Текст лекции 22 страница

 

— Аська, сколько можно висеть на телефоне! — раздался в трубке возмущенный голос Юры Короткова. — Два часа не могу до тебя дозвониться.

 

— Я ни с кем не разговаривала. Наверное, на линии что-то замкнуло. А что за пожар?

 

— Пожар? — громко фыркнул Коротков. — Не то словечко. Наводнение и землетрясение одновременно. Из больницы пропала карта Наташи Терехиной.

 

— Как пропала? — глупо спросила Настя, стряхивая с себя остатки дремоты.

 

— А я знаю? — ответил он вопросом на вопрос. — Как все в нашем мире пропадает. Путем кражи, надо полагать. Но тут еще покопаться надо. Может, и отдал кто-нибудь за соответствующее вознаграждение. Короче, подруга, я с ног падаю. Утром поговорим, а ты пока подумай.

 

Так повелось издавна. Получив любую новую информацию по делу, узнав какой-то факт, даже совершенно незначительный, сотрудники отдела Гордеева в первую очередь «вываливали» его перед Настей, настоятельно, хотя и вежливо, предлагая ей подумать и затем поделиться с ними готовыми выводами. Она с такой постановкой не спорила, ибо понимала, что в этом и состоит основная ее работа в отделе. Аналитика, работа с информацией, обработка данных, начиная от огромных статистических массивов и кончая конкретными малюсенькими фактиками.

 

«Хватит дурака валять, — сказала себе Настя, закутываясь в длинный махровый халат и перебираясь на кухню, где ей почему-то думалось легче и вообще было уютнее и комфортнее, — надо наконец взяться за доктора Волохова. Пусть объяснит, какое отношение он имеет к семье Терехиных, а заодно и расскажет, зачем похитителям могла понадобиться медицинская карта Наташи. Может, это прольет хоть какой-то след на личность самих похитителей. Черт возьми, какая досада, что так вышло! Если бы мы могли знать заранее, хотя бы предполагать, что им может понадобиться карта, мы бы глаз с нее не спускали, оставили бы засаду, даже если бы пришлось бить кулаком об стену и топать ногами, но людей для этого нашли бы. И взяли бы охотников за картой теплыми и готовыми к употреблению». Она знала, что утром ей предстоит крайне неприятное объяснение с начальником. Ведь это она настаивала на том, чтобы не делать резких движений в отношении Валерия Васильевича Волохова, присмотреться к нему повнимательнее в надежде, что он вступит в контакт с кем-нибудь, кто помогал ему в совершении четырех (а то и пяти) убийств. Если бы она не упиралась и не настаивала на своем, его бы уже взяли в оборот, и вполне возможно, оперативники заранее были бы готовы к попытке выкрасть карту. Ведь он врач и обязательно должен знать, что же в этой карте написано такого, что представляет интерес для похитителей.

 

Она, Анастасия Каменская, совершила очередную ошибку, и дай Бог, чтобы за эту ошибку не пришлось расплачиваться никому, кроме нее самой.

 

Приглашая к себе доктора медицинских наук Волохова, следователь Ольшанский был предельно вежлив и с удовлетворением отметил, что вызванный для допроса в качестве свидетеля Валерий Васильевич не выказывал ни малейших признаков неудовольствия или раздражения.

 

— Это по поводу гибели мужа моей пациентки? — прямо с порога осведомился он.

 

— И по этому поводу тоже, — уклончиво отозвался Константин Михайлович Ольшанский. — В первую очередь я хотел бы уточнить, где вы были в ночь с четырнадцатого на пятнадцатое июня.

 

— Ваши коллеги уже спрашивали меня об этом, — недоуменно пожал плечами Волохов, — я отдал в их распоряжение свой блокнот, где записано все по дням и часам. Без блокнота я и сам не вспомню, у меня дни очень насыщенные.

 

— Разве вам не вернули блокнот?

 

— Пока нет.

 

— Хорошо, к этому мы вернемся позже. Сейчас меня гораздо больше интересует ваше знакомство с Екатериной Бенедиктовной Анисковец, убитой в конце мая. Когда вы познакомились?

 

— Много лет назад.

 

— Конкретнее, пожалуйста.

 

— Очень давно... Лет двадцать тому назад примерно.

 

— Еще точнее, будьте любезны. При каких обстоятельствах произошло знакомство?

 

— У меня была пациентка, популярная певица. Я не хотел бы называть ее имя, она очень известна. Во всяком случае, была очень известной. Она и познакомила меня с Екатериной Бенедиктовной.

 

— На какой предмет?

 

— Как, простите?

 

— Зачем она вас познакомила? С какой целью? Она, может быть, хотела составить протекцию Екатерине Бенедиктовне с тем, чтобы вы ее лечили или консультировали?

 

— О, нет, что вы! У Екатерины было отменное здоровье, она в моих консультациях не нуждалась.

 

— Тогда зачем она вас познакомила?

 

— Видите ли... В то время у меня были проблемы, связанные с одной женщиной. Нам негде было встречаться. И денег на то, чтобы снимать квартиру, у меня не было, я ведь был тогда еще совсем молодым врачом, зарабатывал немного, а частная практика была запрещена. Моя пациентка, узнав о моей ситуации, переговорила с Екатериной, и та согласилась предоставлять мне свою квартиру для тех нечастых встреч, которые мы могли себе позволить. Вот и все.

 

— Забавно, — улыбнулся следователь. — А зачем вам нужна была квартира Анисковец, когда у вас была своя собственная? Вы были женаты?

 

Волохов кинул на Ольшанского уничтожающий взгляд, но ответил вполне мирно.

 

— Нет, я не был женат. Но и свободен не был. В моей квартире жила женщина, которая считалась как бы моей гражданской женой. По ряду причин я не мог с ней расстаться.

 

— Хорошо. Назовите, пожалуйста, имя и фамилию женщины, с которой вы встречались на квартире у Анисковец.

 

— Я не хотел бы этого делать.

 

— Почему?

 

— Послушайте, Константин Михайлович, есть же в конце концов такое понятие, как мужская честь, — возмутился Волохов.

 

— Эта дама замужем?

 

Волохов замялся.

 

— Д-да. Была.

 

— А сейчас она свободна? Тогда почему вы скрываете ее имя?

 

— Поймите же, ее имя называть бессмысленно. С ней произошло ужасное несчастье, она стала глубоким инвалидом и потеряла память. Она все равно не помнит того, о чем вы меня спрашиваете, вы даже не сможете перепроверить мои слова.

 

— А вы не находите, Валерий Васильевич, что это очень удобная позиция? Вы называете мне человека, который заведомо не может по объективным причинам подтвердить ваши показания. И я начинаю подозревать, что вы кое в чем говорите мне неправду.

 

— Какие у вас основания меня подозревать? — вспыхнул Волохов. — И вообще, что мы тут с вами обсуждаем? Разве любить замужнюю женщину — преступление? С каких это пор?

 

Разговор ушел в сторону от главной проблемы, и Ольшанского это вполне устраивало. Еще минут пятнадцать он умело поддерживал бессмысленные пререкания по поводу давнего романа Волохова с женщиной, с которой он встречался на квартире у Екатерины Бенедиктовны Анисковец. Потом, когда решил, что доктор уже достаточно отвлекся и разозлился, произнес:

 

— Валерий Васильевич, ваша дочь похищена.

 

Глаза Волохова заметались по кабинету, словно ища ответ на некий вопрос, который он сам не может задать следователю. Ольшанский молчал и терпеливо ждал, когда его собеседник отреагирует на сообщение. Но Волохов ничего не говорил, хотя по его лицу было видно, что слова следователя не оставили его равнодушным.

 

— Вы поняли, что я сказал? — наконец спросил Константин Михайлович. Ваша дочь похищена.

 

— Какая дочь? — выдавил Волохов.

 

— То есть как «какая»? — с хорошо разыгранным недоумением вздернул брови Ольшанский. — У вас их сколько? Десять? Двадцать? Ваша дочь Наташа.

 

И снова на лице Волохова промелькнул ужас от непонимания и невозможности задать вопрос. Что же это за вопрос такой, который так мучает доктора и который он не смеет задать следователю?

 

— Я не понимаю, о ком вы говорите.

 

— Простите, Валерий Васильевич, у вас сколько дочерей с таким именем? Или вы хотите сказать, что у вас детей нет вообще?

 

— Послушайте... Вы застали меня врасплох... Мне очень трудно говорить об этом, но вы как мужчина, я надеюсь, меня поймете. Я никогда не был женат. Но у меня были женщины, которых я любил и которые любили меня. Некоторые рожали от меня детей. Ни одного своего ребенка я не бросил на произвол судьбы, я помогал, как мог и чем мог, даже если отношения с матерью прекращались. И я не мог повлиять на выбор имен для моих детей. Вы понимаете?

 

— Вы хотите сказать, что у вас оказались две дочери по имени Наташа?

 

— Три. Я хочу знать, какая из них похищена.

 

— Наташа Терехина.

 

— О Господи, нет!

 

Теперь на лице Волохова проступил явственный ужас и отчаяние.

 

— Эта девочка вам особенно дорога? — невинно осведомился Ольшанский.

 

— Я одинаково отношусь ко всем, — ответил Волохов уже спокойнее, но Ольшанский видел, что он отнюдь не успокоился. Он был в панике.

 

— Кто ее похитил? Зачем?

 

— Валерий Васильевич, если бы я знал ответы на эти вопросы, я бы не приглашал вас к себе. Похититель не требует выкуп и вообще на связь не выходит. И я хочу спросить у вас, как у отца Наташи: кто и зачем мог бы ее похитить? Только вы можете дать мне ответ. И вы мне его дадите.

 

— Я не знаю.

 

— Я вам не верю.

 

— Но я действительно не знаю. Наташа Терехина — самая обыкновенная девочка, при этом тяжело больная, пожизненно прикованная к инвалидному креслу.

 

— Это с ее матерью вы встречались у Анисковец?

 

— Д-да. Как вы узнали, что Наташа — моя дочь?

 

— Вы навещали ее в больнице. Разве нет?

 

— Навещал. Как вы узнали об этом?

 

— Ну, это уже наши трудности. Вы выдавали себя за друга семьи, но интерес проявляли только к Наташе, и это заставило нас думать, что она чем-то отличается от других детей Терехиных, причем отличается не объективно, а именно для вас лично. Если бы вы хотели помочь семье умершего друга Леонида Терехина, вы бы помогали в первую очередь старшей их дочери Ирине, которая тащит на себе весь этот воз и содержит четырех инвалидов. Но Ирина никакой помощи от вас не видела и вообще знать вас не знает. И к младшим детям вы почти никогда не заглядывали. Более того, назвались вымышленным именем, и это еще раз показало нам, что другом семьи Терехиных вы не были. Так что все просто, как видите.

 

— Да, все просто... — рассеянно повторил Волохов. — Но Наташа... Как же с ней? Вы ее ищете?

 

— Да, мы делаем все для того, чтобы ее найти. Но пока, к сожалению, безуспешно. На днях кто-то выкрал из больницы медицинскую карту Наташи. Вы можете дать этому какое-то объяснение?

 

— У нее сильная аллергия на лекарства, и в карте должны быть подробные записи о том, что можно ей давать и чего нельзя. Вероятно, именно это их и интересует. Но это же свидетельствует о том, что они хотят сохранить ей жизнь! Они о ней заботятся. Разве нет?

 

Он умоляюще посмотрел на следователя, словно ждал от него поддержки и утешения. И на какое-то мгновение Ольшанскому даже стало по-человечески жаль этого многодетного отца.

 

 

* * *

 

На протяжении нескольких следующих дней они занимались только по полдня, после обеда. До обеда Наташей всецело владел врач-иностранец. Мирону ни разу не удалось его увидеть. Бдительные охранники строго следили за тем, чтобы пути Мирона не пересекались с путями, по которым ходили другие обитатели трехэтажного особняка. Гулять, когда стемнеет, ему тоже не разрешали, и Мирон понял, с чем это связано. Вечером в комнатах зажигают свет, и по количеству горящих окон можно сделать вывод о примерном количестве находящихся здесь людей. Значит, кроме охранников, Василия, врача-иностранца и медсестры Нади, здесь есть кто-то еще. Все-таки любопытно, кто находится в той части дома, которая отгорожена глухой стеной? И почему стена глухая? Кого там прячут? Но он решил не распыляться и не забивать себе голову тем, что не имеет непосредственного отношения к его главной задаче: вырваться отсюда. Думать надо только об этом, потому что важнее собственной жизни ничего нет и быть не может. Каждая минута на протяжении этих дней казалась Мирону вечностью. Он сделал все, от него зависящее, чтобы навести Василия на мысль о необходимости раздобыть медицинскую карту Наташи Терехиной. Если Наташа ничего не напутала, если правда, что в отделении, где она лежала, недавно убили медсестру, то милиция там постоянно бывает. То одного опросить надо, то другого, то следы какие-нибудь поискать. Как Василий будет добывать Наташину карту? Попытается или купить, или украсть. И очень велик шанс, что посланный для этого человек нарвется при этом на милицию. На это и был расчет. На это была вся надежда.

 

Чем дольше не привозили карту, тем больше крепла надежда, что все получилось. Человека, посланного за ней, задержали, допросили, вытрясли из него всю правду, и с минуты на минуту здесь появятся спасители. Может быть, приедут на машинах, или прилетят на вертолетах, или пошлют спецназ добираться пешком через горы и леса, чтобы подобраться к логову неслышно и застать обитателей врасплох. Мирон постоянно ловил себя на том, что непроизвольно отвлекается от того, что делает, и чутко прислушивается, не едут ли машины, не гудит ли вертолет, не трещат ли ветки под сапогами спецназовцев. Но нигде ничего не шумело, не гудело и не трещало. Стояла полная тишина, только листва шелестит.

 

Надежда крепла с каждой минутой, и когда он увидел Василия с медицинской картой Наташи в руках, он чуть не завыл от нахлынувшего отчаяния и досады.

 

— Ну вот, все в порядке, — весело сказал Василий. — Можешь передать девочке, что ее карту мы раздобыли, там действительно все написано, что можно, чего нельзя, так что пусть теперь не волнуется. Ей не дадут ничего опасного для здоровья.

 

«Спокойно, — говорил себе Мирон, — погоди паниковать, может быть, того, кто взял в больнице карту, засекли и довели прямо до места. А он ничего и не заметил. Конечно, именно так все и случилось. Ему специально дали уйти, чтобы своими глазами увидеть, куда он повезет эту карту. Теперь еще некоторое время будет тихо, пока они разработают план. Сразу и с наскока ничего не делается. Терпение и еще раз терпение. Терпение и выдержка. Все должно получиться».

 

Но прошло еще два дня, и ничего не произошло. Мирон понял, что надеяться больше не на что. У него ничего не получилось.

 

И все-таки он не терял надежды. Первое отчаяние, оглушившее его, когда в руках Василия оказалась медицинская карта Наташи, быстро отступило, и Мирон начал искать другой путь. Поразмыслив, он понял, в чем была его ошибка. Глупо было рассчитывать на то, что милиция окажется в то же самое время в том же самом месте, где и человек, посланный за картой. Конечно, они разминулись. Не исключено, что милиция до сих пор не знает о пропаже карты. Разве можно было действовать так примитивно, наобум святых? Милицию надо было предупредить, что такой человек придет за картой, тогда все получилось бы.

 

У него созрел новый план. Более долгий и сложный, но, как казалось Мирону, более надежный. Только бы все не закончилось раньше, чем ему удастся привести свой план в исполнение.

 

Сегодня, придя к Наташе, он снова затеял какую-то совершенно ненужную, но имеющую вполне благопристойный предлог работу на компьютере.

 

«Откуда у тебя книга Гольдмана? Она же очень давно издавалась, ее теперь днем с огнем не сыщешь».

 

«Мне принесла женщина из милиции. Она занималась убийством медсестры в нашем отделении».

 

«Эта женщина тебя помнит?»

 

«Не знаю».

 

«Когда у твоих родных дни рождения?»

 

«Ира — сентябрь, Оля — май, Павлик — январь, мама — ноябрь».

 

«Ты никогда не путаешь их дни рождения и не забываешь поздравить?»

 

«Нет! Нет!»

 

Это дважды повторенное «Нет!» было таким выразительным, что Мирон невольно улыбнулся.

 

«Если ты кого-то из них поздравишь не вовремя, они очень удивятся?»

 

«Да! Да! Да!»

 

«Ты поняла, что нужно делать?»

 

«Да».

 

«Какой иностранный язык ты учила?»

 

«Французский и английский».

 

«Не забудь про Золотого человека. Ты меня поняла?»

 

«Да».

 

Спустя примерно полчаса он громко сказал, добавив в голос досады и раздражения:

 

— Что с тобой сегодня, Наталья? Ты на себя не похожа, не можешь выполнить элементарного задания. Карту твою привезли, бояться тебе совершенно нечего, ты должна такие задачки как орешки щелкать. Если у тебя что-то болит, вызови Надю.

 

— Душа у меня болит, — грустно ответила девушка. — Скоро у Павлика день рождения, а я не могу его поздравить.

 

— Глупости, — резко произнес Мирон. — Детские сопли. Не поздравишь один раз, ничего страшного не случится. Перебьется твой Павлик.

 

— Нет, не перебьется! — Ее голос зазвенел, в нем послышались близкие слезы. — Как ты можешь так говорить? У тебя, наверное, нет младшего братика, поэтому ты не понимаешь. И я, и Олечка хоть какое-то время пожили дома, в семье, в нормальной жизни. А Павлик попал в больницу, когда ему было полгодика, он же ничего в этой жизни, кроме больничной палаты, не видел. Какие у него радости? Ирка придет навестить два раза в неделю, вкусненького принесет, вот и все радости. А один раз в год у него бывает день рождения. Всего один раз в год, ты можешь это понять? И мы всегда так стараемся устроить ему сюрприз, Ирка последние копейки выскребает из кармана, чтобы купить ему подарок и угощенье для всей палаты, я стихи какие-нибудь смешные сочиняю, Олечка их заучивает, красивую открытку ему рисует. Мы собираемся все вместе, вручаем подарок, Оля стихи читает. И вся его палата вместе с ним радуется и веселится. Как можно лишить ребенка такого праздника?

 

— Чего ты на меня орешь? — неожиданно грубо оборвал ее Мирон. — Я, что ли, его этой радости лишил? Мне-то что, поздравляй, если тебе приспичило, только я здесь не хозяин, сама знаешь.

 

— Знаю, — сказала она уже тише, — ты прости, что я сорвалась. Ты действительно не виноват. Просто я ужасно расстроена. Как подумаю, что в день рождения Павлушенька ничего от меня не получит, так сердце разрывается. Ему ведь не объяснишь, он же маленький, всего шесть лет. Он будет ждать от меня поздравления, а потом, когда не дождется, будет так плакать... Я все время об этом думаю.

 

— Ладно, — внезапно смягчился Мирон, — я скажу Василию Игнатьевичу. Может быть, он разрешит тебе послать телеграмму брату. Ты на всякий случай стишки свои сочини.

 

— Спасибо тебе, — горячо отозвалась Наташа.

 

— Рано благодаришь. Пока еще ничего не известно. Может, Василий Игнатьевич и не разрешит.

 

Но Василий разрешил. Причем, к немалому удивлению Мирона, его даже уговаривать не пришлось. То ли он и впрямь испугался, что расстроенная и взвинченная Наташа не сможет хорошо себя показать, то ли еще какими соображениями руководствовался, но согласие на поздравление братишки дал легко и даже как будто был доволен. «Конечно, — внезапно осенило Мирона, — если Наташа не забыла о дне рождения брата и даже написала ему стихи, как обычно, значит, с ней действительно все в порядке и нет причин для беспокойства. Все правильно, Василий должен был клюнуть на эту приманку». На следующий день Наташе принесли чистый бланк для фототелеграммы, на котором она старательно, мелким почерком написала длинное стихотворение и нарисовала сбоку смешного щенка с большим бантом на шее. Она заметно повеселела, когда бланк унесли. И даже словно бы не обратила внимания на то, что адрес отправителя ей на этот раз продиктовали совсем другой. Эту телеграмму отправлять будут не из Мурманска, а из Оренбурга.

 

А вечером Мирона ждал неприятный сюрприз. Когда он вернулся к себе после занятий с Наташей, в комнате сидел его отец.

 

— Здравствуй, Асланбек, — сурово произнес он.

 

— Добрый вечер, отец, — осторожно поздоровался Мирон, не представляя, чего ожидать от этой встречи.

 

— Ты, кажется, не рад меня видеть.

 

— Что ты, отец, просто я не ожидал, что ты здесь, и немного растерялся. Какими судьбами?

 

— Приехал по делам. Решил заодно узнать, как мой сын выполняет просьбу своего отца.

 

— Ну и как? — как можно безучастнее спросил Мирон. — Василий на меня жалуется?

 

— Да, и меня это крайне огорчает.

 

— Чем же я не угодил ему? Я послушный, выполняю все его требования и даже соблюдаю все дурацкие запреты, которые он налагает. Ты куда меня отправил, отец? На каникулы или на каторгу? Здесь же шагу ступить без разрешения не дают. В поселок — нельзя. За ворота — нельзя. Гулять вечером — нельзя. Ходить по зданию — нельзя. Общаться ни с кем не разрешают, только с девочкой. За что я так наказан? Чем я провинился перед тобой, что ты меня заслал в эту тюрьму?

 

— Ты меня огорчаешь, сын. Я хотел надеяться, что Василий не во всем прав, но теперь вижу, что он не преувеличил. Ты непокорный и строптивый, для тебя слово отца не является законом. Это плохо. Это противоречит обычаю. Быть непокорным сыном — большой грех, огромный. Но еще больший грех, еще большее нарушение обычая — проявлять жалость к женщине. Ты замечен в этом грехе, и неоднократно.

 

— Отец, но это же ребенок, девочка, к тому же неизлечимо больная. Неужели я не имею права даже на элементарное сочувствие к ней?

 

— Нет, — отрезал отец. — Ты должен делать то, что приказывает тебе Василий. Ты должен служить тому делу, которому служу я. И никакой жалости у тебя быть не должно. Такова моя воля. И если в твоей греховной душе зашевелится сомнение, помни, что в твоих жилах течет моя кровь, а не кровь этой девочки. Она для нас чужая. А это значит, что она чужая и для тебя. Твоя мать будет крайне расстроена, узнав, что ты нарушаешь обычай и проявляешь непослушание отцу. Об этом ты тоже должен помнить. Ты — ингуш. Ты — мусульманин, Асланбек. И если я длительное время делаю вид, что не замечаю твоих немусульманских поступков, если я перестал возражать против того, что ты называешь себя не тем именем, которое я дал тебе при рождении, это не означает, что я смирился и готов отдать тебя в лоно православной цивилизации. Ты родился мусульманином и умрешь им. Такова моя воля.

 

С этими словами отец встал и вышел из комнаты. Через некоторое время Мирон услышал голоса отца и Василия, доносящиеся снаружи, но не смог разобрать, о чем они говорят. В нем поднялась неожиданная злоба на Василия, который оказался куда более проницательным и чутким, чем Мирон предполагал. Надо же, заметил, что Мирон только притворяется равнодушным, а на самом деле жалеет Наташу. Сволочь глазастая. Доносчик паршивый. Отцу заложил. Но власть отца была все-таки очень сильной. Все двадцать два года он был единственным повелителем Асланбека-Мирона, все двадцать два года он требовал беспрекословного послушания и внушал сыну, что сыновняя непокорность и неуважение к отцу — большой грех. И Мирон верил ему. Верил до сих пор. Несмотря на то, что отец явно занимался чем-то неблаговидным. Несмотря на те слова, которые сказал ему Василий, дескать, отец первым поднимет на тебя руку, даже за честь посчитает, если ослушаешься. Отец всегда был прав. Это даже не обсуждалось.

 

Спать в этот день Мирон ложился, чувствуя себя последним из грешников. Если ему суждено погибнуть по воле отца, он обязан принять это как дар судьбы и не сметь сопротивляться и искать пути спасения. Если отец решил, что он должен умереть, значит, он умрет. И нечего тут больше обсуждать. Он должен покориться воле отца. Таков обычай.

 

Проснулся Мирон с теми же мыслями, с которыми уснул. Но тут же вспомнил о Наташе. Хорошо, он должен быть покорным сыном и принять смерть, если такова воля его отца. Отец вправе распоряжаться своим сыном по собственному усмотрению, но кто дал ему право распоряжаться жизнью русской девочки? Наташа доверилась ему. Мирону, она надеется на него, она ждет от него спасения. Так неужели он бросит ее на произвол судьбы только лишь потому, что отец заставил его почувствовать собственную неправоту и греховность? Черт с ним, он готов умереть, если так надо, но девочку он должен попытаться спасти. Он не имеет права отступить. Отец считает, что жалеть русскую девочку, немусульманку, дочь неверных, грех. Ладно, пускай. Он, Асланбек, грешник. Но он же мужчина в конце-то концов! И он обязан защитить ребенка, даже если это ребенок неверных.

 

А коль так, надо делать следующий шаг. Интересно, когда в Москве получат Наташину телеграмму? Оренбург от Карпат — совсем не ближний свет, если человек, взявший телеграмму, полетит на самолете из Львова, то не раньше завтрашнего дня. Отсюда до Львова тоже еще добраться надо. Сначала на машине до аэропорта местных авиалиний, потом минут сорок лететь на стареньком маленьком «кукурузнике». И рейсы на Оренбург наверняка не каждый день. Предположим, телеграмму в Москве получат послезавтра. Значит, можно начинать понемногу осуществлять следующий этап плана. После получения телеграммы в Москве должно пройти несколько дней, чтобы те, кто ищет Наташу, успели сориентироваться. Если ее вообще кто-нибудь ищет. И если они догадаются о том, что затеял Мирон. Если... Если...

 

ГЛАВА 17

 

 

Валерий Васильевич Волохов всегда считал себя человеком очень здоровым и физически, и психически. Основным признаком психического здоровья он видел в себе чрезвычайно мощную способность к вытеснению из сознания неприятных и тревожных мыслей. Он умел не думать о том, что ему не нравилось и о чем он думать не хотел, и он умел заставить себя не тревожиться о том, о чем беспокоиться не хотелось. За двадцать лет постоянных экспериментов над женщинами и рожденными ими детьми он ухитрился ни разу не ужаснуться безнравственности и чудовищности того, что делал. У него была цель, и интересовало его только одно это. Он слишком хорошо помнил жгучую обиду, которую испытал, когда предложенная им теория вызвала насмешки и была отвергнута коллегами с ходу как неперспективная и антинаучная. Волохов хотел доказать самому себе, что был прав, пусть даже об этом больше никто никогда не узнает. Будет знать он сам, и этого было для него более чем достаточно. Никогда за все двадцать лет в его голову не приходила мысль о том, что, если его теория подтвердится, на этом можно будет сделать деньги. Денег у него было достаточно, он считался великолепным диагностом и ведущим специалистом по применению радиологических методов в лечении заболеваний крови, это приносило ему и известность, и доход. И извлекать прибыль из своих незаконных частных экспериментов он вовсе не собирался. Это была для него чистая наука ради науки и утверждения собственной идеи. Встреча со старухой Анисковец в середине мая была для него неприятной неожиданностью. И еще более неприятным оказалось то, что встреча эта, как выяснилось, не была случайной. Старуха, оказывается, следила за ним на протяжении нескольких месяцев и теперь искала встречи, чтобы прочесть ему мораль. К тому разговору с Екатериной Волохов отнесся спокойно, угрызения совести его мучить не стали, а то, что Анисковец больше его не трогала и на пути не попадалась, он расценил как нечто само собой разумеющееся. Попугала бабулька, выговорилась, нотацию прочла — и забыла, занялась своими делами. Однако вскоре после встречи с Екатериной Бенедиктовной Волохову позвонили. Незнакомый голос сказал:

 

— Валерий Васильевич, нам известно о ваших экспериментах. Мы в них заинтересованы. Подумайте над вашими условиями и будьте готовы назвать вашу цену. Мы вам еще позвоним.

 

Волохов в тот момент так испугался и растерялся от неожиданности, что даже не ответил. А звонивший ему человек и не ждал ответа, просто произнес свои слова и положил трубку. Несколько раз он мысленно возвращался к этому звонку, пытаясь заготовить заранее те слова, которые он скажет, если ему позвонят еще раз.

 

«Я не понимаю, о чем вы говорите...»

 

«Я не провожу никаких экспериментов...»

 

Потом он понял, что эти слова не годятся. Раз позвонили — значит, знают. Какой смысл отпираться?

 

«Результаты моих научных экспериментов не продаются...» «Мне не нужны ваши деньги...» «Я не торгую научными знаниями...»

 

Все слова казались ему глупыми и беспомощными, неубедительными и провинциально-напыщенными. Он понимал, что его будут пугать оглаской, но не особенно этого боялся. Он отобьется, сможет доказать, что это пустые домыслы. Женщины? Да, были. А что, разве запрещено? Дети? Да, детей его женщины рожали. А это преступление? Эксперименты над беременными? О чем вы? Я — диагност, я применял радиологические методы для обследования состояния здоровья беременных и плода, эти методики запатентованы и признаны. И больше я ничего не делал. Если женщина нуждалась в лечении по моему профилю, я ее лечил, а как же иначе. Да, использовал институтскую лабораторию для обследования собственных любовниц, казните, виноват. Но ущерб государству этим не причинял. Не украл. Не сломал. Дети рождались нездоровыми и часто болели? Что поделать, во-первых, сейчас почти все дети такие, экологическая обстановка крайне неблагоприятная, а во-вторых, это связано с состоянием моего собственного здоровья. Оно, увы, оставляет желать много лучшего, а законов наследственности пока еще никто не отменил. Все-таки это мои дети, а не чьи-то.