БИОГРАФИЯ

ПРЕДИСЛОВИЕ

Так как «Опыт о человеческом разуме» [...] принад­лежит к числу лучших и наиболее ценимых произве­дений настоящего времени, то я решил написать к не­му свои замечания [...]. Хотя автор «Опыта» высказы­вает множество прекрасных вещей, которые я вполне одобряю, тем не менее наши системы сильно отлича­ются друг от друга. Его система ближе к Аристотелю, а моя к Платону, хотя каждый из нас во многих во­просах отклоняется от учений этих двух древних мыс­лителей. Он более популярен, я же вынужден выра­жаться иногда более научно и абстрактно, что не является для меня преимуществом [...].

Наши разногласия касаются довольно важных во­просов. Дело идет о том, действительно ли душа сама

по себе совершенно чиста подобно доске, на которой еще ничего не написали (tabula rasa), как это думают Аристотель и наш автор, и действительно ли все то, что начертано на ней, происходит исключительно из чувств и опыта, или же душа содержит изначально принципы различных понятий и теорий, для пробуж­дения которых внешние предметы являются только поводом, как это думаю я вместе с Платоном, а также со схоластиками и со всеми теми, которые толкуют соответствующим образом известное место в послании Павла к римлянам (II, 15), где он говорит, что закон божий написан в сердцах. Стоики называли эти прин­ципы prolepses, т. е. основными допущениями, или тем, что принимают за заранее признанное. Матема­тики называют их общими понятиями [...]. Современ­ные философы дают им другие красивые названия, а Юлий Скалигер', в частности, называл их semina aeternitatis (семена вечности) или же zopyra (искры), как бы желая сказать, что это живые огни, вспышки света, которые скрыты внутри нас и обнаруживаются при столкновении с чувствами подобно искрам, появ­ляющимся при защелкивании ружья. Не без основа­ния думают, что эти искры отмечают нечто божест­венное и вечное, обнаруживающееся особенно в необ­ходимых истинах. Это приводит к другому вопросу, а именно к вопросу о том, все ли истины зависят от опы­та, т. е. от индукции и примеров, или же имеются истины, покоящиеся на другой основе. Действительно, если известные явления можно предвидеть до всякого опыта по отношению к ним, то ясно, что мы привно­сим сюда нечто от себя. Хотя чувства необходимы для всех наших действительных знаний, но они недоста­точны для того, чтобы сообщить их нам полностью, так как чувства дают всегда лишь примеры, т. е. частные или индивидуальные истины. Но как бы многочислен­ны ни были примеры, подтверждающие какую-нибудь общую истину, их недостаточно, чтобы установить все­общую необходимость этой самой истины; ведь из то­го, что нечто произошло, не следует вовсе, что оно всегда будет происходить таким же образом. Например, греки и римляне и все другие народы, известные древ-

ности, всегда замечали, что до истечения 24 часов день сменяется ночью, а ночь днем, но было бы ошибочно думать, что это же правило наблюдается повсюду, так как во время пребывания на Новой Земле наблюдали как раз обратное. Ошибся бы и тот, кто решил бы, что это является необходимой и вечной истиной, по крайней мере под нашими широтами, так как мы должны до­пустить, что земля и даже солнце не существуют не­обходимым образом и что, может быть, настанет когда-нибудь время, когда этого прекрасного светила и всей его системы не будет, по крайней мере в их тепереш­нем виде. Отсюда следует, что необходимые истины — вроде тех, которые встречаются в чистой математике, а в особенности в арифметике и геометрии, — должны покоиться на принципах, доказательство которых не зависит от примеров, а следовательно, и от свидетель­ства чувств, хотя, не будь чувств, нам никогда не при­шло бы в голову задумываться над ними. Эти вещи сле­дует тщательно отличать друг от друга, и Эвклид от­лично понял это, доказывая с помощью разума то, что достаточно ясно на основании опыта и чувственных образов. Точно так же логика вместе с метафизикой и моралью, из которых одна дает начало естествен­ному богословию, а другая — естественной науке о праве, полны подобных истин; следовательно, их дока­зательство можно получить лишь с помощью внутрен­них принципов, называемых врожденными. Правда, не следует думать, будто эти вечные законы разума мож­но прочесть в душе прямо, без всякого труда, подобно тому как читается эдикт претора на его таблице, но достаточно, если их можно открыть в нас, направив на это свое внимание, поводы к чему доставляют нам чув­ства. Успех опыта служит для нас подтверждением ра­зума примерно так, как в арифметике мы пользуемся проверкой, чтобы лучше избежать ошибок при- длин­ных выкладках. В этом заключается также различие между человеческим знанием и знанием -животных. Животные—чистые эмпирики и руководствуются толь­ко примерами. В самом деле, животные, насколько мо­жно судить об этом, никогда не доходят до образования необходимых предложений, между тем как люди спо-

собны к наукам, покоящимся на логических доказа­тельствах. Таким образом, способность животных де­лать выводы есть нечто низшее по сравнению с чело­веческим разумом. Выводы, делаемые животными, в точности такие же, как выводы чистых эмпириков, уверяющих, будто то, что произошло несколько раз, произойдет снова в случае, представляющем сходные— как им кажется — обстоятельства, хотя они не могут судить, имеются ли налицо те же самые условия. Бла­годаря этому люди так легко ловят животных, а чис­тые эмпирики так легко впадают в ошибки. От этого не избавлены даже лица, умудренные возрастом и опы­том, когда они слишком полагаются на свой прошлый опыт, как это не раз случалось в гражданских и воен­ных делах, так как не обращают достаточно внимания на то, что мир изменяется и что люди становятся бо­лее искусными, находя тысячи новых уловок, между тем как олени или зайцы нашего времени не более хитры, чем олени или зайцы прошлого. Выводы, делае­мые животными, представляют лишь тень рассуждения, т. е. являются лишь продиктованной воображением связью и переходом от одного образа к другому, так как при некоторой новой комбинации, кажущейся по­хожей на предыдущую, они снова ожидают встретить то, что они нашли здесь раньше, точно вещи связаны между собою в действительности, коль скоро их обра­зы связаны памятью. Правда, и основываясь на разу­ме, мы обыкновенно ожидаем встретить в будущем то, что соответствует длительному опыту прошлого, но это вовсе не необходимая и непогрешимая истина, и мы можем обмануться в своих расчетах, когда мы мень­ше всего этого ожидаем, если изменятся условия, при­ведшие раньше к успеху. Поэтому более умные люди не полагаются только на факт успеха, а пытаются про­никнуть, если это возможно, хоть отчасти в причины его, чтобы узнать, когда придется сделать исключение. Действительно, только разум способен установить на­дежные правила и дополнить то, чего недостает прави­лам ненадежным, внося в них исключения, и найти наконец достоверные связи в силу необходимых выводов. Это дает часто возможность предвидеть известное соытие, не обращаясь к опыту по отношению к чув­ственным связям образов, как это вынуждены делать животные. Таким образом то, что оправдывает внут­ренние принципы необходимых истин, отличает вме­сте с тем человека от животного.

Возможно, что наш ученый автор не совсем расхо­дится с моими взглядами. В самом деле, если вся его первая книга посвящена опровержению врожденных знаний, понимаемых в определенном смысле, то в на­чале второй книги и в дальнейшем он признает, одна­ко, что идеи, которые происходят не из ощущения, берут свое начало из рефлексии. Но рефлексия есть не что иное, как внимание, направленное на то, что заключается в нас, и чувства не дают нам вовсе того, что мы приносим уже с собой. Если это так, то можно ли отрицать, что в нашем духе имеется много врожден­ного, так как мы, так сказать, врождены самим себе, и что в нас имеются бытие, единство, субстанция, Дли­тельность, изменение, деятельность, восприятие, удо­вольствие и тысячи других предметов наших интел­лектуальных идей? Так как эти предметы непосредст­венно и всегда имеются в нашем разуме (хотя мы, отвлеченные своими делами и поглощенные своими нуждами, не всегда сознаем их), то нечему удивляться, если мы говорим, что эти идеи вместе со всем тем, что зависит от них, врождены нам. Я предпочел бы поэтому сравнение с глыбой мрамора с прожилками сравнению с гладким куском мрамора или с чистой доской — тем, что философы называют tabula rasa [...]. Таким же образом идеи и истины врождены нам по­добно склонностям, предрасположениям, привычкам или естественным потенциям (virtualites), а не подоб­но действиям, хотя эти потенции всегда сопровожда­ются соответствующими, часто незаметными дейст­виями.

Наш ученый автор, по-видимому, убежден, что в нас нет ничего потенциального и даже нет ничего та­кого, чего бы мы всегда не сознавали актуально. Но он не может строго придерживаться этого, не впадая в парадоксальность. В самом деле, приобретенные при­вычки и накопленные в памяти впечатления не всегда

сознаются нами и даже не всегда являются нам на по­мощь при нужде, хотя часто они легко приходят нам в голову по какому-нибудь ничтожному поводу, вызы­вающему их в памяти, подобно тому как для нас до­статочно начала песни, чтобы вспомнить ее продолже­ние. В других местах он также ограничивает свой тезис, утверждая, что в нас нет ничего такого, чего бы мы не сознавали, по крайней мере когда-либо прежде. Но независимо от того, что никто не может сказать на основании одного только разума, как далеко может простираться наше прошлое сознание, о котором мы могли забыть, особенно если следовать учению плато­ников о воспоминании, которое при всей своей фанта­стичности вовсе не противоречит, хотя бы отчасти, чис­тому разуму, — независимо от этого, говорю я, почему мы должны приобретать все лишь с помощью восприя­тий внешних вещей и не можем добыть ничего в са­мих себе? Неужели наша душа сама по себе столь пуста, что без заимствованных извне образов она не представляет ровно ничего? Не думаю, чтобы наш рас­судительный автор мог одобрить подобный взгляд. И где мы найдем доску, которая сама по себе не пред­ставляла бы некоторого разнообразия? Никто никогда не видел совершенно однородной и однообразной плос­кости. Почему же и мы не могли бы добыть себе ка­ких-нибудь объектов мышления из своего собственно­го существа, если захотели бы углубиться в него? Поэтому я склонен думать, что по существу взгляд нашего автора на этот вопрос не отличается от моих взглядов или, вернее, от общепринятых взглядов, коль скоро он признает два источника наших знаний — чув­ства и рефлексию.

Не знаю, так ли легко будет примирить с нашими взглядами и со взглядами картезианцев утверждение этого автора, что дух не всегда мыслит и, в частности, что он лишен восприятий во сне без сновидений. Он говорит, что раз тела могут быть без движения, то и души могут быть без мыслей. На это я даю несколько необычный ответ. Я утверждаю, что ни одна субстан­ция не может естественным образом быть в бездей­ствии, что тела также никогда не могут быть без

движения. Уже опыт говорит в мою пользу, и достаточно обратиться к книге знаменитого Бойля против учения об абсолютном покое, чтобы убедиться в этом. Но я думаю, что на моей стороне и разум, и это один из мо­их аргументов против атомистики.

Впрочем, есть тысячи признаков, говорящих за то, что в каждый момент в нас имеется бесконечное мно­жество восприятий, но без сознания и рефлексии, т. е. имеются в самой душе изменения, которых мы не со­знаем, так как эти впечатления или слишком слабы и многочисленны, или слишком однородны, так что в них нет ничего, отличающего их друг от друга; но в соеди­нении с другими восприятиями они оказывают свое действие и ощущаются — по крайней мере неотчетли­во — в своей совокупности. [...] Всякое внимание тре­бует памяти, и если мы не получаем, так сказать, пре­дупреждения обратить внимание на некоторые из наших наличных восприятий, то мы их часто пропускаем, не задумываясь над ними и даже не замечая их; но если кто-нибудь немедленно укажет нам на них и обратит, например, наше внимание на только что раздавшийся шум, то мы вспоминаем об этом и сознаем, что испы­тали перед тем некоторое ощущение. Таким образом, то были восприятия, которых мы не сознали немед­ленно; сознание их появилось лишь тогда, когда на них обратили наше внимание через некоторый, пусть совсем ничтожный, промежуток времени. Чтобы еще лучше пояснить мою мысль о малых восприятиях, ко­торых мы не можем различить в массе, я обычно поль­зуюсь примером шума морского прибоя, который мы слышим, находясь на берегу. Шум этот можно услы­шать, лишь услыхав составляющие это целое части, т. е. услыхав шум каждой волны, хотя каждый из этих малых шумов воспринимается лишь неотчетливо в со­вокупности всех прочих шумов,.т. е. в самом этом ро­коте, и хотя каждый из них не был бы замечен, если бы издающая его волна была одна [...].

Таким образом, действие этих малых восприятий гораздо более значительно, чем это думают. Именно они образуют те не поддающиеся определению вкусы, те образы чувственных качеств, ясных в совокупности,

неотчетливых в своих частях, те впечатления, которые производят на нас окружающие нас тела и которые заключают в себе бесконечность,— ту связь, в которой находится каждое существо со всей остальной Вселен­ной. Можно даже сказать, что в силу этих малых вос­приятий настоящее чревато будущим и обременено прошедшим, что все находится во взаимном согласии [...] и что в ничтожнейшей из субстанций взор, столь же проницательный, как взор божества, мог бы прочесть всю историю Вселенной — quae sint, quae fuerint, quae mox futura trahantur (что есть, что было, что вскоре

будет).

Эти же незаметные восприятия отмечают и состав­ляют тождество индивида, характеризуемое следами, которые сохраняются благодаря им от предыдущих со­стояний этого индивида, связывая их, таким образом, с его теперешним состоянием. Какой-нибудь высший дух мог бы познать их, хотя бы даже сам индивид их не ощущал, т. е. хотя бы и не было определенного вос­поминания о них. Они дают даже возможность восста­новить при нужде это воспоминание путем периодиче­ских развитии, могущих некогда произойти. Благодаря этим восприятиям смерть может быть лишь сном и не может всегда оставаться им, так как восприятия пере­стают только быть достаточно отчетливыми, а у живот­ных переходят в смутное состояние, не допускающее сознания, но такое состояние не может длиться по­стоянно, не говоря уже о человеке, который в этом от­ношении должен обладать большими преимуществами, чтобы сохранить свою индивидуальность.

При помощи этих же незаметных восприятий я объ­ясняю изумительную предустановленную гармонию души и тела и даже всех монад или простых субстан­ций — учение, которое заменяет несостоятельную тео­рию о их взаимодействии и которое, по мнению авто­ра лучшего из «Словарей», превозносит величие бо­жественных совершенств выше всего, что люди когда-нибудь себе представляли. После этого я вряд ли скажу что-либо новое, добавив, что эти же малые вос­приятия определяют наши поступки во многих случаях без нашего размышления, обманывая толпу мнимым

равновесием безразличия, как будто, например, для нас| совершенно безразлично пойти ли направо или нале-! во [...].

' Одним словом, незаметные восприятия имеют такое
же большое значение в пневматике, какое незаметные
корпускулы имеют в физике, и одинаково неразумно
отвергать как те, так и другие под тем предлогом, что'|
они недоступны нашим чувствам. Ничто не происходит
сразу, и одно из моих основных и наиболее достовер­
ных положений это то, что природа никогда не делает
скачков. Я назвал это законом непрерывности, когда я
писал об этом некогда в «Nouvelles de la republique des
lettres» («Новостях из республики ученых»). Значение
этого закона в физике очень велико. В силу этого за­
кона всякий переход от малого к большому и наоборот
совершается через промежуточные величины как по
отношению к степеням, так и по отношению к частям.
Точно так же никогда движение не возникает непосред­
ственно из покоя, и оно переходит в состояние покоя
лишь путем меньшего движения, подобно.тому как ни­
когда нельзя пройти некоторой линии или длины, не
пройдя предварительно меньшей линии. Между тем до
сих пор те, которые устанавливали законы движения,
не считались с этим законом, полагая, что известное
тело может мгновенно приобрести движение, противо­
положное предшествующему. Все это заставляет ду­
мать, что заметные восприятия также получаются по­
степенно из восприятий, слишком малых, чтобы быть
замеченными. Придерживаться другого взгляда — зна­
чит не понимать безграничной тонкости вещей, заклю­
чающей в себе всегда и повсюду актуальную бесконеч­
ность, j

Я указал, далее, что в силу незаметных различий две индивидуальные вещи не могут быть совершенно тождественными и что они должны всегда отличаться друг от друга не только нумерически. Эта теория нис­провергает учение о душе — чистой доске, душе без мышления, субстанции без деятельности, о пустом про­странстве, об атомах и даже учение о неразделенных актуально частицах материи, об абсолютном покое, о полном единообразии какой-нибудь части времени,

места или материи, о совершенных шарах второго эле­мента, возникших из изначальных совершенных кубов, и тысячи других выдумок философов, вытекающих из их несовершенных понятий. Природа вещей не допус­кает этого, и только вследствие нашего невежества и невнимательного отношения к незаметному могут воз­никать подобные учения, которые совершенно неприем­лемы, если только не заявляют определенно, что это не более как умственные абстракции, вовсе не отрицаю­щие того, что оставляют в стороне и что не считают не­обходимым принимать в соображение в том или ином случае. Если же мы примем все это за чистую монету и станем думать, что вещи, которых мы не сознаем, не находятся в душе или в теле, то мы совершим такую же ошибку в философии, какую делают в политике, пренебрегая [...] незаметным прогрессом; между тем абстракция сама по себе не является ошибкой, лишь бы только помнили, что то, от чего отвлекаются, все же существует. Так поступают математики, когда они говорят о совершенных линиях или описывают нам рав­номерные движения и другие подчиняющиеся пра­вилам действия, хотя материя (т. е. смесь действий окружающей нас бесконечности) всегда обнаруживает какое-нибудь исключение. Так поступают, чтобы разгра­ничить проблемы, чтобы свести действия к их основа­ниям, насколько мы это можем, и предвидеть некото­рые их последствия; действительно, чем мы вниматель­нее, не пренебрегая ничем в методическом рассмотре­нии,

БИОГРАФИЯ

Готфрид Вильгельм Лейбниц родился в Лейпциге 1 июля 1646г. Отец его, Фридрих Лейбниц, - довольно известный юрист и профессор этики Лейпцигского университета. Будто бы предки Лейбница были славянами, выходцами из Польши. (Лейбниц есть онемеченное славянское Лубенец). Отец очень рано обратил внимание на способности сына и старался развить в нем любознательность, часто рассказывая ему маленькие эпизоды из истории. Эти рассказы, по словам самого Лейбница, глубоко запали в душу и были самым сильным впечатлением его раннего детства. Отец, предсказав сыну известность в будущем и "свершение вещей чудесных", не дожил до исполнения своего пророчества и умер, когда мальчику было семь лет. Мать Лейбница, Катерина Шлукке, умная и практичная женщина, заботясь об образовании сына, отдала его в одну из лучших Лейпцигских школ.

В школьные годы (да и всю жизнь) Лейбницу доставляло большое наслаждение чтение всякого рода исторических романов. Сначала мать даже опасалась его увлечения. Но затем по настоянию друзей семьи предоставила в распоряжение сына библиотеку отца, бывшую до того под замком. Библиотека состояла большей частью из сочинений на латинском и греческом языках. Но это не смутило мальчика. Пришлось самостоятельно изучить сначала латынь, а затем-греческий. Причем латынь он изучил без словаря, по надписям к иллюстрациям книги Тита Ливия. Так он познакомился с трудами Ливия и Вергилия, Цицерона и Квинтилиана, Геродота и Платона. Натура Лейбница отличалась такой жаждой новизны, что он не мог остановиться окончательно на какой-либо одной стороне умственной деятельности. Тогдашняя сухая школьная логика привлекала его не менее поэзии. В этой скучной науке Лейбниц сумел найти для себя немало интересного. Под покровом схоластических формул Лейбниц сумел увидеть такое, что скрывалось от его учителя. В четырнадцатилетнем возрасте он стал вдумываться в истинную задачу логики как классификации элементов человеческого мышления. Первые попытки к реформе школьной логики он пытался соединить с различными идеями, вроде создания понятной всем народам "азбуки мыслей", выражающей абстрактные понятия в форме усовершенствованных иероглифов. "Две вещи,-писал впоследствии Лейбниц в "Краткой биографии",-принесли мне огромную пользу, хотя обыкновенно они приносят вред. Во-первых, я был, собственно говоря, самоучкой; во-вторых, во всякой науке, как только я приобретал в ней первые понятия, я всегда искал новое часто потому, что не успевал достаточно усвоить обыкновенное".

Пятнадцатилетним юношей Лейбниц стал студентом Лейпцигского университета. По своей подготовке он значительно превосходил многих студентов старшего возраста. Официально Лейбниц считался на юридическом факультете, но специальный круг юридических наук далеко не удовлетворял его. Кроме лекций по юриспруденции, он усердно посещал и многие другие, в особенности по философии и математике, изучая Кардано, Кеплера, Галилея и Декарта. Увлечение философией Декарта поставило Лейбница перед необходимостью основательно изучить математику. Лейпцигский университет в этом отношении не мог предложить что-либо ценное, так как в нем математика изучалась схоластически. И семнадцатилетний Лейбниц переехал в Иену, где в университете преподавал способный и знающий математик Вейгель. Он познакомил Лейбница с основами алгебраического анализа. Лейбниц попытался творчески применить свои математические знания к юриспруденции и философии. Особенно занимала его теория сочетаний. Через год Лейбниц снова возвращается в Лейпциг и занимается исключительно правом. В восемнадцатилетнем возрасте Лейбниц блистательно выдержал экзамен на степень магистра, а через два года-на степень доктора права. Защита прошла так блистательно, что одновременно с присвоением степени доктора ему предложили профессуру, но Лейбниц отклонил лестное предложение и уехал из Лейпцига. Он работает одно время юристом в Майнце, с увлечением проводит химические опыты в Нюрнберге, появляется с дипломатическим поручением в Париже.

Здесь он, познакомившись с Гюйгенсом, попадает под его благотворное влияние, усердно занимается математикой. Математический гений вспыхнул внезапно и с невероятной силой. Он изучает труды Декарта, Ферма, Паскаля, Валлиса и других. Радость открывания неизвестного прорывается у него непроизвольно. "Чудно видеть, что входишь в новый род исчисления",-писал Лейбниц в 1675 году. А в 1676 году он окончательно подошел к открытию дифференциального и интегрального исчисления. Все это не значит, однако, что Лейбниц все силы отдавал математике, и только математике. Нет, не таким был этот ученый. Он выполняет дипломатические поручения; ведет громадную научную переписку (эпистолярное наследство Лейбница составляет громаднейшее число-1500 сохранившихся писем. И каких писем! Почти в каждом из них находим новую, большую, плодотворную мысль); занимается философией и богословием, лингвистикой и историей, просвещением и политикой; разрабатывает и конструирует счетную машину; часто путешествует, заводит знакомства в Голландии, Франции, Англии, Италии и Германии; много публикуется. К началу 1700 годов слава Лейбница гремела по всей Европе. Не было ученого, не было монарха, который бы не считал для себя честью переписку или даже беседу с Лейбницем. Им интересуется Петр I, а к нему, в свою очередь, давно присматривается Лейбниц. В восемнадцатом веке еще господствовал миф о "просвещенном монархе". Лейбниц верил этому мифу и "примеривался" к Петру I-не тот ли этот самодержец, который своей волей осуществит мечты Лейбница о таком "просвещенном монархе"? Они несколько раз встречались, много беседовали, обсуждали проекты организации Академии наук в Петербурге и развития научных исследований в России. К образу Лейбница не раз обращались поэты и писатели.

Последние годы жизни Лейбница прошли в одиночестве. К нему теперь уже никто не ездил: ни ученые, ни монархи. Подагра приковала его к постели. Как-то один сердобольный друг предложил ему для облегчения болей выпить какой-то настой, изготовленный им. Лейбниц выпил и сразу же почувствовал жестокие боли в животе, а через час умер. На следующий день вечером похоронная колесница, гремя по скользкой мостовой (шел дождь), везла обитый черным бархатом гроб на другой конец города, в Нейштадтскую церковь. Похоронную процессию составлял один человек-секретарь Лейбница, семенивший за дрогами, в длиннополом плаще, с зонтом. Через несколько лет в каменном полу церкви была установлена надгробная плита. Во время второй мировой войны бомба, сброшенная с английского самолета, угодила прямо в Нейштадтскую церковь. Когда руины были разобраны, обнаружилась могильная плита, расколотая на части. Церковь потом восстановили, в правом приделе на возвышении воздвигли новую гробницу с надписью: "Ossa Leibnitii"-"Кости Лейбница".