История Грина 37 страница

Бунчук сжал плечи Дугина; вонзая ему наставленный, неломкий взгляд,

сказал странно спокойным потухшим голосом:

- Они нас или мы их!.. Середки нету. На кровь - кровью. Кто кого...

Понял? Таких, как Калмыков, надо уничтожать, давить, как гадюк. И тех, кто

слюнявится жалостью к таким, стрелять надо... понял? Чего слюни развесил?

Сожмись! Злым будь! Калмыков, если бы его власть была, стрелял бы в нас,

папироски изо рта не вынимая, а ты... Эх, мокрогубый!

У Дугина долго тряслась голова, пощелкивали зубы и как-то нелепо

путались большие, в порыжелых сапогах, ноги.

По безлюдному руслу улочки шли молча. Бунчук изредка поглядывал назад.

Над ними в темноте низко пенились, устремляясь на восток, черные облака. В

просвет, с крохотного клочка августовского неба, зеленым раскосым оком

глядел ущербленный, омытый вчерашним дождем, месяц. На ближнем перекрестке

стояли, прижимаясь друг к дружке, солдат и женщина в белом накинутом на

плечи платке. Солдат обнимал женщину, притягивая ее к себе, что-то шептал,

а она, упираясь ему в грудь руками, откидывала голову, бормотала

захлебывающимся голосом: "Не верю! Не верю", - и приглушенно, молодо

смеялась.

 

XVIII

 

 

31 августа в Петрограде застрелился вызванный туда Керенским генерал

Крымов.

С повинной потекли в Зимний дворец делегации и командиры частей

крымовской армии. Люди, недавно шедшие на Временное правительство войной,

теперь любезно расшаркивались перед Керенским, уверяя его в своих

верноподданнических чувствах.

Разбитая морально, крымовская армия еще агонизировала: части по инерции

катились к Петрограду, но движение это уже утратило всякий смысл, ибо

подходил к концу корниловский путч, гасла взметнувшаяся бенгальским огнем

вспышка реакции, и временный правитель республики, - правда, растерявший

за эти дни мясистость одутловых щек, - по-наполеоновски дрыгая затянутыми

в краги икрами, уже говорил на очередном заседании правительства о "полной

политической стабилизации".

За день до самоубийства Крымова генерал Алексеев получил назначение на

должность главковерха. Корректный и щепетильный Алексеев, понимая всю

неприглядную двусмысленность своего положения, вначале категорически

отказался, но потом принял назначение, руководясь единственно желанием

облегчить участь Корнилова и тех, кто был так или иначе замешан в

организации антиправительственного мятежа.

С пути он по прямому проводу снесся со Ставкой, пытаясь уяснить

отношение Корнилова к его назначению и приезду. Нудные переговоры длились

с перерывом до поздней ночи.

В тот же день у Корнилова происходило совещание чинов штаба и лиц,

Корнилову близких. На поставленный им вопрос о целесообразности дальнейшей

борьбы с Временным правительством большинство присутствующих на совещании

высказывалось за продолжение борьбы.

- Прошу вас высказаться, Александр Сергеевич, - обратился Корнилов к

Лукомскому, молчавшему на протяжении всего совещания.

Тот в сдержанных, но решительных выражениях возражал против продолжения

междоусобной брани.

- Капитулировать? - спросил, резко прерывая его, Корнилов.

Лукомский пожал плечами:

- Выводы напрашиваются сами собой.

Разговоры длились еще в течение получаса. Корнилов молчал, видимо,

огромным усилием воли удерживая самообладание. Совещание вскоре распустил,

а через час вызвал к себе Лукомского.

- Вы правы, Александр Сергеевич! - Хрустнул пальцами и, глядя куда-то в

сторону угасшими, седыми, словно осыпанными пеплом глазами, устало сказал:

- Дальнейшее сопротивление было бы и глупо и преступно.

Долго барабанил пальцами, вслушивался во что-то - быть может, в мышиную

суетню собственных мыслей; помолчав, спросил:

- Когда приедет Михаил Васильевич?

- Завтра.

1 сентября приехал Алексеев. Вечером этого же дня по приказанию

Временного правительства он арестовал Корнилова, Лукомского и

Романовского. Перед отправкой арестованных в гостиницу "Метрополь", где

они должны были содержаться под стражей, Алексеев с глазу на глаз о чем-то

в течение двадцати минут беседовал с Корниловым; вышел из его комнаты

глубоко потрясенный, почти не владеющий собой. Романовский, пытавшийся

пройти к Корнилову, был остановлен его женой:

- Простите! Лавр Георгиевич просил никого к нему не допускать.

Романовский бегло взглянул на ее расстроенное лицо и отошел,

взволнованно помаргивая, чернея верхушками щек.

В Бердичеве на другой же день были арестованы главнокомандующий

Юго-Западным фронтом генерал Деникин, его начштаба - генерал Марков,

генерал Ванновский и командующий Особой армией генерал Эрдели.

В Быхове в женской гимназии бесславно закончилось ущемленное историей

корниловское движение. Закончилось, породив новое: где же, как не там,

возникли зачатки планов будущей гражданской войны и наступления на

революцию развернутым фронтом?

 

XIX

 

 

В последних числах октября, рано утром, есаул Листницкий получил

распоряжение от командира полка - с сотней в пешем строю явиться на

Дворцовую площадь.

Отдав распоряжение вахмистру, Листницкий торопливо оделся.

Офицеры встали, зевая, поругиваясь.

- В чем дело?

- В большевиках!

- Господа, кто брал у меня патроны?

- Куда выступать?

- Вы слышите: стреляют?

- Какой черт стреляют? У вас галлюцинация слуха!

Офицеры вышли во двор. Сотня перестраивалась во взводные колонны.

Листницкий быстрым маршем вывел казаков со двора. Невский пустовал. Где-то

действительно постукивали одиночные выстрелы. По Дворцовой площади

разъезжал броневик, патрулировали юнкера. Улицы берегли пустынную тишину.

У ворот Зимнего казаков встретил наряд юнкеров и казачьи офицеры четвертой

сотни. Один из них, командир сотни, отозвал Листницкого в сторону:

- Вся сотня с вами?

- Да. А что?

- Вторая, пятая и шестая не пошли, отказались, но пулеметная команда с

нами. Как казаки?

Листницкий коротко махнул рукой:

- Горе. А Первый и Четвертый полки?

- Нет их. Те не пойдут. Вы знаете, что сегодня ожидается выступление

большевиков? Черт знает что творится! - и тоскливо вздохнул: - Махнуть бы

на Дон от всей этой каши...

Листницкий ввел сотню во двор. Казаки, составив винтовки в козлы,

разбрелись по просторному, как плац, двору. Офицеры собрались в дальнем

флигеле. Курили. Переговаривались.

Через час пришли полк юнкеров и женский батальон. Юнкера разместились в

вестибюле дворца, втащили туда пулеметы. Ударницы [здесь: солдаты женского

ударного батальона ("Батальона смерти")] толпились во дворе. Слонявшиеся

казаки подходили к ним, грязно подшучивали. Одну, кургузую, одетую в куцую

шинель, урядник Аржанов шлепнул по спине:

- Тебе бы, тетка, детей родить, а ты на мущинском деле.

- Рожай сам! - огрызнулась басовитая неприветливая "тетка".

- Любушки мои! И вы с нами? - приставал к ударницам старовер и бабник

Тюковнов.

- Драть их, хлюстанок!

- Вояки раскоряченные.

- Сидели б по домам! Ишь, нужда вынесла!

- Двухстволки мирского образца!

- Спереду - солдат, а сзади - не то поп, не то черт его знает что...

Даже плюнуть охота!

- Эй ты, ударная! Подбери-ка сиделку, а то ложем ахну!

Казаки гоготали, веселели, глядя на женщин. Но к полудню веселое

настроение исчезло. Ударницы, разбившись на взводы, несли с площади

сосновые толстые брусья, баррикадировали ворота. Распоряжалась ими

дородная, мужского покроя баба, с георгиевской медалью на хорошо

подогнанной шинели. По площади чаще стал проезжать броневик; юнкера

откуда-то внесли во дворец ручные ящики с патронами и пулеметными лентами:

- Ну, станишники, держись!

- Выходит, что будем сражаться?

- А ты думал - как? Ударницев лапать тебя привели сюда?

Около Лагутина группировались земляки - букановцы и слащевцы. Они о

чем-то совещались, переходили с места на место. Офицеры куда-то исчезли.

Во дворе, кроме казаков и ударниц, не было никого. Почти у самых ворот

стояли брошенные пулеметчиками пулеметы, щиты их мокро тускнели.

К вечеру посыпалась изморось. Казаки заволновались.

- Что же это за порядки: завели - и держут на базу без продовольствия?!

- Надо Листницкого найтить.

- Ищи-свищи! Он во дворце, а юнкера нашего брата туда не допущают.

- Надо за кухней посылать человека - пущай везут.

За кухней снарядили двух казаков.

- Валяйте без винтовок, а то посымают, - посоветовал Лагутин.

Кухню ждали часа два. Ни кухни, ни гонцов не было. Как оказалось,

кухню, выезжавшую со двора, вернули солдаты-семеновцы. Перед сумерками

ударницы, скопившиеся возле ворот, рассыпались густой цепью; лежа под

брусьями, начали постреливать куда-то через площадь. Казаки участия в

стрельбе не принимали, курили, нудились. Лагутин собрал сотню возле стены

и, опасливо поглядывая на окна дворца, заговорил:

- Вот что, станишники! Нам тут делать нечего. Надо уходить, а то без

вины пострадаем. Зачнут дворец обстреливать, а мы тут при чем? Офицеров -

и след простыл... что ж мы, аль проклятые, что должны тут погибать? Айда

домой, нечего тут стены обтирать! А Временное правительство... да на кой

оно нам ляд приснилось! Как вы, станишники?

- Выйди с базу, а красногвардейцы и зачнут из пулеметов полоскать.

- Головы посымают!

- Не должно быть...

- Нет уж, будем сидеть до конца.

- Тогда разбирайся!

- Наше дело телячье - поел да в закут.

- Кому как, а наш взвод уходит!

- И мы пойдем!

- К большакам людей направить - пущай они нас не трогают, а мы их не

тронем.

Подошли казаки первой и четвертой сотен. Советовались недолго. Три

казака, от каждой сотни по одному, вышли из ворот, а через час вернулись в

сопровождении трех матросов. Матросы, перепрыгнув через брусья, наваленные

у ворот, шагали по двору с деланно развязным видом: подошли к казакам,

поздоровались. Один из них, молодой черноусый красавец, в распахнутом

бушлате и сдвинутой на затылок шапке, протиснулся в серединку казачьей

толпы:

- Товарищи казаки! Мы, представители революционного Балтийского флота,

пришли затем, чтобы предложить вам покинуть Зимний дворец. Вам нечего

защищать чужое вам буржуазное правительство. Пусть его защищают буржуазные

сынки, юнкера. Ни один солдат не встал на защиту Временного правительства,

и ваши братья - казаки Первого и Четвертого полков - присоединились к нам.

Кто желает идти с нами - отходи влево!

- Погоди, браток! - Вперед выступил бравый урядник первой сотни. -

Пойтить - мы с нашим удовольствием... а как нас красногвардейцы на распыл

пустят?

- Товарищи! Именем Петроградского Военно-революционного комитета мы

обещаем вам полную безопасность. Никто вас не тронет.

Рядом с черноусым матросом стал другой, коренастый и рябоватый. Он

оглядел казаков, поворачивая толстую бычью шею, ударил себя по обтянутой

форменкой выпуклой груди:

- Мы вас будем сопровождать! Нечего, братишки, сомневаться, мы вам не

враги, и петроградские пролетарии вам не враги, а враги вот эти... - Он

ткнул отставленным большим пальцем в сторону дворца и улыбнулся, оголив

плотные зубы.

Казаки мялись в нерешительности, женщины-ударницы подходили, слушали,

поглядывали на казаков и вновь шли к воротам.

- Эй вы, бабы! Пойдемте с нами? - крикнул бородатый казачина.

Ответа не дождался.

- Разбирай винтовки - и ходу! - решительно сказал Лагутин.

Казаки дружно расхватали винтовки, построились.

- Пулеметы брать, что ли? - спросил черноусого матроса

казак-пулеметчик.

- Берите. Кадетам их не оставлять.

Перед уходом казаков появились в полном составе офицеры сотен. Стояли

тесной кучей, глаз не сводили с моряков. Сотни, построившись, тронулись.

Впереди пулеметная команда везла пулеметы. Колесики мелко поскрипывали,

тарахтели по мокрым камням. Матрос в бушлате шел рядом с головным взводом

первой сотни. Высокий белобрысый казак Федосеевской станицы держал его за

рукав, виновато-растроганно говорил:

- Милый мой, аль нам охота против народа? Сдуру заплюхались сюда, а

кабы знали, да рази же мы б пошли? - и сокрушенно мотал чубатой головой; -

Верь слову - не пошли бы! Ей-бо!

Четвертая сотня шла последней. У ворот, где густо столпился весь

женский батальон, - заминка. Здоровенный казак, взобравшись на брусья,

убеждающе и значительно трясет ногтястым черным пальцем:

- Вы, стрелки, слухайте сюда! Вот мы зараз уходим, а вы, по своей

бабьей глупости, остаетесь. Ну, так вот, чтоб без дуростев! Ежели в спину

зачнете нам стрелять - вернемся и перерубим всех на мелкое крошево.

Толково гутарю? Ну, то-то. Прощевайте покуда.

Он соскакивает с брусьев, рысью догоняет своих, время от времени

поглядывает назад.

Казаки доходят почти до середины площади. Оглянувшись, один

взволнованно говорит:

- Гля, ребята. Офицер нам вдогон!

Многие на ходу поворачивают головы, смотрят. По площади бежит,

придерживая шашку, высокий офицер.

Он машет рукой.

- Это - Атарщиков, третьей сотни.

- Какой?

- Высокий, ишо родинка у него на глазу.

- Надумал уходить с нами.

- Он славный парнюга.

Атарщиков быстро настигает сотню, издали видно, как на лице его дрожит

улыбка. Казаки машут руками, смеются:

- Нажми, господин сотник!

- Шибче!

От дворцовых ворот - сухой одинокий щелчок выстрела. Атарщиков широко

взмахивает руками и, запрокидываясь, падает на спину, мелко сучит ногами,

бьется о мостовую, пытается встать. Сотни, как по команде, разворачиваются

лицом к дворцу. Около повернувшихся пулеметов - на коленях номера. Шорох

лент. Но возле дворцовых ворот, за сосновыми брусьями - ни души. Ударниц и

офицеров, минуту назад толпившихся там, выстрел будто слизал. Сотни опять

торопливо строятся, идут, уже ускоряя шаг. Двое казаков последнего взвода

возвращаются от места, где упал Атарщиков. Громко, чтобы слышала вся

сотня, один кричит:

- Кусануло его под левую лопатку. Готов!

Шаг в ногу звучит гремуче и четко. Матрос в бушлате командует:

- Левое плечо вперед... арш!

Сотни, извиваясь, сворачивают. Молчанием провожает их притихший

сугорбленный дворец.

 

XX

 

 

Теплилась осень. Перепадали дожди. Над Быховом редко показывалось

обескровленное солнце. В октябре начался отлет дикой птицы. Даже ночами

звенел над прохладной, черной землей журавлиный горько волнующий зов.

Спешили перелетные станицы, уходя от близких заморозков, от знобких в

вышине северных ветров.

Быховские заключенные, арестованные по делу Корнилова, ждали суда

полтора месяца. За это время жизнь их в тюрьме как-то отстоялась и приняла

если не совсем обычные, то все же своеобразно-твердые формы. По утрам,

после завтрака, генералы шли на прогулку; возвращаясь, разбирали почту,

принимали навещавших их родных и знакомых, обедали, после "мертвого" часа

порознь занимались в своих комнатах, вечерами обычно собирались у

Корнилова, подолгу беседовали и совещались.

В женской гимназии, преобразованной в тюрьму, жили все же не без

комфорта.

Наружную охрану несли солдаты Георгиевского батальона, внутреннюю -

текинцы. Но охрана эта если до некоторой степени и стесняла свободу

заключенных, то взамен являла весьма существенное преимущество: была

построена так, что в любой момент арестованные могли, при желании, легко и

безопасно бежать. За все время пребывания в быховской тюрьме они

беспрепятственно сносились с внешним миром, давили на буржуазную

общественность, требуя ускорения следствия и суда, заметали следы мятежа,

прощупывали настроения офицерства и, на худой конец, готовились к побегу.

Корнилов, озабоченный удержанием возле себя преданных ему текинцев,

снесся с Калединым, и тот, по его настоянию, спешно отправил в Туркестан

голодавшим семьям текинцев несколько вагонов хлеба. За помощью для семей

офицеров - участников корниловского выступления - Корнилов обратился с

письмом весьма резкого содержания к крупным банкирам Москвы и Петрограда;

те не замедлили выслать несколько десятков тысяч рублей, опасаясь

невыгодных для себя разоблачений. С Калединым у Корнилова до ноября не

прерывалась деятельная переписка. В пространном письме, отправленном

Каледину в середине октября, он запрашивал о положении на Дону и о том,

как отнесутся казаки к его приезду туда. Каледин прислал положительный

ответ.

Октябрьский переворот колыхнул почву под ногами быховских заключенных.

На другой же день во все стороны полетели гонцы, и уже через неделю

отголоском чьей-то тревоги за участь заключенных прозвучало письмо

Каледина, адресованное генералу Духонину, самочинно объявившему себя

главнокомандующим, в котором он настоятельно просил Корнилова и остальных

арестованных на поруки. С такой же просьбой обращались в Ставку Совет

союза казачьих войск и Главный комитет Союза офицеров армии и флота.

Духонин медлил.

1 ноября Корнилов отправил ему письмо. Пометки Духонина на полях письма

- яркое свидетельство того, как бессильна была Ставка, к тому времени

фактически уже утратившая всякую власть над армией, доживавшая в

прострации последние дни.

 

Милостивый Государь,

Николай Николаевич!

Вас судьба поставила в такое положение, что от Вас зависит ход событий,

принявших гибельное для страны направление, главным образом благодаря

нерешительности и попустительству старшего командного состава. Для Вас

наступает минута, когда люди должны или дерзать, или уходить, иначе на них

ляжет ответственность за гибель страны и позор за окончательный развал

армии.

По тем неполным, отрывочным сведениям, которые доходят до меня,

положение тяжелое, но еще не безвыходное. Но оно станет таковым, если Вы

допустите, что Ставка будет захвачена большевиками, или же добровольно

признаете их власть.

Имеющихся в Вашем распоряжении Георгиевского батальона; наполовину

распропагандированного, и слабого Текинского полка далеко не достаточно.

Предвидя дальнейший ход событий, я думаю. Вам необходимо

безотлагательно принять такие меры, которые, прочно обеспечивая Ставку,

дали бы благоприятную обстановку для организации дальнейшей борьбы с

надвигающейся анархией.

Таковыми мерами я считаю:

1. Немедленный перевод в Могилев одного из Чешских полков и Польского

уланского полка.

Пометка Духонина: _Ставка не считает их вполне надежными. Эти части

одни из первых пошли на перемирие с большевиками_.

2. Занятие Орши, Смоленска, Жлобина и Гомеля частями Польского корпуса,

усилив дивизии последнего артиллерией за счет казачьих батарей фронта.

Пометка. _Для занятия Орши и Смоленска сосредоточена 2-я Кубанская

дивизия и бригада астраханских казаков. Полк 1-й Польской дивизии, из

Быкова нежелательно брать для безопасности арестованных. Части 1-й дивизии

имеют слабые кадры и потому не представляют реальной силы. Корпус

определенно держится того, чтобы не вмешиваться во внутренние дела

России_.

3. Сосредоточение на линии Орша - Могилев - Жлобин всех частей

Чешско-Словацкого корпуса, Корниловского полка, под предлогом перевозки их

на Петроград и Москву, и одной-двух казачьих дивизий из числа наиболее

крепких.

Пометка. _Казаки заняли непримиримую позицию - не воевать с

большевиками_.

4. Сосредоточение в том же районе всех английских и бельгийских

броневых машин, с заменой прислуги их исключительно офицерами.

5. Сосредоточение в Могилеве и в одном из ближайших к нему пунктов, под

надежной охраной, запаса винтовок, патронов, пулеметов, автоматических

ружей и ручных гранат для раздачи их офицерам и волонтерам, которые

обязательно будут собираться в указанном районе.

Пометка. _Это может вызвать эксцессы_.

6. Установление прочной связи и точного соглашения с атаманами

Донского, Терского и Кубанского войск и с комитетами польским и

чехословацким. Казаки определенно высказались за восстановление порядка в

стране, для поляков же и чехов вопрос восстановления порядка в России -

вопрос их собственного существования.

 

 

С каждым днем все тревожнее приходили вести. В Быхове нарастало

беспокойство. Между Могилевом и Быховом сновали автомобили доброжелателей

Корнилова, требовавших у Духонина освобождения заключенных. Казачий совет

прибегал даже к скрытым угрозам.

Духонин, подавленный тяжестью надвигавшихся событий, колебался. 18

ноября он отдал распоряжение об отправке заключенных на Дон, но сейчас же

отменил его.

На другой день утром к главному подъезду быховской гимназии-тюрьмы

подкатил густо забрызганный грязью автомобиль. Шофер с подобострастной

предупредительностью распахнул дверцу, и из автомобиля вышел немолодой

складный офицер. Он предъявил караульному офицеру документы на имя

полковника генштаба Кусонского:

- Я из Ставки. Имею личное поручение к арестованному генералу

Корнилову. Где я могу видеть коменданта?

Комендант - подполковник Текинского полка Эргардт - немедленно провел

приехавшего к Корнилову. Кусонский, представившись, подчеркнуто, с чуть

заметной аффектацией доложил:

- Через четыре часа Могилев будет сдан Ставкой без боя. Генерал Духонин

приказал вам передать, что всем заключенным необходимо сейчас же покинуть

Быхов.

Расспросив Кусонского о положении в Могилеве, Корнилов пригласил

подполковника Эргардта. Тяжело опираясь пальцами левой руки о край стола,

сказал:

- Немедленно освободите генералов. Текинцам изготовиться к выступлению

к двенадцати часам ночи. Я иду с полком.

Весь день в походной кузне хрипели, задыхаясь, мехи, рдяно горел

раскаленный уголь, звенели молотки, у станков зло визжали кони. Текинцы на

полный круг ковали лошадей, чинили сбрую, чистили винтовки, готовились.

Днем генералы поодиночке покинули место заключения. А в волчью, глухую

полночь, когда маленький провинциальный городишко, затушив огни, спал

беспросыпно крепко, со двора быховской гимназии, по три в ряд, стали

выезжать всадники. Вороненые силуэты их рельефно, как вылепленные, маячили

на фоне стального неба. Всадники, похожие на нахохленных черных птиц,

ехали, надвинув высокие папахи, зябко горбились в седлах, кутали в башлыки

маслено-смуглые лица. В середине полковой колонны, рядом с командиром

полка, полковником Кюгельгеном, на высоком поджаром коне сутуло качался

Корнилов. Он морщился от холодного, плутавшего по быховским улочкам ветра,

щурил узенькие прорези глаз на морозное вызвездившееся небо.

Воркующий чокот свежекованых конских копыт несся по улицам и заглох на

окраине.

 

XXI

 

 

Полк отступал вторые сутки. Медленно, с боями, но отступал. По

возвышенным грунтовым дорогам тянулись обозы русской и румынской армий.

Объединенные австро-германские части охватывали отступавших, глубоким

фланговым обходом пытались сомкнуть кольцо.

К вечеру стало известно, что 12-му полку и соседней с ним румынской

бригаде грозит окружение. Противник на закате солнца выбил румын из

деревни Ховинески и уже продвинулся до высот "480", что граничат с

Голшским перевалом.

Ночью 12-й полк, подкрепленный батареей конно-горного дивизиона,

получил приказ занять позиции в низовьях Голшской долины. Полк, выставив

сторожевое охранение, приготовился к встречному бою.

В эту ночь Мишка Кошевой и хуторянин его, чурбаковатый Алексей Бешняк,

были в секрете. Таились в ярке возле покинутого обвалившегося колодца,

вдыхая разреженный морозом воздух. По облачному мохнатому небу изредка

протекала припозднившаяся стайка диких гусей, сторожкими криками

отмечавшая свое направление. Кошевой, с досадой вспоминая, что курить

нельзя, тихо шелестел:

- Чудная жизнь, Алексей!.. Ходют люди ощупкой, как слепые, сходются и

расходются, иной раз топчут один одного... Поживешь вот так, возле смерти,

и диковинно становится, на что вся эта мура? По-моему, страшней людской

середки ничего на свете нету, ничем ты ее до дна не просветишь... Вот я

зараз лежу с тобой, а не знаю, об чем ты думаешь, и сроду не узнаю, и

какая у тебя сзади легла жизня - не знаю, а ты обо мне не знаешь... Может,

я тебя зараз убить хочу, а ты вот мне сухарь даешь, ничего не

подозреваешь... Люди про себя мало знают. Был я летом в госпитале. Рядом

со мной солдат лежал, московский родом. Так он все дивовался, пытал, как

казаки живут, что да чего. Они думают - у казака одна плетка, думают -

дикой казак и замест души у него бутылошная склянка, а ить мы такие же

люди: и баб так же любим, и девок милуем, своему горю плачем, чужой

радости не радуемся... Ты как, Алешка? Я, парень, жадный до жизни стал -

как вспомню, сколько на свете красивых баб, аж сердце защемит! Вздумаю,

что мне их всех сроду не придется облюбить - и кричать хочу с тоски! Такой

я нежный до баб стал, что каждую бы до болятки миловал... Крыл бы и

летучую и катучую, лишь бы красивая была... А то тоже с большого ума

приладили жизню: всучут одну тебе до смерти - и мусоль ее, нешто не

надоисть? Ишо воевать вздумали, и так...

- Мало тебя в спину кололи, бугай идолов! - беззлобно поругивался

Бешняк.

Кошевой, запрокинувшись на спину, молчал, долго глядел в вышнюю пустошь

и, мечтательно улыбаясь, волнующе-нежно ласкал руками нахолодавшую,

неприступно-равнодушную землю.

За час до смены взяли их немцы. Бешняк, успевший выстрелить, присел,

скрежеща зубами, сгибаясь в смертном поклоне: немецкий ножевой штык

искромсал ему внутренности, распорол мочевой пузырь и туго дрогнул,

воткнувшись в позвоночник. Кошевого положили прикладом. С полверсты его

тащил на себе плотный ландштурмист. Мишка очнулся, почувствовал, что

захлебывается кровью, передохнул и, собравшись с силами, без особого труда

сорвался со спины немца. По нему ударили залпом, но ночь и кустарник

выручили - бежал.

После того как отступление приостановилось и русско-румынские части

вышли из мешка, 12-й полк был снят с позиции, брошен в тыл, левее своего

участка на несколько верст. Был объявлен приказ по полку: нести

заградительную службу, выставлять дозоры на дорогах, следить, чтобы в тыл

не уходили дезертиры, задерживать их, не стесняясь применением оружия, и

под конвоем направлять в штаб дивизии.

Мишка Кошевой в числе первых попал в наряд. Он и еще трое казаков с

утра вышли из деревушки и, по указанию вахмистра, расположились в конце

кукурузного поля, неподалеку от дороги. Дорога, обегая перелесок,

скрывалась в холмистой исполосованной квадратами пахоты равнине. Казаки

наблюдали поочередно. После полудня заметили группу, человек в десять,

солдат, подвигавшуюся по направлению на них. Солдаты шли, имея явное

намерение обойти видневшуюся под изволоком деревушку. Поравнявшись с

перелеском, они остановились, закурили - очевидно, совещаясь, - потом

пошли, круто изменив направление, под прямым углом свернув влево.

- Шумнуть им? - поднимаясь из зарослей кукурузных будыльев, спросил у

остальных Кошевой.

- Стрельни вверх.

- Эй, вы! Стойте!

Солдаты, находившиеся от казаков на расстоянии нескольких десятков

саженей, заслыша крик, на минуту остановились и вновь, словно нехотя,

тронулись вперед.

- Сто-о-ой! - крикнул один из казаков, раз за разом выпуская вверх

обойму.

С винтовками наперевес казаки догнали медленно шагавших солдат.