как тяжела,
Приподнять так и то не под силу.
Ну теперь в самый раз! Не гневись же на нас,
Раскрасавица, — мы не причина;
Знать, злодейка-судьба привела к нам тебя,
Знать, такая уж доля-кручина.
А теперь мне подай коромысло!
Да дай И ведро, хоть оно ей не нужно,
Но нельзя не зарыть — все, что с ней, положить
Заодно по обычаю нужно».
Все устроив, старик к бедной жертве приник
И кушак ей стянул поплотнее;
Из могилы прыгнул, и, однако, вздохнул,
И велел зарывать поскорее.
Но на зов старика не нашлася рука,
Чтоб на страшное дело подняться,
И никто не хотел и боялся, не смел
За такую работу приняться.
И старик осерчал и на них закричал:
«Что ж вы стали? Живей за работу!
Надо кончить скорей, не легко ведь и ей,
Умирать никому не в охоту.
Пусть погибнет она за весь город одна,
Мы в молитвах ее не забудем;
Лучше гибнуть одной, да за крепкой стеной
От врагов безопасны мы будем!»
И, лопату схватив и земли захватив,
На Алену он бросил в могилу,
А за ним и другие уж стали бросать,
Чтоб ее поскорей задушило.
И в смущенье немом все стояли кругом,
Лишь проворно работали руки,
Но никто не глядел и взглянуть не посмел
На несчастной предсмертные муки.
Только солнце одно рассказать бы могло,
Что пред смертью она испытала,
Как ей горе-слеза застилала глаза,
Как несчастная билась... дрожала...
Вот исчезло чело... вот и всю занесло...
Вот с краями могила сровнялась...
И от жертвы живой за обычай людской
И следа над землей не осталось.
Долго ждал-поджидал и сердился-ворчал
Молодой, поджидая молодку,
И уж молвил не раз, что сегодня задаст
Он Алене хорошую трепку.
Наконец не стерпел, шапку набок надел,
Запер дверь на замок за собою,
И, не вымыв лица, он спустился с крыльца,
И пошел на реку за женою.
Вот подходит к воде — нет Алены нигде,
На плоту лишь две бабы стояли
И, согнувшись дугой над проточной водой,
Тараторя, белье полоскали.
Он их знал и шутя им обеим сказал,
Что Алена с утра закутила,
И спросил: чай, она и сюда-то пьяна
За водою на плот приходила?
«Нет, родимый, не ври, — отвечали они,—
Мы Алены твоей не видали;
Да давно ли она за водою пошла,
Из избы-то давненько ушла ли?»
«Да сказать мудрено, как примерно давно,
Я ведь спал, а она, как проснулась,
Чай, пошла за водой да с тех пор уж домой,
Сколько времени жду, не вернулась».
«Ишь ты, где же ей быть? Не могла ведь забыть,
Что тебе надо будет умыться;
У тебя же она просто клад — не жена,
Хоть другим у нее поучиться.
А вот баял Федот, да, пожалуй, и врет,
Что сегодня кого-то схватили
И вон там, у ворот, где работа идет,
Без вины и расспроса зарыли,
Говорит: сам слыхал, кто-то долго кричал,
А потом зарывать что-то стали.
Разузнай, на беду, не жену ли твою,
Чего доброго, там закопали.
Говорит...» — Но уж он был далеко от них
И бежал напрямик, без оглядки;
И болезненно сердце сжималося в нем
От мелькнувшей внезапно догадки.
Наконец добежал и за камнями встал,
А не то ведь прибьют, коль заметят,
И пытливо глядел, но спросить не посмел,
Да и знал, что они не ответят.
И случилось же так, что Аленин башмак,
Как ее зарывали, остался.
Был затоптан в песок, и случайно носок
На глаза ему прямо попался.
Тот из пары одной, что минувшей весной
Он купил у татар за две белки,
Что обшит был кругом по краям серебром,
А с боков были вышиты стрелки.
Догадался купец, понял все наконец
И как сноп на траву повалился,
И с рыданьем глухим о холодный песок
Над могилой Алены он бился.
Если б только он знал, он бы то им сказал,
Что они бы ее отпустили;
Ведь они не одну закопали жену,
Ведь они и ребенка зарыли.
Долго он их молил и открыть все просил,
Хоть взглянуть на жену — не жива ли;
Но старик осерчал, отогнать приказал,
И с угрозой его отогнали.
Целый день он бродил, сам не знал, где ходил,
И лишь поздней ночною порою
Очутился бедняк, сам не ведая как,
На обрыве крутом, над Окою.
Сильный ветер шумел, небо мглою одел,
И страшна была темная ночь;
Но никто не умел, и не мог, и не смел
Овдовевшему мужу помочь.
И в безумной тоске он взмолился реке:
«Ты сильна, им тебя не обидеть,
Отомсти — и волной ты могилу размой,
Дай хоть кости мне милых увидеть!
За услугу твою я тебе отдаю
Свою грешную душу и тело,
Хоть последним рабом буду в царстве твоем
Лишь скорей принимайся за дело!»
И, с проклятьем вздохнув и на небо взглянув
Беспредельною злобою полный,
Не боясь темноты, он с крутой высоты
В разъяренные кинулся волны.
С той поры каждый год, только тронется лед
Начинает Ока волноваться;
После зимнего сна, новой силой полна,
Не по дням — по часам разливаться.
Соберет все снега и зальет берега,
И шумит, и бушует, и злится,
И волну за волной посылает на бой,
И до башни добраться стремится.
Но гора высока, и напрасно река
Тратит даром могучие силы;
И прибои волны башне той не вредны,
И не смыть им заветной могилы.
|
