ПРОЩАНИЕ

 

Кладбище Всех Душ было крошечным, в несколько десятков могил, заботливо вынесенное подальше от людских глаз будто бы для того, чтобы никого не расстраивать своим существованием. Высокие деревья закрывали кладбище от прохожих, и лишь одна гравийная дорожка вела к нему, петляла меж аккуратных рядков надгробий и выводила обратно. Шэдоуз‑Фолл был построен на пороге смерти или, по крайней мере, для проходящих через Дверь в Вечность, но, как и повсюду в других краях, никто по‑настоящему не имел желания думать о смерти до тех пор, пока к этому не вынуждали обстоятельства. Кладбище Всех Душ было опрятным, без навязчивых крикливых склепов и статуй или величественных монументов. Они не были запрещены каким‑либо уставом или законом, но как‑то само собой подразумевалось, что это не место для вульгарной показухи. Тем же, кому по душе были манерная вычурность и бахвальство, вежливо рекомендовали проявить свои вкусы где‑нибудь в другом месте. И подобные места отыскать можно было даже в Шэдоуз‑Фолле, но воспитанные люди не говорили о них. Кладбище Всех Душ было местом для покоя и размышлений. Шериф Эриксон же считал, что не было в мире места унылее и тоскливее.

Он покорно стоял рядом с мэром Фрейзер и торжественно‑мрачно наблюдал за тем, как отец Кэллеген мирно отправляет службу перезахоронения Лукаса Де Френца. Человек, пришедший из мертвых, заявивший, что обладает ангелом‑хранителем, забыл о своем предназначении и был убит до того, как о нем вспомнил. Теперь он покоился в новеньком гробу, стоявшем у края могилы, и дожидался, когда его вторично предадут земле, на этот раз, вероятно, на более долгий срок.

Эриксон украдкой взглянул на часы. Служитель культа, как ему показалось, гудел уже бесконечно долго, освящая специальную процедуру, предназначенную для тех, чей покой был нарушен, с повышенными тщательностью, выразительностью и даже с явным налетом театральщины. По‑видимому, оттого, что подобный ритуал был редкостью, священник решил выложиться полностью. Разумеется, в Шэдоуз‑Фолле знали о возвращении из мертвых, тем не менее всякий раз, когда возвращение происходило, это воспринималось как нечто новое.

Эриксон втянул носом воздух и беспокойно переступил с ноги на ногу. Похороны он не любил: отчасти за то, что они напоминали ему, что и сам он смертен, но главным образом оттого, что казались ему процедурой невыносимо скучной. Ушел человек — и ладно, нечего тянуть резину. Эриксон любил, когда все предельно четко и ясно, особенно это касалось его собственных эмоций. Бесспорно, отец Кэллеген делает все из добрых намерений, да только его бесконечные фразы о суженых благах стали вдруг сливаться воедино, и шериф мысленно молил его поскорее закругляться. Эриксон был не из тех, кто мог убивать время в безделье; он не умел простаивать, он должен быть постоянно чем‑то занят. И дело не в том, что шериф так уж хорошо знал Лукаса. Но расследование обстоятельств его второй смерти, вернее убийства, зашло в тупик, и единственное, что оставалось, — это поприсутствовать на его похоронах и надеяться: может, здесь произойдет что‑нибудь интересное.

Эриксон покосился на стоявшую рядом Рию. На ней было элегантное, но скромное черное платье, аккуратная маленькая шляпка с вуалью. Мэр казалась спокойной и невозмутимой — впрочем, как всегда. Рии прекрасно удавалось держать себя в руках в любых ситуациях. Мышь ли вскарабкается по ее ноге, шляпка ли вспыхнет пламенем — ничто не поколеблет ее самообладания мэра. Она пока не распространялась о том, что делает на похоронах Лукаса, но Эриксон решил обязательно выяснить это перед уходом. Он еще раз взглянул на Рию, завидуя холодному самообладанию на откровенно скучающем лице. Вот она, суть политика: вежливая улыбочка, сердечное рукопожатие и ничего не выражающая физиономия. Он уже не в силах припомнить, сколько лет знает Рию, однако так и не стал ближе к пониманию — что может вывести ее из себя. Эта мысль беспокоила его. Эриксон верил в человеческое взаимопонимание: в его работе очень важно было предугадать, кого в какую сторону может занести. Но вот она, Рия, стоит рядышком, едва не касаясь рукой, его друг с самого детства, но с таким же успехом она могла сейчас быть и на Луне.

Эриксон тихонько вздохнул и, не таясь, огляделся по сторонам. Никто из родных Де Френца не явился на похороны. Однажды пройдя это испытание, они не изъявили желания его повторить. Шериф говорил с родней покойного накануне — они были вежливы, но непреклонны. Последнее «прости» они уже сказали человеку, которого знали, и отказались принимать какое‑либо участие в судьбе того, кто вернулся из мертвых, назвавшись Лукасом. Кто‑то из родственников прислал средней величины венок, но на нем была ленточка лишь с фамилией их родни без указания имени отправителя. Прислоненный к надгробию, венок казался маленьким и сиротливым в своем одиночестве. Больше цветов не было. Может, и мне следовало купить цветы, подумал было шериф. Давненько он не посещал похороны и связанный с ними этикет припоминал смутно. А затем он вдруг подумал, что мэр тоже пришла без цветов, и успокоился. Рия всегда знала, что и как надо делать.

За исключением шерифа, мэра и священника, единственными наблюдателями были двое могильщиков, стоявших на почтительном расстоянии и потягивавших на двоих одну сигарету. Они тихо переговаривались — слова заглушались громким и монотонным гудением священника. Оба были высокими, мускулистыми и, как казалось Эриксону, совсем не похожими на могильщиков. Не то чтобы он твердо был уверен, как именно должны выглядеть кладбищенские рабочие, — в его смутном представлении они должны были стоять, облокотившись на лопаты. Однако нигде поблизости лопат видно не было. Наверное, такие предметы старательно убирались с глаз до тех пор, пока безутешные близкие не уйдут — дабы не расстраивать их сверх меры. Эриксон кисло улыбнулся: лично его бы не расстроило, даже если б сюда пригнали экскаватор. Он поймал на себе строгий взгляд священника — будто тот подозревал шерифа в недостойно малом внимании к церемонии. Чуть выпрямившись, Эриксон сотворил наилучшее свое «должностное» выражение лица, с тоской гадая, как долго еще осталось терпеть до обеда.

Дерек и Клайв Мандервилли, могильщики и чернорабочие кладбища Всех Душ, а также доброй полудюжины других мест, терпеливо ожидали окончания церемонии, чтобы приступить к следующей работе. День выдался холодный, хмурое серое небо грозило дождем и мокрым снегом, но братья знали: раз уж их вызвали — трудиться им в поте лица Что копать могилу, что закапывать — все одинаково тяжело, хотя мало кто ценил такой труд.

Было много причин, по которым люди не очень‑то жаловали могильщиков, частенько говаривал Дерек своему младшему брату Клайву. Особенно в таких городах, как Шэдоуз‑Фолл (даже если, говоря техническим языком, подобных городов больше не существовало), где не было уверенности в том, что человек упокоится в том месте, где его закопали. Семь потов с тебя сойдет, пока ты им выроешь яму, аккуратненько их уложишь, зароешь и разровняешь все так же аккуратненько и с уважением, а потом вдруг — на тебе: опять выкапывать, опять грязь разводить.

Дерек считал, что надо принять закон, запрещающий подобные безобразия, на что Клайв непременно отвечал, мол, очень даже может быть надо, да только скорее всего новеньким ожившим покойникам до этих законов как до лампочки. Точно, говорил Дерек, решительно кивая головой, будто только что заимел особую точку зрения.

«Да, — подумал Клайв, вынимая изо рта сигарету и передавая брату, — бывает, что и Дерек выдает толковую мысль».

— Пожалуй, стоило раскопать чуть пошире, — сказал Дерек, принимая у брата сигарету. — Может, если на него навалить еще полтонны грязи, он больше не вылезет?

— Думаешь?

— Я не знаю, да только он у меня не первый, кто вылезает, — посетовал Дерек. — Леонарда Эша мы тоже закапывали. Помнишь Эша, три года назад? Классный такой гроб из красного дерева с золоченым орнаментом. Красота. Три года тому мы опустили его в яму и завалили землей, а на днях гляжу — Эш разгуливает по городу, как ни в чем не бывало. Некоторые совершенно не ценят, сколько ты для них сделал.

— Ты прав, — согласился Клайв, поглядев на Рию и подумав, ценит ли она их труд. Держалась она так, будто ценит.

Глухо проворчав, Дерек мрачно покачал головой:

— Они так резво повалили обратно, что я теперь и не знаю, зачем вообще мы заколачиваем крышки гробов. Понаделать крышки на петлях — и всего делов.

— Может, вернешь сигарету‑то?

— Если забыл — так сегодня твоя очередь покупать новую пачку. Стой и жди очереди… Не помнишь, как звали этого?

— Де Френц. Вообразил себя ангелом.

— Мания величия, — фыркнул Дерек. — Вот что я тебе скажу, Клайв, причем бесплатно. Если он еще раз встанет из гроба, я размозжу ему лопатой голову. Копать ему могилу я больше не собираюсь.

Получив наконец от Дерека дюймовый окурок, Клайв кивнул. Братья немного помолчали, слушая, как сворачивает службу отец Кэллеген. Прекрасный оратор, этот Кэллеген. Что за вдохновенные слова. Во всяком случае, Клайву они показались вдохновенными. Половина из них была на латыни. Но звучали они так проникновенно, а остальное — неважно.

— Слышь, — заговорил Дерек, — если честно, дело даже не в трупах, которые нам прибавляют работы. Помнишь, мы как‑то хоронили пустой гроб?

Клайв вздрогнул.

— А что, так и не выяснили, куда подевалось тело?

— Нет. Сами виноваты — нечего было выкапывать. Больше толку было бы оставить всех в покое, да и нам с тобой меньше головной боли. А еще как‑то раз мы закопали парня, который был не до конца мертвый.

— К тому времени, как мы его выкопали, — уже был.

— Вот‑вот, я сказал тогда в точности то же самое. Он не ладил с властями. Не разделял их чувства юмора

Служба закончилась, и отец Кэллеген произвел серию ритуальных движений над зевом пустой могилы. Как правило, он не одобрял вкраплений белой магии в церковные церемонии, но обряд перезахоронения восставшего из мертвых был довольно специфичен, и священник знал, что делал. Он был ответствен — а в его лице и Церковь — за то, чтобы еще раз не потревожить семью Де Френца и чтобы Лукас Де Френц наконец упокоился с миром. Даже невзирая на то, что покойный был одержимым манией величия безбожником и богохульником. Священник резко взмахнул рукой, и белое пламя опоясало гроб, на веки вечные отрезав его от мира материального и мира духовного. Второй жест — и гроб чуть приподнялся в воздухе и затем, чуть задев стены ямы, плавно погрузился в поджидающую его могилу. Отец Кэллеген приступил к сериям связывающих и оградительных заклинаний, которые будут иметь силу вплоть до Судного дня.

Догадавшись, что служба окончена, шериф кивнул Рии: можно отойти от могилы. С непроницаемыми лицами оба удалились на почтительное расстояние. Похороны всегда оставляют тягостное впечатление на живущих, в особенности когда убийца остается на свободе. Эриксон остановился у чьей‑то неухоженной могилы и равнодушно взглянул на надгробный камень — время и непогода не пощадили его, и надпись читалась с трудом: «Я не умер, а лишь уснул».

«Если ты кого и дурачишь — то лишь себя», — подумал Эриксон.

— Ты хочешь показать мне на этой могиле что‑то особенное? — спросила Рия.

— Нет, — быстро проговорил шериф. — Но я твердо убежден: последнее слово в деле Лукаса остается за нами. Мы еще столького не знаем, и я терпеть не могу оставлять дела незавершенными. Ведь так и не удалось доказать, чем он на самом деле владел или кто владел им самим.

— А также, — кивнув, продолжила Рия, — мы не выяснили, в чем же заключалась его миссия. Все, что он смог припомнить, — это то, что он был жизненно необходим каждому в Шэдоуз‑Фолле. И когда он замораживал тебя своими жуткими глазами, трудно было с ним не согласиться. Лукас заявил, что его память была умышленно заблокирована кем‑то неизвестным или какими‑то неведомыми силами, так? Мне все больше кажется, что этот человек был жертвой навязчивых идей. Возвращение из мертвых никогда бесследно не проходило для целостности рассудка. Ну ладно, допустим, с ним очень тяжело было находиться в одном помещении, но из этого сложно сделать вывод о том, что он ангел и носитель воли Господней.

— Возможно, если Михаил был в самом деле ангелом, он вернется в другом обличье? — предположил Эриксон, но Рия скривилась.

— Очень надо… Знаешь, родня Де Френца хотела кремации тела Лукаса главным образом для того, чтобы телом снова кто‑нибудь не завладел, но Время заявил: «Нет». Громко и решительно заявил. Разъяснений, разумеется, не последовало. Небеса хранят Дедушку‑Время, наставляя его действовать разумными методами, и благоволят нам пускать поменьше возвращенцев сюда. Уверяю тебя, действуй Время иначе, нам бы несдобровать, потому как это кратчайший путь к концу света.

Их взгляды одновременно пересеклись на часовом автомате, в картинной позе застывшем у дерева чуть поодаль. Когда мэр и шериф пришли на службу, он уже был там, но присоединиться к церемонии не пытался — полускрытый в тени листвы, просто стоял с бесстрастным, нарисованным лицом и казался таким же безжизненным, как могила перед ним. Но глаза его были глазами Времени, а уши — ушами Времени, и сам факт его присутствия здесь был очень важен. Дедушка‑Время мог бы наблюдать за похоронами при помощи одной из картин в галерее Мощей, однако вместо этого он прислал одного из своих механических чад — как материальное напоминание своего присутствия и своей власти в Шэдоуз‑Фолле.

«Ему что‑то известно, — думала Рия. — Он не позволил кремировать тело Лукаса и хочет, чтоб мы помнили об этом. Зачем?»

«А могло обернуться и хуже, — думал Эриксон. — Он мог бы прислать Джека Фетча».

Некоторое время Рия и шериф Эриксон молча наблюдали за автоматом, но тот ни единым жестом не давал знать, видит он их или игнорирует. Наконец оба отвернулись и стали смотреть, как отец Кэллеген проворно творит магические действа над открытой могилой. Поэтому они не заметили стоявшего за деревьями еще одного зрителя: в тени укрывался высокий худой мужчина, одетый во все черное. Наблюдая за Рией, Эриксоном и Кэллегеном в миниатюрный бинокль, он время от времени что‑то записывал в блокнот. В кобуре на его бедре прятался пистолет, а рядом к стволу дерева была прислонена винтовка. Гнев ли, страх ли или то и другое вместе отражались в его лице. А также нечто очень схожее с отвращением.

— Может, имеет смысл с этого дня держать на контроле каждую смерть в Шэдоуз‑Фолле? — предложила Рия с беспечной уверенностью человека, знающего, что этим делом предстоит заниматься не ей. — На тот случай, если Михаилу вдруг вздумается вернуться в другом теле.

— Как ни странно, я уже подумал об этом, — сказал Эриксон. — А ты и городской Совет готовы санкционировать расходы на оплату круглосуточной работы моих сотрудников?

Рия болезненно поморщилась:

— Давай я тебе отвечу чуть позже. В этом году бюджет скудноват.

— Он у вас каждый год скудноват, — сухо откликнулся Эриксон. — Особенно когда прошу я.

Рия мягко засмеялась, и шериф тоже улыбнулся невольно. Сколько раз в прошлом они бились по денежным вопросам, с переменным успехом то одной, то другого. Их соперничество по своему пылу и сути было вовсе не в духе политики маленького города, а по напору было слабее, пожалуй, только неистового пира пираний. Шериф и мэр неловко улыбнулись друг другу, одновременно окунувшись в общие воспоминания, и ни один из них не был уверен, хотят ли они продолжить внезапно возникшую близость. События последних недель сблизили их почти вопреки желанию обоих. Эриксон пытался придумать, что же сказать еще, и мысленно поморщился, когда понял: единственная тема, о которой он мог сейчас говорить, вовсе не упростит их отношений. Но не сказать об этом было нельзя — и потому, как это была его работа, и потому, что это могло быть важным.

— Кстати, о возвращенцах… Я на днях видел Леонарда. Хорошо выглядит, все у него в порядке. Ты в курсе, что он взял шефство над Джеймсом Хартом?

— В курсе, — ответила Рия. — Ко всем радостям нам не хватало здесь только Джеймса, черт его подери, Харта: все, кому не лень, болтают о старом пророчестве. Видно, помимо пророчества двадцать пять лет назад произошло что‑то еще, и это что‑то окончательно замутило воду. Но будь я проклята, если я в силах понять, что именно. У меня порой возникает такое ощущение, будто каждый в городе подстрелил альбатроса [8]. А беда, как известно, одна не ходит. Сначала убийства, потом возвращение Джеймса Харта. Что на очереди? Весь город сметет какая‑нибудь идиотская комета?

— Тс‑с! Не подбрасывай судьбе идей.

— Я все думаю о Леонарде… — Голос Рии был спокоен и бесстрастен. — О нем мне напомнили сегодняшние похороны. Тогда тоже не было плакальщиков. Ты, я да его родители. Было сыро и ветрено, а флорист прислал не те цветы. Разве так прощаются…

— Ты бы поговорила с ним.

— Нет. Мой Леонард умер. — Хмурый, враждебный взгляд Рии подсказал Эриксону, что она собиралась сменить тему. — Я так поняла, ты познакомился с Хартом? Каков он?

— На удивление нормальный. Достаточно приятный. Не очень разговорчивый, однако это неудивительно: первый раз в Шэдоуз‑Фолле. Свое детство здесь он абсолютно не помнит. Леонарду кажется, что он знал Харта мальчишкой, а вот я его не помню. А ты?

— Нет, — покачала головой Рия. — Я проверила старые записи, как только услышала о его возвращении. Мы учились в одной школе, в одном классе, все мы четверо, но ни ты, ни я, ни кто‑либо другой, с кем я тогда общалась, не может его вспомнить. И это не просто совпадение. Мне кажется, это Время опять вмешивается в наши воспоминания.

— Леонард же его помнит.

— Леонард мертв. От мертвых скрывать проще.

— Может, поэтому Леонард отвел Харта на встречу с Дедушкой‑Временем. Леонард всегда любил докапываться до сути. — Эриксон неожиданно улыбнулся. — Хотел бы я установить жучка на стене во время их беседы. Но что бы там ни произошло, они все как воды в рот набрали. Харт отправился поглядеть на свой старый дом. Надеюсь, он готов к потрясению. С тех пор, как его родители скрылись, никто там не жил. Я поручил одному из моих людей приглядеть за Хартом. Так, на всякий случай. А что с Леонардом — не в курсе. Его нигде нет. Как бы там ни было, Харт мог попасть и в худшую компанию.

— То есть ты считаешь, что они с Леонардом встретились не случайно?

— А ты считаешь, Время вмешивается так открыто? — сдвинул брови Эриксон.

— Время. Или город. — Покачав головой, Рия пожала плечами и опять сменила тему. Эриксон не возражал. Даже спустя столько времени воспоминания об Эше причиняли ей боль. Рия посмотрела на город, простирающийся внизу. — Все разваливается, Ричард. Пророчество Харта лишило мужества очень многих. Они боятся самих себя и самого города. Люди перестали доверять друг другу. Если бы только убийства или только возвращение Харта, я думаю, мы бы справились, но то и другое вместе сводит город с ума. И я, черт возьми, никак не могу подобрать слов, чтобы успокоить народ. В поисках убийцы мы теперь не ближе, чем тогда, когда нашли тело Лукаса в луже крови на полу в доме Сюзанны. Город ищет кого‑то или чего‑то, кого можно было бы обвинить, и если мы в скором времени не покажем им козла отпущения, они найдут его сами. Все ждут следующего убийства, последней капли. А когда это произойдет, люди нашего города ринутся к обрыву, как накаченные амфетаминами лемминги.

— Восхищаюсь твоим даром выражаться нестандартно, — сказал Эриксон, чтобы что‑то сказать. Ему никогда прежде не приходилось видеть Рию такой угнетенной и подавленной. Такой уязвимой. — Мы делаем все, что в наших силах, — сбивчиво проговорил он. — Мои помощники защитят Харта от нападения, поскольку он сам пока скромничает. Помимо этого, мы пока ничего не можем поделать. У нас на руках все судебные и волшебные доказательства, но все это, вместе взятое, пока не дало нам ключа. Нет у нас ни мотива, ни свидетелей, ни орудия убийства. Как нет и ничего объединяющего жертвы. Они могли быть выбраны наобум по причинам, разобраться в которых под силу лишь безумцу.

— Все так, — согласилась Рия. — Продолжай. Вдохни в меня надежду, прошу тебя.

— Если ищешь оптимизма, ты нашла не того утешителя. Сам факт моего присутствия здесь может дать тебе лишь надежду на чудо.

— Кто знает… — устало пожав плечами, сказала Рия. — Вдруг нам повезет. Кладбища — места специфичные, особенно в Шэдоуз‑Фолле. Здесь, в такой близости от смерти, реальность истончается. А в свете последних событий, может, нечто или некто подаст нам знаки, которые мы будем в состоянии понять. Как ты считаешь, это звучит так же безнадежно, как я это выразила? Нет, не отвечай, я не хочу знать.

— Ты и вправду готова выслушать по‑настоящему плохие новости? — спросил Эриксон, не глядя на нее. — Я не собирался рассказывать тебе ничего до тех пор, пока не найду достаточно крепких доказательств… Да ладно, черт с ними, с доказательствами! Мне надо выговориться, иначе сойду с ума. Еще двое пропали. Никаких предпосылок, никаких угроз. И никаких следов. Выводы делать рановато, но готов спорить, они будут жертвами номер восемь и номер девять.

— Еще двое? — Рия на мгновение крепко зажмурилась, будто в попытке спрятаться от страшных вестей. Эриксон было протянул к ней руки, но момент слабости миновал: Рия открыла глаза и прямо посмотрела на шерифа. — Кто на этот раз? Личности известные?

— Да нет, не очень. Один — человекоподобный, Джонни Квадратный Фут, а другой — он из Мерлинов, поздне‑европейской версии. Личности если и известные — то в основном в пределах своей семьи. Но в масштабах города — невелика потеря. И, как в предыдущих случаях, никаких видимых мотивов их исчезновения или убийства. Ни проблем, ни врагов. Просто еще два несчастных содомита были вырваны из нашей среды, и никто этого не заметил.

Рия нахмурилась, притоптывая носком туфли аккуратно постриженную траву:

— Новость о двух последних исчезновениях еще не стала достоянием общественности?

— Нет пока. Постараюсь держать ее в секрете как можно дольше, но это как получится. Кто‑нибудь наверняка проговорится. Вот тогда разразится скандал. Нам еще повезло, мы благополучно избежали бунта, когда стало известно о последнем убийстве. Боюсь даже представить, что начнется в городе, когда вскроются еще два.

— Но должен же быть у нас хоть какой‑то выход!

— Готов рассматривать предложения! Я делаю все, что в моих силах. Если этого недостаточно — в течение часа мой значок и мое заявление об отставке будут у тебя на столе.

— Не обижайся, Ричард. Я тебя не виню. Просто чувствую себя такой… беспомощной.

Они немного постояли молча, не глядя друг на друга. Отец Кэллеген картинным жестом и быстрой скороговоркой на латыни завершил ритуал, перекрестился, быстро кивнул Рии и Эриксону и, не оглядываясь, торопливо зашагал прочь. Два могильщика с надеждой посмотрели на Рию и Эриксона и обреченно вздохнули, поняв, что ни мэр, ни шериф уходить пока не собираются.

— Раз уж Михаил заявлял, что он ангел, — медленно проговорил Эриксон, — может, стоит потихоньку переговорить с Августином?

Рия вздрогнула. Святой Августин постоянно проживал в Шэдоуз‑Фолле. Он был благочестивым, добрым, великодушным и действовал всем на нервы. Есть что‑то в нескончаемом, назойливом благочестии, что сводит простых людей с ума. Августин всегда был радушен, весел, энергичен и дурного слова никому не сказал. Большинство людей, пробывших с ним в компании минут тридцать, хватал столбняк — они начинали неимоверно потеть, отпускать непристойные шуточки о своих родственниках, мочиться в цветочные горшки и вообще вести себя довольно экстравагантно. Не будь он хорошим специалистом по выведению бородавок и лечению ревматизма и геморроя, его давным‑давно выгнали бы отсюда взашей.

Сверх того, он обращал воду в вино. Галлонами.

— Знаешь, давай оставим Августина как последнее средство, — твердо сказала Рия. — И без него все у нас страшно запутано. Наш бухгалтерский отдел все еще не пришел в себя после того, как Августин потребовал изгнания бесов из компьютеров финансового управления и стирания информации со всех жестких дисков. Ладно, компьютеры прекратили печатать богохульства и отравлять кабинеты серой, но какова позиция! Знаешь, Ричард, по‑моему, тот факт, что в последнее время святые да ангелы вдруг возникают из ниоткуда, свидетельствует о том, что Господь проявляет повышенное внимание к нам, как ты считаешь?

— Могу выдать мыслишку пострашнее, — сказал Эриксон. — Если призадуматься, то это очень напоминает проделки Дедушки‑Времени. Все в курсе, что он наблюдает, но никто не знает за чем, за кем и в какой момент.

— Пути Господни неисповедимы.

— Как и его чувство юмора

— Тс‑с! — улыбнулась Рия, несмотря на снедавшую ее тревогу. — Не богохульствуй. А то всех нас поразит молния.

За их беседой наблюдали Мишка и Козерог, гадая, вмешиваться им или не вмешиваться. Мишка был четырехфутовым плюшевым медвежонком с золотисто‑медовой шерстью и темными смышлеными глазками. На нем были ярко‑красные штаны и жилет, ярко‑синий шарф плотно укутывал его шею. Многие люди находили подобное сочетание цветов не совсем подходящим, но Мишка ведь был не из породы людей. Даже несмотря на то, что на запястье у него красовался «Ролекс», а в ухе — золотая серьга. Дети пятидесятых‑шестидесятых просто души не чаяли в медвежонке, но с годами он не менялся и был забыт всеми, кроме нескольких коллекционеров. И все же Мишка старался оставаться жизнерадостным и занимал себя тем, что помогал попавшим в беду. Именно это он делал и во время своих приключений в Золотых землях, не собирался он останавливать себя и сейчас только из‑за того, что, придя из сказки, стал вдруг реальным. В Шэдоуз‑Фолле у него много друзей. И люди на все пойдут ради него, потому что он сам готов на все ради них. По‑другому он не умел. Такой вот был Мишка.

Козерог был его многолетним спутником в жизни и приключениях. Почти все люди радовались встрече с Мишкой, но далеко не все рады были видеть Козла: закутанный в длинный плащ, он очень напоминал человека — от плеч и вниз, — если не вынимал рук из карманов. Но на плечах его была огромная голова козла с длинными витыми рогами и с не сходящей мерзкой ухмылкой. Его серая шерсть была грязной и спутанной, глаза всегда налиты кровью. Плащ на нем тоже всегда был грязным, половина пуговиц отсутствовала. В одной руке он постоянно держал бутылку водки, по каким‑то законам волшебства никогда не пустеющую. Козерог тяжело переживал свою непопулярность, но его не заботило, как к этому относились другие, и лишь многолетняя дружба с Мишкой удерживала его от соблазна утешиться исходом через Дверь в Вечность.

Мишка не решался уйти через Дверь, пока знал, что кто‑то нуждается в его помощи и поддержке. Козерог же не желал по своей воле. Отчасти потому, что понимал, каково будет здесь Мишке одному, без него.

— Может, вернемся сюда попозже? — нерешительно предложил косолапый. — Что‑то уж больно расстроенными они выглядят.

— Да уж, расстроены они — охренеть можно. И похороны охрененные. А ты чего ждал, песен и плясок?

— Мы, кажется, договаривались, чтоб ты не пил до полудня…

— Ну, если разобраться, в какой‑то точке Шэдоуз‑Фолла полдень уже наступил. Время, — важно заявил Козерог, — штука относительная. А непослушный я с детства. Черт тебя дери, Медведь, ну‑ка улыбнись! Шутки у меня, может, и не ахти, но они — единственное, что у меня осталось. Может, поторопишь эту парочку или предоставишь сделать это мне?

— Не надо, я сам, — сказал Мишка — И, пожалуйста, когда я буду говорить, помолчи.

— Ага, тебе стыдно за меня, да?

— Вовсе нет.

— Да ладно, не ври. Стыдно. Я твой лучший друг, а ты меня стыдишься. И это правильно. От меня одни неприятности. Больше ничего. Большая такая мерзкая куча неприятностей.

Две громадные слезы медленно покатились вниз по длинной козлиной морде. Потянувшись к нему, медвежонок вытер слезы концом своего шарфа.

— Прекрати. Ты мой друг и навсегда им останешься. Так что не плачь, а то я написаю в твою любимую бутылку, когда ты отвернешься.

Козерог громко фыркнул и улыбнулся, обнажив длинные желтые зубы:

— Мишенька, дорогой, да от этого водка будет только приятней! Так, а теперь ткни пальцем, покажи мне нужное направление: я пойду, буду тебя прикрывать, пока ты будешь биться с той парочкой.

Тихонько вздохнув, Мишка усилием воли изобразил улыбку и направился к мэру и шерифу; Козерог, спотыкаясь, побрел следом. Услышав громкое приветствие медвежонка, двое людей разом оглянулись и улыбнулись ему — каждый по‑своему. Такой вот был Мишка. Козла они словно и не заметили, да он к подобному отношению уже привык.

— Привет, Мишка, — сказала Рия. — Какими судьбами здесь?

— Ходят слухи, Джонни Квадратный Фут пропал. Мы волнуемся, вдруг с ним что приключилось… Может, вы знаете?

— Да пока ничего конкретного, — уклончиво ответил шериф. — Как только узнаем что‑либо наверняка, полиция сразу же выступит с заявлением. Сожалею, что не могу сообщить вам большего, но поверьте, серьезно беспокоиться рано. Однако в такую даль вы пришли не затем, чтоб задать мне этот вопрос?

Козерог принялся что‑то тихо напевать на гаэльском. На него по‑прежнему никто не обращал внимания — только заговорили громче.

— Нет, — ответил Мишка — Сегодня утром здесь были другие похороны. Вчера вечером умер Добряк Пуджи.

— Как жаль… — сказала Рия. — Не знала…

— В общем‑то, к его уходу мы были готовы, — вздохнул Мишка — Да только от этого не легче. Он угас прямо на глазах…

Рия кивнула. Сколько раз она видела подобное прежде. Звери из мультиков или сказок, оказавшиеся в Шэдоуз‑Фолле, жили здесь лишь до тех пор, пока кто‑то в них верил. Как только эта последняя зацепочка исчезала, они начинали медленно возвращаться к своему исходному образцу, становясь обыкновенным животным, с которого был «списан» их образ. Частичка за частичкой они теряли свой разум и индивидуальность и проживали короткую счастливую жизнь дикого животного на воле. Если только не находили в себе мужества пройти через Дверь в Вечность.

Несколько недель назад Рия видела Пуджи плачущим на улице. Он всегда был каким‑то неприметным — всего лишь еще одним героем субботних мультиков, изъятых из проката после показа начальных серий. Пуджи был довольно мил, но лишен яркой индивидуальности, что обрекало его на недолгое существование. Рия увидела Пуджи сидящим у магазина и горько плачущим оттого, что он был не в состоянии подсчитать монетки на своей лапе и понять, правильно ли ему дали сдачу. Попав в Шэдоуз‑Фолл, он умел считать, однако теперь цифры сделались для него загадкой. Немногим позже Пуджи разучился говорить. И вот теперь умер. Как жаль, подумала Рия, что в последний раз она видела его плачущим, а не смеющимся.

В Шэдоуз‑Фолле обитало множество животных всех возможных видов, степеней реальности и уровня интеллекта. По большей части они держались замкнуто, живя почти незаметно в своем Нижнем мире. Теперь вот исчез Джонни Квадратный Фут, возможно даже, он мертв: убийства, похоже, затронули даже их, самых невинных и уязвимых потерянных душ Шэдоуз‑Фолла.

— На похоронах Пуджи наших было мало, — сказал Мишка. — Многие ведь боятся выходить наружу даже при свете дня. Но мы не могли не проводить его в последний путь. Отец Кэллеген замечательно отслужил над гробом. Даже выдал премилый панегирик в конце.

— Во‑во! — подал голос Козерог. — Я был бы тронут до глубины души, если б он правильно выговаривал фамилию покойного.

— Как бы там ни было, — продолжал Мишка, — он сказал нам, что здесь будут еще одни похороны, вот мы с Козлом и решили дождаться и выразить соболезнование… Мистер Де Френц был вашим другом?

— Не совсем, — ответила Рия. — Но мы подумали, что кому‑то надо присутствовать.

— Чертовски верно! — снова встрял Козерог. — С каждой человеческой смертью становится меньше и нас. Вот только Добряк Пуджи если нас и уменьшил, то ненамного. Угораздило же иметь такое идиотское имя — Пуджи?

Козерог помотал головой и сделал большой глоток из бутылки. Рия сверкнула на него глазами.

— Как можно вот так пить целыми днями?

— Практика, человек, практика… — ответил Козерог, засмеялся и икнул. Мишка строго посмотрел на него.

— Пожалуйста, извините моего друга, — сказал медвежонок. — Он пьян и груб, но намерения у него добрые.

— Давай‑давай, наври им еще, какое у меня золотое сердце.

— Мы знали Лукаса Де Френца еще до его смерти, — затараторил медвежонок, словно боялся, что кто‑то сейчас переменит тему. — То есть до его первой смерти. Хороший был человек. Всегда остановится, поговорит… По‑моему, он и Козерога любил. У него было доброе сердце. А когда он вернулся из мертвых и мы пришли навестить его, он нас не узнал. Михаил был не похож на того счастливого человека, каким он был прежде. Как вы думаете, он и вправду был ангелом?

Рия было собралась ответить, когда внезапно все изменилось. Сначала послышалась музыка. Хор голосов, множества голосов, но каждая взятая нотка различима и ясна, словно перебирание струн гигантской арфы. Звук нарастал, становился невыносимо громким, заставляя тела звучать в резонанс. Все прижали руки к ушам, но звук приглушить не удавалось. Он трепетал в их плоти и отзывался эхом в костях. В небе возник свет и затмил все окружающее. Он слишком слепил глаза, чтобы можно было определить его цвет: неистовое пламя иллюминации, будто падающая на Землю звезда, иссушало глаза, хотя глаза у всех были плотно зажмурены. Свет и музыка затопили мир. И все же они открыли глаза и увидели: на землю спускались ангелы и становились все ярче и красивее, чем что‑либо и когда‑либо виденное человеком или животным.

Ангелы спускались все ниже — пламенеющие и не тающие снежинки, блистательные и искрящиеся, каждый из них по‑своему уникален и восхитителен. Рия хотела отвернуться и не смогла. По щекам ее текли слезы: ангелы были слишком, слишком красивы, чтобы быть реальными. Ангелы были больше чем реальными, как будто она сама и все другое было не чем иным, как небрежным, неоконченным наброском. Эриксон тоже смотрел и плакал, плакали Мишка и Козерог. Они присутствовали при явлении власти, благодати и красоты, стоявших выше реального мира, и все сознавали это.

Ангелы парили над открытой могилой и пели о любви и потере, о делах, оставшихся незавершенными. Они взмывали и планировали в воздухе, ни на мгновение не оставаясь без движения и не приземляясь. Они медленно и плавно взмахивали огромными крыльями, а затем стремглав взмыли вверх, растворившись в небе. Слепящий свет и оглушительное пение резко оборвались, и вернулась действительность, хотя эхо великолепия все еще трепетало в тех, кто наблюдал за ними. Рия вытянула из рукава платочек и быстро промокнула наполненные слезами глаза и влажные щеки. Мир показался серым и унылым без ангелов, однако в душе своей Рия не нашла сожаления о том, что ангелы улетели. Они были слишком красивы, слишком совершенны. Они испугали ее. В них не было ничего похожего на жалость или сострадание. Ни признака участия или милосердия. Они были ангелами, Божий мир создал их, а миру людей они были чужими. Рия перевела взгляд на могилу перед собой и медленно улыбнулась, увидев ясный бесцветный огонь, горящий на верхушке надгробного камня Лукаса. Не имеющий источника и неколебимый порывами ветра, огонь горел, и Рия знала наверняка, хотя никто ей об этом не говорил, что вот так он будет гореть всегда — в память о человеке, который, пусть ненадолго, принес с собой на Землю ангела.

— Ну, что ж, — Эриксон обрел наконец дар речи: голос его чуть дрожал. — Вот вам и ответ на вопрос, был у покойного ангел или нет.

— Ага, — сказал Козерог. — Ну и ну! Видали, а? Вот это эффекты! — Он поднес ко рту бутылку и затем вдруг опустил ее, не отпив. В это мгновение в алкоголе он не нуждался. Что‑то более значительное сжигало Козерога изнутри. Он ухмыльнулся Мишке, и бутылка