ТАИНСТВЕННОЕ ПРОИСШЕСТВИЕ
Володя Бегунок хохотал до тех пор, пока в уборную не пришел Захаров. Он подошел к Ване, теплой, мягкой рукой поднял за подбородок его голову: – Гальченко, ты плакал, что ли? - Он смеялся, - сказал Володя, - это такая собака, она сначала смеется, потом плачет. Ване было грустно. Он с таким счастливым азартом готовился к спектаклю, он так хорошо научился лаять - гораздо лучше Володьки, а теперь он опозорен на всю жизнь, он не представляет себе, с какими глазами он покажется в бригаде, в колонии. И все из-за этого Игоря, который выскочил из своего лаптя и который ни за что не хотел падать. Санчо Зорин только что ругал Игоря за это: - Что это такое: я в тебя стреляю, а ты стоишь, как баран, и ещё кричишь. Надо же иметь соображение. Пётр Васильевич на это добродушно отозвался: - Ты, Санчо, не придирайся. Соображение иметь – это очень трудная штука. - Ничего не трудная. - Трудная. Ты сам сейчас не имеешь соображения: «стоишь, как баран»! Почему ты думаешь, что если в барана стрелять, так он не будет падать? Ты ошибаешься, баран у нас не считается самым упрямым животным. Ты, наверное, хотел сказать: осел. Под добродушным взглядом голубых глаз Пётра Васильевича Зорин смутился и машинально подтвердил: - Ну да, как осел. Все засмеялись тому, как остроумно Пётр Васильевич "купил" Зорина. А Пётр Васильевич так же добродушно положил руку на его плечо: - Дорогой мой, осел тоже свалится. Санчо рассердился: - Да ну вас... Все эти разговоры и шутки уменьшили было Ванино горе, но сейчас под ласковой рукой Алексея Степановича оно снова закипело, и снова Ванина черная рука потянулась к щеке. Алексей Степанович сказал строго: - Гальченко, это мне не нравится. За то, что ты хохотал в собачьей должности, на тебя никто не обижается. Бывают такие положения, когда никакая собака не выдержит, даже самая злая. А вот за то, что ты слезы проливаешь, я, честное слово, дам тебе два наряда. Володька, сейчас же ступайте мыться. Молодец, Ваня! Ты замечательно играл собаку. Сбросив с себя не только собачью одежду, но и человеческую, в одних трусиках они побежали через парк. Никакого горя не оставалось в Ваниной душе&42. Володя бежал рядом с ним, вглядывался в темную дорожку и успевал вспоминать: - Ты не думай. Я в прошлом году наступил на свой аэроплан. Три недели делал, а потом наступил. И так было жалко, понимаешь. Я лег на подушку и давай реветь. А тут он в спальню. Ну, так что это с тобой! Это пустяк. А на меня он как закричит! Как закричит: "К черту с такими колонистами! Не колонист, а банка с водой! Два наряда!" Ой-ой-ой! И пошел, сердитый такой. Да ещё и дежурный бригадир Зырянский попался: "Вымоешь вестибюль". Я мыл, мыл, а он пришел, Зырянский, и говорит: "Не помыл, а напачкал; сначала мой, не принимаю работы". Так я три часа мыл. Вот как было. - А ты потом ревел? После этого хоть раз? - После наряда? - Ну да... - Да что ты! А если он узнает, так что? Он тогда... ого... тогда со света прямо сживет и на общее собрание. Теперь рюмзить... если даже захотел, так как же ты будешь без слез? Я вон заиграл в прошлом лете сигнал «вставать» в четыре утра, так такое было... ой, ты себе представить не можешь. Разбудил всех, а дежурство ещё раньше. Чего мне такое показалось на часах, я и сам не знаю. И все встали, и уборку сделали, а потом дежурный как посмотрел на часы... И то не плакал. Володя вдруг остановился: - Смотри! Слева вспыхивал огонек, ярко освещал кирпичную стену, лица каких-то людей. Потом потухал и снова вспыхивал. - Кладовка, - шепнул Володя. - Какая кладовка? - Кладовка. Производственная кладовка. Пойдем. Мальчики пригнулись и, ступая на пальцы, побежали к кладовке. Здесь парк не был расчищен, было много кустов, их ноги тонули в мягкой, прохладной травке. У последних кустов они остановились: производственный двор Соломона Давидовича был освещён одним фонарем, кирпичный сарай-кладовка стоял в тени стадиона. Снова огонек. Было ясно видно – кто-то зажигал спички. Ваня прошептал в испуге: - Рыжиков! - Верно, Рыжиков. А другой кто? Стой, стой! Руслан! Это Руслан! Это они добираются! Тише! Слышно было, как Руслан сказал напряженным шепотом: - Да брось свои спички! Увидят! Голос Рыжикова ответил: - Кто там увидит? Все в театре. Они завозились возле замка, слабый металлический звук долетел оттуда. Володя шепнул: - Отмычка. Честное слово, они обкрадут и убегут. С замком, видимо, что-то не ладилось. Рыжиков чертыхался и оглядывался. Володя сказал, наклонившись к самому уху Вани: - Давай закричим. - А как? - Знаешь, как? Я буду кричать: держите Рыжикова. Потом ты... нет... Давай вместе, только басом... - А потом бежать. - А потом... потом они нас все равно не поймают. Ваня хотел даже громко засмеяться, так ему понравилось это предложение: - Ой, ой, Володя, Володя! Давай будем кричать, знаешь как? Только тихо, только тихо. Будем так говорить: Рыжиков, выходи на середину! - Давай, давай, только разом. Володя поднял палец. Они сказали басом, пугающим, игровым голосом: - Рыжиков, выходи на середину. Их слова замечательно явственно легли на всей площадке производственного двора, мягко, отчетливо ударились в стены и отскочили от них в разные стороны. Там, у кладовки, очевидно, даже не разобрали, откуда они идут, эти страшные слова, Рыжиков и Руслан бросились бежать как раз к тем кустам, за которыми стояли мальчики. Володя и Ваня еле-еле успели отскочить в сторону. Руслан глухо прошептал: - Стой! Рыжиков остановился, в его руках ещё звенели отмычки. Руслан сказал тем же дрожащим шепотом: – Какая эта сволочь кричала? – Идем в театр, а то узнают. – Все твои спички. Говорил, не нужно... Они быстро направились к главному зданию. Володя запрыгал: – Здорово! Вот потеха! – Теперь нужно сказать Алеше, - сказал Ваня. – Не надо. Алешка сейчас же хай поднимет и на общее собрание. Сейчас же скажет: выгнать. – И пускай! И пускай! – Да, чудак! Их все равно не выгонят. Они скажут, а какие доказательства? Мы гуляли. И все равно не выгонят. Давай лучше за ними смотреть. Интересно! Они про нас не знают, а мы про них знаем.
|
