ВМЕСТО ПРЕДИСЛОВИЯ 3 страница

Но самый коронный номер Валентина Васильевича был связан с Алма-Атой. Мы поселились в новую тогда гостиницу, у номеров которой были двойные двери — деревянные внешние и стеклянные внутренние. Федоров почуял недоброе: «Ребята, мы ленинградцы, не дай Бог, что-то сломаем в братской республике… Пойду предупрежу всех, чтобы были аккуратней со стеклянными дверями». Он прошел все номера, их было 16 — по два игрока в каждом, наконец, зашел в наш с Левой Белкиным, в 17-й. «Левушка, Саша, я же знаю, что у вас собираются все, кто в картишки, кто потрепаться, я не против, я уже всех предупредил, прошу вас, не разбейте стеклянные двери, знаете, в толкучке…» «Хорошо, хорошо, Валентин Васильевич, все сделаем, не посрамим». «Ну все, ребятки, теперь я спокоен», — сказал Валентин Васильевич, повернулся и прошел в эту злополучную дверь… насквозь. Долгое время у него на лбу был небольшой шрамик после этой прогулки, он всегда трогал его и долго вспоминал, где же он его получил. Ребята за спиной называли его просто Валей…

А вообще это большая загадка — как собираются и как распадаются сильные команды. Иногда и игроки все хорошие, а команда не тянет. Иногда наоборот — все середнячки, но появляются в составе двое-трое заводных, и все — пошла игра. Как грустно смотреть, когда люди не играют, а работают, на спинах их — разводы пота, на лице — гримасы тяжелого физического труда, но нет куража и всё — такая тачка… Кураж в футболе — это твой нерв, это шальной глаз и расслабленный голеностоп. Это — когда мысль опережает ход игры. Это ощущение, что на тебя смотрят и ты повелеваешь чужими чувствами — от восторга до проклятия. Ничего сильнее я не ощущал в жизни — крепко всаженные в бутсы ноги, полный стадион, запах травы и капсина, мяч, семь часов вечера июльской жары и тень от большой трибуны, разрезающая поле на две половины.

Как забивают голы? Смешно слушать, когда комментаторы вопят на весь мир: «Точным косоприцельным ударом такой-то посылает мяч в дальный угол ворот…» Смешно, да и только. Ведь ты всегда на поле в движении, дыхание — то успокаивается, то взрывается. Обычно атака начинается после отбора мяча, и вот, пройдя в прерывистых схватках полполя, ты, с уже забитым дыханием, болтаешься где-то в районе штрафной. После нескольких маневров, еще более забивающих тебе глотку, вдруг получаешь мяч и видишь просвет в стороне ворот. С немыслимыми замахами и телодвижениями продвигаешься, подстраиваешься и опять видишь — где-то замаячили ворота и вратарь. Впереди кричат: «Не давай ударить», сзади: «Да бей же, сука, будет поздно!» И ты из последних сил, всем своим накопленным тренировками у стенки ударом в рамку бьешь в сторону ворот, видишь миг полета и вдруг — рев стадиона — гол! Вратарь достает мяч из сетки. Да зачастую мячи попадают в сетку не за счет точности удара, а за счет сноса его в сторону от вратаря. Конечно, если ты прямо перед воротами и тебе никто не мешает, тут уж бьешь целенаправленно, но чаще — тебе мешают, на тебе сидят, хватают за трусы, плюются и свои, и чужие, но все… — гол! — подбегают, целуют, рады искренне — гол искупает все, пусть самый бездарный, но гол.

В диком зное города Николаева стоял я как-то у передней штанги ворот. Мы вымучивали игру вместе с «Судостроителем». Коля Климов подавал угловой. За мной маячил огромный защитник и дышал мне в шею и в спину. Коля разбегается и вдруг подает угловой прострельным ударом, и в доли секунды я вижу, что мяч летит мне прямо в лицо. 460 граммов, в дикую жару, при счете 0:0. В голове — убрать голову — не убрать, убрать — не убрать… Подсознательно подпрыгиваю, мяч бьет мне в голову, слышу крики — Гол!.. Действительно — 1:0 выиграли. После игры ко мне подходит тренер и говорит: «Санек, молодец, выпрыгнул, посмотрел, куда бить — и спокойно мяч в угол».

Врут все, врут — не верьте! Забивают голы чаще всего так, как я описал. А со стороны — это все другое. Поэтому верю только тому, кто сам играл и знает, как не столько больно, сколько обидно, если ты сырой мяч остановил на колено, а он, вращаясь, при отскоке слегка задевает хрящик твоего носа… Слезы. Боль. Обида. А комментатор: «Опять притворяется восьмой номер… Нехорошо. Где же мужество?»

 

 

«Папа! Папа! Дядю Федю несут!» — с таким криком ворвался в холл гостиницы, где шла установка на игру, пятилетний Серега Сочнев, сын тренера «Таврии» Антонина Николаевича. На установке не было троих игроков и все всё время переглядывались, недоуменно и понимающе. До этого Леша Яровой доказывал, что он совершенно трезв и готов играть. Сочнев говорил обратное, и они препирались. Для меня это было потрясением — на сборах, перед чемпионатом СССР, да еще перед тренировочной игрой со «Спартаком». Так или иначе, все высыпали в коридор после радостного вопля чудного ребенка старшего тренера, который жил вместе с мамой в отдельных апартаментах гостиницы «Южной». В глубине коридора, как в конце тоннеля, мы увидели три разновеликие фигуры — высокий Юра Щербаков, центральный защитник, среднего роста Валера Петров, вратарь, и совсем маленький, левый крайний нападающий, выходец из ЦСКА и «Локомотива» — Федор Фархутдинов. Да не обидится на меня никто из них за давностью лет. Увидев нас, то есть команду во главе с тренером, они поняли, что надо сыграть трезвых, хотя это было невозможно. Петров и красавец Щербаков держали на руках Федора. В миг они решили поставить его на ноги, мол, мы ничего, стоим на ногах, держимся… Они поставили его между собой, пригладили растрепавшиеся волосы и надвинули поглубже кепку-аэродром. Подержав секунду-две, чтобы показать нам, что все о’кей, они отпустили его, чтобы он постоял радом с ними на равных. Но Федор… Федор скользнул, как ставридка, поставленная на хвостик, прямо на пол и лежал бездыханен. Щербак и Петров снова быстренько подняли его и опять, пригладив волосики и надвинув кепку, встали в единый ряд перед наступавшим старшим тренером, администратором и командой… Но Федя Фархутдинов опять оказался на полу, засучив ножонками тридцать седьмого размера, признаком сильнейшего удара, который у него действительно был… Все они, конечно, сгорели, попали, были казнены деньгами, но добрейшая душа — Сочнев, привезший их из Москвы, стоял за них — в надежде, что они заиграют…

Федя Фархутдинов был страшный хохмач, в командах есть всегда такие типажи. Обычно они должны быть авторитетами прежде всего в игре, иначе все их шуточки будут восприниматься, как придурь, не больше. Если же ты хорош в игре, популярен, то все, что более и менее подходит к хохме, подъебке или издевке, принимается с эйфорией, восторженно-причастно. Вот и Федя, даже еще не сыграв и матча за «Таврию», в ореоле двух-трех публикаций в центральной прессе, а также побывавший в ЦСКА и «Локомотиве», воспринимался на ура, и любая его икота вызывала одобрительную ржачку. Потом все было по-иному, особенно из-за его неудавшихся игр, после одной из которых он бесследно исчез в Москве, ссылаясь на сорванные голеностопы, лишний вес и застарелый трипачок.

А пока он входил в автобус с полотенцем на шее и со всегдашней песенкой «Старый клен, старый клен…» На заднем сиденье теснился мой школьнй друг — Коля Макухин, взятый вместе со мной на сбор, на голове которого была кепка с рисунком «черточка, точка, черточка, точка» и который насвистывал сквозь редкие зубки «си-си-си-си-си…»

К тому же еще он отбивал в такт пальцем по металлу автобуса нечто непонятное. Федя Фархутдинов, заметив это, насмешливо и покровительственно спрашивал у Сочнева: «Антонин Николаевич, кого в команду берем — футболистов или спецов по азбуке Морзе?» Автобус взрывался смехом, и мы катили в массандровский парк, где Коля в кроссе обгонял Федора на несколько кругов. Но не хватало авторитета и тёхнички. И тяжеловесный Федя Фархутдинов все шутил и попадал в состав. А Коля? Коля сидел на банке, и все рекомендовали ему кожаные трусы, чтобы они не протерлись. Но судьбы игроков всегда уравниваются. Со временем. Федя исчез очень быстро, так и не заиграв, а Коля, заиграв, имел бы прекрасное будущее, если бы не сломал надолго свою берцовую кость.

Сейчас оба они ходят в разных городах — очень пузатые, навсегда забывшие про «старый клен», азбуку Морзе и левый край, на который они претендовали одновременно, имея разницу в возрасте всего лишь, оказывается, в 6 или 7 лет. В той ситуации это было решающим фактором. Сейчас, наверное, я в своих ностальгических записях помню об этом. Больше никто. Правда, может быть, еще два или три героя драмы, если можно называть это драмой вообще…

Юра Щербаков, бывший центральный защитник ЦСКА, начал сразу играть и был в фаворе. Внешне он был скромен, хотя любовь к большой поддаче выдавали красные щечки под глазами и вечная доброта. Рост, пробор посередине прекрасной головы, симпатия — делали его в провинциальном городе любимцем публики, а особенно тех, кто нравился ему. И он не пропускал никого. Особенно студенток. Жил он в гостинице, и толпы красивых чудачек стояли у его окна на первом этаже, под которым был вход в котельную. Однако он сломался. Ему предстояла операция мениска у Мироновой, в ЦИТО. Месяц перед поездкой на операцию он не просыхал, и из его номера выходили все новые и новые прекрасные жертвы, совсем не считающие себя таковыми. Наконец, он уехал. Вернулся в разгар лета, в сладкую жару Крыма, где его ждали все — тренер, друзья, женщины. Он сказал: «Через три недели я буду играть, так пообещала Миронова». Он начал готовиться, ходил на зарядку, понемногу разрабатывал колено. Сочнев был счастлив. Начальство тоже. И вдруг он запил. Нет, не по-черному, он не был алкашом, он был ебарем, прекрасным, любимым шампанским ебарем, в диком и сладком Крыму. Случилось, что одна из красоток уснула у него в номере, он вышел на секунду позвать горничную совершенно голый, и дверь с английским проклятым замком захлопнулась. Он стоял, стучал, умолял ее проснуться, но все было бесполезно. Тогда, отчаявшись попасть к себе, Юра вспомнил об открытом окне снаружи. Он, сверкая всеми членами, прошел по коридору, через администраторский холл почти незамеченным, ибо это было настолько невероятно, что никто не поверил своим глазам, обошел гостиницу и, с только что прооперированной ногой, полез в свой номер над котельной. Как всегда бывает в таких случаях, герой срывается и падает вниз, в данном случае в уголь котельной, приготовленный на зиму. Голого и в угольной пыли его увезли в отделение милиции под храп фигуристой студентки — не то «меда», не то «педа». Юру я с тех пор не видел никогда, но он был прекрасен. Его проклял обком, горком и отделение дороги, но футбольщики поняли его и простили, любя, скучая, завидуя, — ведь он был настоящим москвичом, а это в то время значило многое…

Случилось, что именно в тот далекий год я впервые поехал в капстрану, в Данию. Меня поначалу не пускали. Потому что совпало: прихватывали в армию, в СКА — Одесса. Я приглянулся начальнику военного округа Бабаджаняну, и он отдал приказ — забрать! Я им на фиг не нужен был и сгнил бы в четвертом или пятом составе. Но их не интересовала судьба каждого — главное, больше выбор. Я косил на травму головы. И когда врачи комиссовали меня, то пришел солдат с винтовкой, напугав мою мать, и сказал: «Я тебя отведу в военный госпиталь». Но военврачи были не фраера. После заключения гражданского врача, который не отвечает перед армией, военный врач, если что-то случается с призывником, отвечает перед генералмедами и теряет звезды. Это и спасло меня. Я не служил никогда. И не страдаю от этого. Однако, когда нужно было поехать в Данию на семь игр, то всю нашу команду вызвали перед отлетом в Копенгаген на Лубянку. Шептали что-то каждому на ухо, потом вызвали меня и сказали, что я поручаюсь Валерию Захарову и Эммануилу Анброху (моим старшим товарищам) и что мой побег в армию НАТО будет означать кару и для них. Я бежать никуда не собирался, но поклялся, что вернусь. «Да, пожалуйста уж, вернись, не попадись на удочку разведки или армии НАТО. А главное — не гуляй там, где много проституток…» По приезде в Копенгаген нас поселили именно на той улице, где было полно проституток. Я был счастлив. Понаблюдать чужую, невиданную жизнь, да еще в самом ее натуральном виде! Что еще нужно футбольному двадцатилетке? Я только и делал, что ходил целыми днями по этой улице, наблюдая сладкую жизнь. Проститутки мне не понравились — они были старые и страшные, а красивые стоили очень дорого и к ним была очередь.

Команду нашу поселили в небольшом отеле «Абсалон». Утром, часам к восьми, сделав зарядку в ближайшем парке, мы вернулись в отель и сразу же, еще в спортивных костюмах, позавтракали, восхищаясь обилием датских бутербродов, джемов, кофе и сливок. Шведского стола минут через пятнадцать — как не бывало. Пополудни разразился скандал. Оказывается, 16 игроков нашей команды съели завтрак, приготовленный на 90 человек, проживавших в отеле. Принимающая сторона долго не могла рассчитаться за легкий завтрак футболистов.

В Дании было много забавных эпизодов, связанных с игроками нашей команды. К примеру, один из них весь вечер, на одном из приемов, постоянно пил кофе и наливал его всем. В то время, когда он уже давно кончился, а спросить — не знали языка. Оказалось, что он дул заварку из чайника, и остальные — вместе с ним. Когда в каком-то магазине был перерыв, то наши ребятки ловко подсовывали головы под протянутые ленточки и успевали кое-что купить. Так, сунувшись под ленточку в одном из огромных и стеклянных магазинов, Юра Глухих чуть не разбил свою голову и магазин одновременно. Ибо ленточка эта была нарисована на стеклянной двери.

Но самая большая хохма произошла по возвращении в родной город. Отмочил ее уже известный читателю Витек Скрипач. У него был хорошо поставленный не только удар, но и голос. Мы тренировались днем на нашем открытом, небольшом стадионе, было тепло и воскресно. Радист Валентин включил музыку, которую было слышно на всю округу, и постоянно проверял микрофон, потому что днем, часа в три, здесь же должны были пройти соревнования по легкой атлетике. Одноногий Валентин прерывал музыку и наговаривал как обычно: «Раз, два, три…» Вдруг к нему подошел Скрипач и сказал: «Дай-ка я проверю». Ничего не подозревающий Валентин вручил ему микрофон. Витек посерьезнел, собрался, и вдруг на весь стадион и прилегающие к нему улицы, где гуляли ленные горожане, раздался голос Левитана: «Говорят радиостанции всего Советского Союза (пауза). Как только что нам сообщили из Байконура, в соответствии с программой космического исследования, сегодня в 12 часов по московскому времени в Советском Союзе был произведен запуск космического корабля с человеком на борту. Летчик-космонавт, подполковник Эммануил Анброх чувствует себя удовлетворительно…» Что тут началось! Эмма Анброх был нашим вратарем. Все остановились на поле, начали подходить с улиц люди — тогда космонавты были в почете. Витек смеялся, Валентин плакал, потому что пришедший милиционер стал составлять за хулиганство протокол. К счастью, потом все начали дико хохотать, а великая любовь народа к футболу разорвала в клочья милицейский протокол. Но до обкомовских ушей это дошло, и все получили втык за издевательство над советскими космонавтами…

 

 

…Тятя Фетя, Симонян, Артур и Генерал целыми днями ходили по городу от угла к углу, возвращаясь каждый раз к главному — углу рядом с бывшей черной аптекой. «Черной» называли ее, потому что когда-то вместо стекол у нее были черные зеркала. Возвращались и расслабленно становились, облокотись на железные перила, открываясь любому подходившему к ним для разговоров. Это была футбольная биржа, а все четверо были знаменитыми фанатами и знатоками футбола. Знали они практически все. Кто, сколько, с кем, куда, зачем. И на все вопросы отвечали, сплевывая через губу. Особенно — Симонян. Называли его так потому, что он был армянином и работал на такой работе, что раз в неделю бывал в Москве, и там, по слухам от тех же фанатов, общался с Никитой Палычем Симоняном, и поэтому был страшным фанатом «Спартака». На все игры спартачей в Москве он ездил специально, давая потом на «бирже» интервью местным провинциальным фанам, слушавшим его с отвисшими челюстями. Тятя Фетя, Артур и Генерал подыгрывали, но авторитет Симоняна был и для них непререкаем.

Тогда биржи фанатов были почти в каждом городе. В Одессе — на Красноармейской (бывшей Соборной), в Москве — на «Динамо», в Ташкенте — на «Пахтакоре»… Когда разбился «Пахтакор» в 79 году, то абсолютно точно знаю, что все болельщики «Пахтакора» пришли на стадион и просидели там сутки в молчании. А фанаты организовали сбор денег. Собрав огромную сумму, они раздали ее семьям погибших игроков. Вообще, между командами и фанатами тогда были не только невидимые связи. Болельщики и игроки попросту дружили. У многих это становилось пожизненной дружбой. Тогда команды не имели загородных дач и были ближе в народу. Их можно было увидеть не только на поле или в телевизоре. Футболисты и болельщики общались, давая силу друг другу.

В начале сезона команда обязательно встречалась с болельщиками и давала клятвенное обещание выиграть чемпионат. Фанаты интересовались вновь взятыми игроками, спрашивали их о личной жизни. Юра Зубков пришел в команду из «Уралмаша» за несколько дней до начала чемпионата и сразу попал на такую встречу. У него спросили из зала: «Юрий, расскажите немного о себе». Юрка, смекалистый и юморной мужичок, встал и на полном серьезе ответил на весь зал: «Если коротко, то — рост 175, вес 73, зубы все целые».

Фанаты были напичканы историями, знали составы всех команд мастеров, причем включая и дублеров. Знания их были всеохватывающими, вплоть до мирового футбола. Но все-таки больше всего они знали и любили свою местную команду.

Так проходили дни, и четыре друга, фанаты «Таврии», ходили, как энциклопедия, по городу. К ним мог подскочить какой-нибудь жалкий любителишко-фанат и спросить о результате матча между Кривым Рогом и Желтыми Водами. Они, не останавливаясь, на ходу бросали ему счет и шли неведомо и ведомо куда. Наконец, наставал день их любимой команды на выезде. Часов с пяти, а игра на выезде летом начиналась в семь вечера, начинал толпиться народ. Все собирались вокруг стоявших, все так же облокотившихся на железные перила, — Симоняна, Артура, Тятю Фетю и Генерала. Людей мужского пола становилось все больше и больше, гул нарастал, особенно если матчи были решающими. Наконец, исполнялось 7.45 — конец первого тайма. Симонян нехотя говорил: «Ну что, узнаем первый тайм?» Толпа расступалась, и Симонян проходил к телефону-автомату, стоящему напротив аптеки. Он закрывался один в будке и долго набирал 07. Дело в том, что телефонистки всех городов первыми узнавали новости с футбольных стадионов, поскольку корреспонденты через них передавали информацию. Поэтому Симонян набирал 07, и когда те отвечали, он говорил примерно так: «Слюшай дорогой, эта Симонян, Симонян говорит, ну брат тот самый знаменитый… искажи, как там наша берет или ты мене расстраивать начинаешь?» Он слушал что-то, хмурел и выходил из будки со словами: «Нол один пока, горят подлесы…» И приваливался опять к перилам. Все многозначительно молчали и начинали рассуждать о месте команды, если счет таким и останется… Наконец, оставалась минута до конца игры. Симонян опять заходил в будку и производил тот же фокус. Вдруг он улыбался, бросал трубку и вываливался с криком: «На последний момент забили один, теперь ничья, очко на виезде, маладцы, падлесы…» Фанаты кричали «Ура!», а четверка степенно шла на другой угол. У Симоняна в руке всегда была завернутая бутылка коньяка. Они заходили в какое-нибудь кафе и обмывали очко на выезде. Они были неразлучны, семеня рядышком днем и ночью, как будто у них не было ни детей, ни жен. Так оно и было наполовину. Женатыми были только Симонян и Артур. Однажды я вернулся домой, на родной вокзал очень рано утром — часов в пять. Был жаркий, щебечущий июль, мы выиграли встречу на выезде, все поехали на автобусе, а я решил пройтись через город пешком. Настроение было отличное, в ногах — уставшая сила, и я пошел, не минуя, конечно же, центра города. Это было чудно — пустой город в лучах новенького солнца, чистота, ну просто — начало мира. И вдруг на центральной улице я увидел спины четырех знакомых фанатов, медленно прогуливающихся чуть ли не в обнимку — то ли они еще не расходились, то ли только что встретились… Я медленно догнал их — они, конечно же, говорили о футболе. Меня они сразу заметили, остановили, и мы часа два проговорили. Их интересовали все мелочи, все детали вчерашней игры. Завтра они на пятачке, у аптеки будут пересказывать все это всему городу. Я выбирал выражения. Это был подпольный футбольный обком. Их мнение котировалось среди фанатов, и попасть на их злой язычок не хотел никто.

Болельщики во всех городах разные, но и в чем-то одинаковые. Слухов тогда ходило много. Когда «Арарат» стал чемпионом и вернулся домой из Москвы, то Симоняну, — конечно же, Никите Пальму, тренировавшему тогда «Арарат», — якобы выкатили к самолету новенькую «двадцать четверку» от болельщиков города, и якобы Никита Палыч сел за руль и нажал сигнал в честь победы, но сигнала не получилось. «А ты, Никита Палыч, разбери сигнал, может, мешает что?» — сказали ему араратовские фаны. И якобы он вскрыл крышку сигнала, а оттуда, как из раковины, засверкал изумрудный камень во много карат… Все это — байки, но почему бы и нет? Тогда, как и сейчас, все могло и может быть…

Тятя Фетя, Артур, Симонян и Генерал старели, болели, спивались, умирали… Но каждый день я до сих пор вижу их уже одичавшие фигуры на улицах моего родного города. Они все так же говорят о футболе, который уже не интересен никому. Тятю Фетю звали так из-за дефекта речи. Он вместо «Д» выговаривал «Т» во всех словах и поэтому был немногословен. Артура звали Артуром. Он был проводником пассажирского поезда. Симонян был ясно каким Симоняном. А вот Генерал… Кликуху по городу он получил не просто так. За его генеральством стоит история такая. Однажды перед игрой его любимой «Таврии», которую содержала железная дорога, с командой СКА (Одесса) Володя (так его звали) переоделся в генеральскую форму, со всеми звездами, и вошел в раздевалку армейцев. Он встал перед ошалевшими игроками и выдал устный приказ о проигрыше СКА «Таврии», в связи со всесоюзным днем железнодорожника. Под общий хохот его вытурили из раздевалки, но СКА (Одесса) в тот день действительно проиграл «Таврии», как ни старался оттянуть хотя бы очко. Но с того дня Володя получил имя — Генерал, и оно стало легендарным среди фанатов «Таврии».

Вообще для болельщика было престижно дружить с кем-нибудь из знаменитых игроков. Они встречали своих любимцев после игры, у выхода из раздевалки, перехватывали спортивную сумку и шли через весь город, разбирая прошедшую игру. Кстати, футболисты, к которым, увы, приходило забвение, очень ценили тех, кто помнил их как игроков. И это было обоюдно, ибо не в каждом новом поколении найдешь любимца — у каждого свое. Аркадий Арканов как-то рассказывал мне, что один из его друзей, заядлых фанатов футбола, однажды позвонил ему и пригласил встретить Новый год в тесной компании. «А кто будет?» — поинтересовался Аркадий. «Как кто? — с гордостью ответил ему фанат, — мама, я и Саша Медакин…» И это уже было, когда покойный нынче Медакин лет пятнадцать не играл за «Торпедо».

А вообще я любил болельщиков. Только настоящих. Это были своеобразные профи, не то, что сейчас — фанатики с плакатами «против» или «за» какую-нибудь команду, со сплошными оскорблениями. Мне не нравится это разжигание вражды между фанатами. Ведь футбол, если он хорош, то — вне зависимости от цвета футболки. Пора кончать с этим бредом межнациональной розни футбольных команд. Уж если мы отказались от того, что сборная СССР играла только в красном. Ведь итальянская сборная бело-голубая не в силу идеологии, а потому, что цвет неба и моря такой. Однако болельщики и в ту пору вели иногда «захватнические войны». Никогда не забуду случай, как в день игры «Динамо» (Тбилиси) с «Араратом» фаны «Динамо» пришли на свой родной стадион, а он уже был почти заполнен болельщиками «Арарата» — они скупили билеты заранее и с полудня заняли свои места. Билетов же для тбилиссцев в кассах попросту не было. Разразился скандал. Захватчики уехали домой, а игру перенесли. Но такие случаи были редки и продиктованы они были только одним — любовью.

 

 

Эдуард Стрельцов был мягким человеком и игроком, при всей видимой его тяжеловесности. Он никогда не отвечал на грубость опекавших его защитников, врезавших ему, несмотря на любовь и обожание. Обычно на следующий день после игры, в Центральных банях все избивавшие собирались вокруг него, потихоньку поддавали и извинялись, извинялись… Эдик был добродушен и зла не помнил. А у советского футбола система защиты была разрушительного характера, она сметала на своем пути всех, как, собственно, и вся система, не позволявшая инакомыслия. Любого, даже футбольного. Тем более, она не прощала тебе того, что ты — личность. Особенно такого масштаба, как Стрельцов. Опекуны следовали за тобой повсюду, мешая делать красивое в более широком смысле, это были своеобразные футбольные чекисты, «смерши на поле». «А если он пойдет на свою половину поля, что мне делать?» — спрашивал тупо у тренера такой. «Идти за ним», — отвечал тренер. «А если он возьмет и сядет на скамейку?» — «И ты с ним рядом», — невменяемо отвечал тренер, продолжая: «Даже если он побежит в раздевалку, и ты — за ним…»

Таков был общий принцип игры против. Особенно против Эдуарда Стрельцова. Только однажды, уже примерно за год до ухода из футбола, после уж больно насевшего на него опекуна, оттоптавшего ему все голеностопы, Эдик не выдержал и ответил. И тут же был выгнан с поля. Что тотчас же развезла советская пресса: «Как можно, какой пример для молодежи!!» СТК собралась сразу же и вызвала на заседание Виктора Марьенко. Были упреки, назидания (ни одного в адрес судей!).

Стрельцов был тоже вызван, сидел с опущенной головой и не проронил ни слова. После решения о дисквалификации на пять игр его отпустили домой, а Марьенко остался. Он сказал только одно: «Ну что вы от него хотите, после каждой игры у него в синяках не только ноги, у него яйца синие, я же это, в отличие от вас, вижу…» Повернулся и ушел.

Но Стрелец делал свое великое дело несмотря ни на что. Иногда он мог отстоять на поле под свист фанатов почти всю игру, но усыпив бдительность защитников, за десять - пятнадцать минут до конца совершал несколько гениальных ходов, и победа была за «Торпедо». Говорят, что он был простоват, не блистал славословием. Глупо требовать от футболиста, которому Бог дал быть Великим игроком, того, чтобы он был еще к тому же Сократом или Платоном. Энергия имеет ограниченное пространство, если она уходит на что-то лишнее, ее потом недостает в главном. Сколько я знал писателей, художников, спортсменов, начинавших здорово, а потом проболтавших свой талант, раскрутивших лишнее, и не в ту сторону. Эдику и не приходилось думать об этом. Он был таким, каким он был. Но как же все-таки определить величину того или иного игрока? Какие критерии? Есть определенные формулы, по которым можно приблизительно подсчитать значимость игрока. К примеру, Альф Рамсей, знаменитый англичанин, вывел тройную формулу скорости игрока и сказал, что если тот обладает этими тремя качествами сполна, то он велик. При этом исходил из того, что скорость классного футболиста складывается из скорости работы с мячом, физической скорости бега и скорости мышления, естественно, на поле. Эдик отвечал всем этим трем качествам, но было бы скучно пытаться вычислить его гениальность только таким способом. Его нужно было видеть. И еще — самое главное — необходимо побыть самому немного футболистом и потом сравнить с собой, и вот тогда… Я попробую это сделать. Игроком в общем, наверное, я был средним. Ну, были проблески, были подъемы, но все это ерунда. Пеле и Стрельцовым я не стал. Таковыми рождаются. Как-то мы с моим племянником обедали. Моя мама кормила нас. Племянник, игравший тогда за детскую «Таврию», что-то канючил и не ел борща. Я, шутя, бросил ему: «Эй, Саша, ешь борщ, Пеле на станешь, он очень любил украинский борщ». Племянник очень легко ответил мне: «А вот ты любишь борщ, а Пеле не стал». Вот так. Все правильно — можно любить шахматы и не стать Каспаровым. Можно любить футбол и не стать Стрельцовым. Но я немного отвлекся. Великий игрок проявляется в «минуты роковые», когда на карту ставится все на глазах ста тысяч болеющих, и вот именно в эти полтора часа он живет так — ни срыва, ни ошибки, хотя все держится на тонком нерве. Никогда не забуду, как Стрелец раздел знаменитых киевлян в их родном гнезде. Последняя игра. В Киеве уже было прохладно. Весь матч киевляне вели в счете, правда, всего — 1:0. В середине второго тайма случилось невероятное. Стрелец, и до этого игравший здорово, разыгрался еще больше. Он начал творить чудеса. Представьте, Эдик с трудом получает мяч в районе центрального круга и начинает двигаться к воротам киевлян. Он двигался всегда так мощно, что спустя секунды возникала опасность для ворот. На него пошел его опекун — передний защитник Круликовский. Эдик делает замах для удара и… паузу… Круликовский поднимает ногу, а Эдик засовывает мяч под его другую — опорную ногу, корпусом выходя вперед опекуна, вслед за мячом. Сделав такое, я бы уже бил в сторону ворот — попал — не попал (свои-то висты уже набрал, меня бы все хвалили и на разборе игры ставили в пример). Но великий об этом не думает, он ведет дело к завершению, как в Божественной комедии — она уже написана, ее нужно только исполнить. На Эдика (причем, происходит это все в считанные секунды) с его зверским подкатом выходит последний защитник Вадим Соснихин. Эдик опять замахивается, и Соснихин тоже поднимает ногу и получает между ног в падении, мяч выкатывается у него прямо из-под жопы, и Эдик, обойдя и его, опять может бить по воротам, как сделали бы тысячи других. Но и это — не для него. В этот момент перед ним, уже в штрафной, опять вырос восставший после крушения Круликовский, и Эдик в третий раз укладывает его на замахе, выходя один на один с Рудаковым. Крик на стадионе стих, возникла тихая паника. Эдик показал Рудакову в один угол, и тот дернулся туда, а Стрелец тихо покатил мяч в другой. Что творилось на трибунах! Это был великий игрок. И перед нами явилось его величие. Нельзя ведь было кричать, непонятно от чего. Второй гол Эдик забил в таком же стиле. Это было в середине шестидесятых.