Роберт Лоуренс Стайн 18 страница

К исходу второго дня звук от ударов тарана по воротам изменился, отличаясь от вчерашнего так, как звон упавшей настоящей монеты отличается от звяканья фальшивой, и за час до заката солнца в медных воротах было проломлено отверстие, через которое могли пройти рядом два не толстых человека. С корабля, занимавшего выгодное положение в гавани, нам было видно, как в тот самый момент, когда обращенные к морю ворота были взяты, другие, в задней части городской стены, раскрылись, словно последний удар пришелся и по ним. Через них потянулись из города два-три десятка людей верхом на лошадях и на воловьих упряжках, за ними длинная вереница ослов и, наконец, большая толпа горожан, ехать которым было не на чем. Они устремились в сторону холмов в надежде найти там безопасное убежище. Однако английский король, действовавший со стороны моря, не мог знать, что началось отступление.

Именно тогда Ричард и совершил свой второй безумный поступок. Вскочив на таран, оставленный перед проломленными воротами, он пробежал по нему и скрылся в узком проломе. Любой решительный мужчина или отчаянная женщина, находившиеся по другую сторону стены, вооруженные даже обыкновенной палкой, могли бы разделаться с ним в одну секунду, потому что на нем не было ни кольчуги, ни шлему — он сбросил их, помогая управляться с тараном. С обнаженной головой, в одной холщовой безрукавке, которую рыцари носят под кольчугой, чтобы она не натирала кожу, король Англии ворвался в Лимасол.

Беренгария, с посеревшим, как пепел, лицом, на котором выступил пот, походившая поэтому на утопленницу, проговорила:

— О, безумец, сумасшедший! Они убьют его.

— Никогда! — вскричала Иоанна. — Только не Ричард. Они слишком удивлены, чтобы хотя бы подумать об этом.

В тот вечер мы высадились на берег и через разрушенные ворота прошли к странному розовому дворцу, откуда бежал Исаак. Это был прекрасный дом, совершенно не похожий ни на одно здание на Западе. Единственные ворота в сплошной белой стене вели во внутренний двор с многочисленными фонтанами, темными деревьями и цветущим кустарником, уставленный большими мраморными вазами, полными цветов. Восемнадцать широких ступеней вели из него на широкую веранду, опирающуюся на мраморные колонны, и дальше, в большие, великолепные комнаты, почти пустые, если не считать низких мягких диванов, разложенных прямо на полу подушек да мраморных или серебряных столиков высотой не больше восемнадцати дюймов. Этот простор, пустота и необычность словно чем-то угрожали, и, проходя по помещениям дворца главного киприота, я не мог отделаться от мысли о том, как тосковала бы здесь Беренгария, если бы Санчо удалось выдать ее замуж за Исаака. В этот вечер, когда живой и невредимый Ричард был рядом с нею, на расстоянии вытянутой руки, она была так счастлива, что незнакомая обстановка лишь добавляла ей радостного волнения.

Из-за отсутствия привычной мебели на пришлось сидеть на подушках или просто на корточках, с соблюдением при этом рангов, и есть за карликовыми столиками, что вызывало нескончаемые шутки. Среди этого веселья, стараясь держаться не особенно близко и не слишком ревниво смотреть на пару, сидевшую бок о бок на диване — он с аппетитом ел и прилежно пил, как и подобало победителю, а она, с лицом, пылавшим от счастья, наслаждалась его близостью, — я не переставал думать о том, что видел за стенами дворца, и находил мало утешения в своих мыслях. Там была старая смуглая женщина, худая как палка — она несла ведро воды, когда ее накрыл камень, выпущенный из баллисты. Выпавшее из руки ведро откатилось и лежало здесь же, рядом с камнем, размозжившим ее череп.

Но не только баллисты принесли сюда разрушение и смерть. По дороге во дворец я видел маленького мальчика-киприота, лет семи-восьми, который цеплялся за дверь своего дома, не давая войти туда одному из норвежцев. Тот шипел, как гусь. А рядом крутилась тощая желтая собака, завизжавшая в агонии, когда воткнул ей в бок обломок стрелы.

Мог ли я теперь чувствовать жалость к этой старухе, мальчику и собаке? Я, хладнокровно убивший за один день две тысячи восемьсот сорок четыре человека? Я, поднявший руку, чтобы утопить людей в горячей крови...

 

 

Я не могу писать о свадьбе миледи Беренгарии и Ричарда Плантагенета как свидетель, потому что лежал пьяный на заднем дворе. Я подстригся, надел свой лучший костюм и отрепетировал музыку, которую собирался играть. В последний момент я зашел на кухню, полную пажей и слуг, а также стражников, пивших вино и хватавших куски поджаривавшегося на вертелах и в печах мяса и в самом веселом настроении помогавших друг другу одеваться. И думал о ней, такой, какой только что ее видел. Она была вся в белом с золотом: белоснежное платье с золотыми лилиями, золотистая накидка с белой каймой и такой же подкладкой... и широкий золотой филигранный обруч, сработанный той же семьей искусных мастеров, что воздвигли ажурный золотой алтарь в памплонском соборе, окружал ее шею и закрывал шрам. Красивая, лучащаяся счастьем... И я представлял себе, давно пережив это в своих снах, как ее черные благоухающие волосы, холодные, но дышащие теплом, теплые, но таящие в себе холод, рассыплются по груди любимого, как раскроются розовые губы и начнется поцелуй, мягкий, потом настойчивый при встрече с зубами и снова мягкий и нежный после соприкосновения языков. Я переживал во сне все интимные прикосновения плоти — колен, живота, грудей и бедер, кроме одного — каждый раз к моменту завершения сон уходил, я просыпался и, охваченный чувственной истомой, устремлялся к колодцу, потому что холодная вода, будь она освящена или нет, всегда большое благо. И я часто приходил к миледи подавленный, опустошенный, оглушенный, но ничего не забывший и думал: «Если бы ты только знала, что тебе предстоит, как ты будешь возмущена, бесконечно шокирована, обижена и оскорблена!»

Я сидел, размышляя об этом, а песок в песочных часах перетекал в нижний резервуар, подгоняя время к моменту, когда они станут мужем и женой перед Богом. И пил в поисках забвения, которое мне обычно приносило достаточное количество выпитого вина. Забвение уходило, и я пил снова. Потом я внезапно обнаружил, что лежу под скамьей на кухне и что меня вырвало. На стенах горели светильники, потому что уже был вечер, на вертелах шипело мясо, свадебная церемония давно закончилась, и празднество шло полным ходом. Из залы доносился громкий, ликующий звук арфы, на которой кто-то мастерски играл.

Я остановил слугу, тащившего пустые тарелки.

— Кто это там играет?

— Дочь Старого Айкаймо, — довольно невежливо бросил он.

Я прислушался. И отвернулся. На свадьбе миледи не понадобилась даже моя музыка.

 

 

Дочь Исаака Кипрского упоминается в большинстве песен и в некоторых серьезных описаниях Третьего крестового похода, и во многих из них содержится намек на то, что брак Ричарда и Беренгарии распался по ее вине. Эта история, в которую люди горячо поверили и взволнованно пересказывали друг другу, была попыткой объяснить необъяснимое, но в ней так же мало правды, как в прежних слухах о его флирте с племянницей Танкреда и в последующих Обвинениях Ричарда в любовной связи с сестрой

Саладдина.

С самого начала было совершенно ясно, что брак их обречен, но в этом нельзя было обвинить ни одну женщину. Если, конечно, не было какой-нибудь безымянной, не попавшей в летопись, когда-то забравшей себе всю любовь к женщине, на которую он был способен. Я могу поручиться за то, что он не провел ни минуты наедине с принцессой-киприоткой, которую мы называли Лидией. У нее было восемь христианских имен, и все очень красивые, но английские солдаты дали ей это имя. Англичане всегда с большим расположением относятся к своим врагам, особенно после того, как их разобьют, и проявляют свое расположение, наделяя их кличками. Исаак всегда был Старым Айкаймо, а Лидию всегда называли дочерью Айкаймо или же принцессой Айкаймо.

Лидия была невысокой, смуглой, пробуждавшей чувственность девушкой с живыми манерами. Бог наделил ее многими талантами: она пела, играла на лютне, на арфе и на цимбалах и прекрасно танцевала. На мой взгляд, лицо ее портила поросль темных волос на верхней губе, но я слышал от мужчин с некоторым опытом в таких делах, что это скорее придает женщине особое очарование и вовсе не является недостатком. Она пришла и предложила себя Ричарду примерно за сорок восемь часов до того, как привели ее отца. Ричард принял девушку по-рыцарски, поднял с колен и сказал стоявшему рядом рыцарю: «Отведи эту леди к принцессе». И она провела всю кипрскую кампанию в обществе Беренгарии, Иоанны, Анны Апиетской и Кармелиты Авасольской. Эта девушка не играет никакой роли в моем повествовании, я так пространно говорю о ней здесь только для того, чтобы опровергнуть скандальные слухи, а еще потому, что ее присутствие в доме косвенно повлияло на мою собственную историю и на другую, с более далеко идущими последствиями. Лидия заменила меня как музыканта при дамах. Кроме-того, она была племянницей Леопольда Австрийского, который после ссоры с Ричардом обвинил того в скверном обращении с нею и в том, что он соблазнил и ограбил ее, отчасти объяснив этим

свое поведение в отношении бывшего союзника.

Небезынтересно отметить, что Ричарду, которому женщины были глубоко безразличны, — единственно на кого он обращал внимание и с кем даже разговаривал, была Анна Апиетская, — пришлось иметь дело с двумя своими союзниками, отношения с которыми были омрачены инсинуациями, касавшимися женщин, — с Филиппом Французским и Леопольдом Австрийским.

Слухи о том, что Ричард распутник, имели под собой реальную основу. Репутация его отца в этом смысле была отвратительной, его брак с принцессой Наваррской — несчастным. Почему — объяснить мог бы один только Бог, который сотворил и соединил

их. Миледи Беренгария была необыкновенно красива, и можно было допустить, что если не любовь, так похоть удержит Ричарда около жены на время, достаточное хотя бы для того, чтобы узнать и оценить ее. В миледи влюблялся каждый мужчина, хотя бы однажды увидевший ее, и большинство женщин, а женщины обычно не питают особого расположения к той, которая во многом превосходит их. И, разумеется, не было ничего ужаснее ее судьбы: мужчина, которого она любила, которого сама выбрала и за которого боролась, оказался невосприимчив к ее красоте и достоинствам. Может быть, так произошло именно потому, что она не умела, да и не желала, скрывать свою любовь. У Ричарда была какая-то порочная черта: он ценил только то, за что приходилось сражаться, и чем более жестоким было это сражение, тем более ценным для него был его объект. Прийти к нему и сказать: «Я пришла, бери меня», — значило остаться для него совершенно безразличной.

Дорогая Анна, когда вы будете читать эти строки, не удивит ли вас то, что я заметил, как порой он искал вашего одобрения? Вспомните, как часто, в тех редких случаях, когда Ричард осчастливливал дам своим обществом, он оборачивался к вам и спрашивал: «А что об этом думает Анна?» Или: «Анна, вам это может показаться интересным».

Однако свадебные празднества продолжались три дня, и уже три ночи они ложились в постель вместе. Миледи Беренгария получила так много — три дня и три ночи на Кипре, цветущей весной. И она стала королевой Англии и Кипра, потому что Бернар Байоннский после свадьбы короновал ее двойной короной и присвоил ей оба титула. Но она узнала о том, чего, как я думаю, не знал мир: Ричарда могло отнять у нее все что угодно, только не другая женщина. И он оставил ее, одинокую, неудовлетворенную, сбитую с толку, не имевшую оснований для ревности. Бог еще не создал такую женщину, к которой она могла бы ревновать. И, наверное, стоило пожалеть об этом! Отбросив покорность, раболепие и смирение, она могла бы продемонстрировать Ричарду другие стороны своего характера — жестокость, ярость, решимость, прятавшиеся под лилиями и белыми розами. Но ничего подобного не произошло, и их история продолжалась так, как я ее рассказываю.

На четвертый день, утром, с тем же самым по-детски демонстративным видом, подчеркивающим решимость удалиться в свой собственный мир, он вышел на конный двор, где Исаак в панике, а может быть, по рассеянности, оставил нескольких лошадей. Там были два боевых коня, ярко-желтый, по кличке Флейвел, и серый, Лайерд. Ричард решил выбрать одного из них для себя. Я интересовался лошадьми. Утро было ясным и теплым, и я вышел вместе с другими любопытными посмотреть, кого он выберет.

Серый сразу принял Ричарда, как будто он был его хозяином с того времени, как конь бегал еще жеребенком, желтый же не желал подчиняться чужому. В первую же секунду он сбросил короля Англии на землю, зафыркал и как безумный помчался по двору. Мы подбежали к Ричарду, полуоглушенному, распростертому на булыжниках.

— Поймайте лошадь, вы, шуты гороховые, и нечего на меня пялиться! — рявкнул он, поднялся и снова сел в седло.

На этот раз Флейвел применил другую тактику: взбрыкивая и пятясь, поднимаясь на задние ноги и ударяя о камни тяжелыми передними копытами, словно натренированный для поединка, он рывками пошел кружить по двору, то и дело прижимаясь то к косяку двери, то к стене или воротному столбу, с дьявольской хитростью пытаясь раздавить всаднику ногу. Но Ричард удержался в седле, продолжая борьбу с животным, и скоро из дверного проема и со стены, куда мы спрятались от бушевавшего коня, мы увидели, что его поведение изменилось. Флейвел прекратил борьбу и принялся демонстрировать свое искусство. Он выбрасывал, как в бою, передние ноги, сгруппировывался до половины собственной длины, кружился на задних ногах, не выходя из круга не больше среднего блюда, нависал передними ногами над воображаемым противником, а потом, опустив голову, взял «врага» в зубы, поднял и с размаху бросил оземь. Теперь это была уже не лошадь и всадник, а некое другое целое: получеловек-полулошадь, подобное легендарному кентавру, словно в огне поединка они сплавились воедино.

— Это мой конь, — сказал Ричард, спешившись, — но серого я забираю тоже. Я найду применение и ему.

Он постоял, переводя дыхание и утирая пот, заливавший глаза. Костяшки его пальцев были ссажены до кости при хитром маневре Флейвела, прижавшего его к стене, и часть крови вместе с грязью попала на покрытое каплями пота лицо. Тем временем на двор вошли сэр Стивен де Тернхем и сэр Бертран Верденский.

— Что принесло вас ко мне так рано, милорды?

— Письмо его величества короля французского, сир. Только что прибыл быстроходный корабль, — ответил сэр Бертран.

— Новости здесь путешествуют быстро, — заметил Ричард, стряхивая с носа каплю пота. — Ханжеский протест против того, что я заковал Исаака в цепи! Негоже одному монарху так обращаться с другим, негоже! — Он стал ломать печать, но липкая кровь на потных пальцах мешала ему, и он гаркнул: — Клянусь Богом, может кто-нибудь вскрыть для меня этот конверт или нет? А вы, болваны, оботрите коня! Или он должен простудиться, пока вы разеваете рты?

Сэр Бертран ловко сломал печать и извлек из конверта письмо. Ричард взял его и нехотя стал читать. Потом, как собака, учуявшая добычу, напрягся, не отрываясь от листа бумаги. И наконец скомкал его в руке.

— Я же говорил ему! — вскричал он. — Я говорил ему, чтобы он ничего не делал до моего прибытия, кроме расширения берегового плацдарма. Это единственное, что стоило сделать. И это единственное, чего он не сделал! Бог мой, так кто же наши враги? Оказывается, союзники, которых мы вынуждены спасать. Сэр Бертран, немедленно прикажите трубить сбор. Пошлите глашатаев по всему городу. Посадку начинаем через час. Французы окружили Акру, а теперь их самих окружили сарацины и пытаются отрезать от моря! Сэр Стивен, не будете ли вы добры предупредить дам и позаботиться о них, как прежде? Мальчик мой, быстро найди сэра Ги де Лузиньяна и немедленно приведи его ко мне. Я буду на берегу.

Он повернулся кругом и поспешил к берегу. Я побежал за Ги де Лузиньяном, чью кандидатуру на пост короля Иерусалима Ричард опрометчиво поддержал. Когда мы с ним дошли до берега, нашим глазам представилась сцена первозданного хаоса, но Ричард ходил среди него с невозмутимым видом, внимательный, как хозяйка на кухне. Точно с таким же видом — ах, у меня кастрюля закипает, я должна следить — он повернулся к де Лузиньяну:

— Ги, это плохая замена обещанному вам Иерусалиму, но Кипр ваш. По крайней мере, он не будет под надзором трех слепых мышей! В этом городе, как, вероятно, и на всем острове, большого внимания требует водоснабжение. А гавань нужно углубить. Брат Исаака, Фернандо, все еще в море. Делайте с ним все, что хотите. На вашем месте я заключил бы сделку с архиепископом Никосийским — он его кузен и может быть полезен. Если он вас коронует — очень хорошо, а если нет, не поддерживайте с ним отношений и уберите его с дороги. Боже мой, дружище, не нужны мне ваши благодарности, мне нужно, чтоб в тылу у меня была ваша верность. Вы всегда были моим человеком и хорошо это знаете. И пока я так считаю, прошу вас не забывать, что моя жена — королева Кипра! А если вы задумаете снова жениться... Ги, вы сын сатаны! — Он повернулся и поспешил вслед за каким-то лучником, пробивавшимся через толпу к уже переполненной лодке.

Став свидетелем того, как было походя передано в другие руки целое королевство, я вернулся во дворец, чтобы забрать пожитки и предложить свои услуги дамам. И понял, что в тот день там было в моде благородство.

— О, Блондель, — заговорила миледи, — мы с королем вечером говорили о вашей игре и, поскольку не можем надеяться, что в Святой земле всегда будем вместе, а другого менестреля у него нет, и раз уж кипрская принцесса всегда сможет поиграть нам, когда мы захотим послушать музыку, я сказала ему, что в будущем он может располагать вами.

«Сир, не возьмете ли вы эту собаку? Она умеет таскать поноску и хорошо сторожит дом. Сир, не хотите ли получить эту обезьянку? Она выделывает такие веселые трюки!..»

Я промолчал. В тишине прозвучал голос Анны Апиетской:

— Может быть, ты добавишь, Беренгария, что король сам просил тебя об этом?.. — В ее голосе прозвучало нечто большее, чем желание пощадить мои чувства, но в любом случае это был мягкий удар по памяти Беренгарии.

— Я могу это добавить. И могла бы также сказать, что именно ты, Анна, подала ему такую мысль. — Помолчав, она продолжила: — Но это неважно. У меня было время все обдумать, и я считаю, что наш план хорош. — Она шагнула ближе ко мне и положила на мой рукав тонкую белую руку. — Дело не только в музыке, Блондель. Вы сможете приглядывать за ним, чтобы он не простужался, надолго оставаясь в промокшей от пота одежде, не ходил с непокрытой головой на солнцепеке. И не небрежничал с едой. Все это мелочи, но очень важные, вы же знаете. — Ее едва заметная тайная улыбка никогда не нарушала серьезного выражения глаз, на секунду озаривших меня своим сиянием. — И, пожалуйста, Блондель, всегда сообщайте мне обо всем, что с ним происходит.

Как мило! Как удобно! Мой долг — выполнять твои желания. Эта мысль не выходила у меня из головы всякий раз, когда я в прошлом пел ей. Как же я радовался каждому тайному посещению лагеря Ричарда, каждой минуте, проведенной с ним. Даже теперь, когда стоял здесь, не произнося ни слова, во мне, как на дрожжах, поднималось чувство свободы и радостное возбуждение. Но я уезжал из Лондона и делал такой крюк по пути в Палестину не для того, чтобы меня выбрасывали, как пару старых перчаток! Они обе ждали ответа. И я ответил:

— Может быть, мой новый хозяин подарит мне ошейник со своим именем? Так приятно знать, кому принадлежишь.

Какой-то сидевший во мне дьявол вызвал у меня желание оскорбить Беренгарию. Но ничего не вышло. Она безучастно взглянула на меня сказала:

— Не говорите глупости, Блонделъ.

Но Анна без всякой видимой причины внезапно разразилась слезами. Дорогая Анна, почему?

 

 

Итак, я отплыл на «Транк-ла-Мере», устремившемся на выручку французским и бургундским отрядам, окружившим Акру и, в свою очередь, окруженным сарацинами и находившимся под угрозой быть отрезанными от моря.

Войдя вечером дня Святого Варнавы в гавань, мы, однако, нашли ее по-прежнему в руках христиан. Но опасность была достаточно реальной, и каждый думающий человек воспринимал прибытие Ричарда как конец всех тревог, — так дети, напуганные темнотой, кидаются к взрослому, шагающему к ним с фонарем. Действительно, оказанное ему гостеприимство вскружило бы голову любому другому человеку, каким бы скромным он ни был, как бы ни старался держаться в тени. Все они — французы, бургундцы, германцы,

испанцы, норвежцы и итальянцы — сгрудились вокруг него, словно у них не было своих предводителей, все музыкальные инструменты лагеря играли в полную силу, и целая аллея из факелов освещала путь с берега к его шатру. Прибыл Ричард! Прибыл Львиное Сердце! Теперь все будет хорошо!

Это было какое-то безумное, отвратительное гостеприимство, и оно вызвало у Ричарда Плантагенета типичнейший для него ответ.

— Это не армия, а недисциплинированная толпа. А что, если сейчас ударит Саладдин? Клянусь Богом, на его месте я так и сделал бы.

Выкрики, рукоплескания, трубные звуки и факелы для него ровно ничего не значили. Они скорее мешали, чем помогали крестовому походу, а насколько — мог бы сказать один Бог. Потому что в тот вечер в лагере было по меньшей мере четыре человека, считавших себя равными Ричарду Плантагенету, если не лучше его. «Приехал Львиное Сердце. Теперь все пойдет хорошо!» — звучало в ушах Филиппа Французского, Леопольда Австрийского, Конрада де Монферра и Гуго Бургундского. Опасность пылкого и пышного приема, оказанного вновь прибывшему, таилась не в хорошо рассчитанном внезапном нападении Саладдина, а в медленно нараставшем озлоблении, фатальной ревности, зревшей среди союзников Ричарда.

Но и об этом уже спето слишком много песен. Однако рассказывать об их соперничестве может только тот, кто никогда не примыкал ни к одной стороне. Поэтому позвольте мне поведать вам о том, что я видел собственными глазами.

Я увидел Акру ярким солнечным утром. Она выглядела как завернутый в белоснежную салфетку букет цветов, положенный на кучу гниющего навоза. Город был обнесен белыми стенами, из-за ослепительной белизны которых выглядывали крыши домов и минареты мечетей — бледно-розовые, цвета незрелого лимона, желтой примулы, синего гиацинта, яркой охры бархатцев, сиявшие на солнце и на расстоянии казавшиеся прекрасными.

Между белыми стенами и лагерем крестоносцев лежал мертвый пояс грязи и развалин. Когда-то здесь зеленели парки, виноградники и фруктовые сады, но все до единого деревья были спилены, кусты вырваны с корнем на дрова, и на всем этом пространстве не было видно ни травинки, ни одного живого существа, не считая грифов да ободранных тощих собак, обнюхивающих и выкапывающих из грязного хлама и пепла кости и куски рваной упряжи.

Этот пустынный пояс, окружавший Акру, последние два года постоянно расширялся, потому что осада была здесь делом привычным. Два года тут стояла лагерем армия германцев и их наемников, плохо организованная и фактически оставшаяся без военачальников после смерти Барбароссы. Однако осада никогда не была непроницаемой, и до высадки Филиппа Французского со своими новыми силами засевшие в городе сарацины не были полностью отрезаны от своих сторонников, живших в горах. Пылкий Филипп перекрыл пути выхода из города, и Саладдину пришлось отплатить ему, окружив его войско, непрерывно пытаясь завладеть гаванью и таким образом отрезать христианскую армию от моря. Именно эта угроза и заставила Ричарда поспешно покинуть свое брачное ложе.

Теперь он в одиночестве — если не считать меня — объезжал верхом лагерь. От других сопровождающих он отказался.

— Будет лучше, если я осмотрю все сам, — объяснил он и, выйдя из шатра, взглянул на Флейвела — желтый конь терпеливо ждал хозяина. — А где серый? — Получив ответ, он приказал привести его и подозвал меня: — Послушай, парень. Я так и не наградил тебя за твое изобретение. Когда заработала модель Эсселя, я посвятил его в рыцари, о чем теперь жалею. Рыцарь без кольчуги — ни рыба ни мясо. Вот тебе конь. Полезай в седло, посмотри, как он тебе понравится. И поедешь рядом со мной. Только не разговаривай.

Так я на довольно короткое время вступил во владение хорошо обученным боевым конем.

Я жалел, что Лайерд был серым. Серую лошадь я постоянно видел во сне или просто лежа с открытыми глазами всю ночь напролет, в самые ужасные дни моей жизни. Накрытый нарядным чепраком конь совсем не походил на тихую старую монастырскую клячу, но было между ними и что-то общее. Однако раздумывать об этом было некогда. Внезапно я оказался владельцем великолепной лошади, которую чуть не выбрал для себя сам английский король, отдавший предпочтение Флейвелу только потому, что с норовистым конем пришлось побороться. Я ехал рядом с Ричардом, осматривавшим лагерь, понимая, что многие видные и важные персоны были бы рады оказаться на моем месте, поскольку первые впечатления обычно бывают самыми острыми и стойкими и любое оброненное слово, объяснение или уместное замечание в нужный момент могут быть очень полезными.

Не прошло и десяти минут, как я понял, что единственный лагерь, который я когда-либо видел, — чистые, ухоженные, строгие ряды шатров в Мессине — вовсе не был лагерем. А вот то, что предстало перед моим взором сейчас, было действительно лагерем — беспорядочная масса шатров, навозных куч, разбитых бочек, пьяных новобранцев, ссорившихся между собой от безделья людей, помоек с гниющими отбросами пищи и полуголых женщин, лениво развалившихся на солнцепеке.

Позднее, проходя бедными кварталами Акры, Арсуфа и Яффы и наблюдая грязь и разврат, я задавался вопросом, не было ли все это результатом морального разложения. На протяжении всей кампании мне казалось, что непроходимая грязь восточных городов, так восхитительно выглядевших издалека и оскорблявших глаз, нос, уши при более тесном контакте, все больше распространялась и влияла на манеры и нравственность крестоносцев.

Даже Ричарду не удавалось создать в Палестине хороший, чистый лагерь. Он пытался делать это с помощью наставлений и примера и вплоть до строгих наказаний. Он запирал пьянчуг-новобранцев, но те по ночам вырывались на свободу, издавал бесчисленное количество приказов, запрещавших приводить в лагерь женщин, но после нескольких спокойных дней снова появлялись шлюхи всякого рода, отбросы европейских морских портов или уцелевшие от насилия и резни в городах Востока. Он организовывал небольшие отряды для вывоза нечистот, строил сборники отходов, и вокруг каждого лагеря пылали зловонные костры, но грязи меньше не становилось и крестоносцы по-прежнему жили в условиях, сравнимых с теми, в которых жили самые последние из их врагов. Росло потребление наркотика, изготовлявшегося из опийного мака, который мы, подражая сарацинам, называли опиумом. Его принимали люди, страдавшие от незаживающих ран, возвратного тифа, открытых язв, лечить которые мешали жара и пыль. Сразу же после создания очередного лагеря его начинали осаждать бродячие торговцы опиумом, который утолял боль, успокаивал, вызывал галлюцинации — и за все это приходилось расплачиваться трудно достававшимися деньгами, болезненным пробуждением от сна, ломотой в костях и отчаянием в душе.

Однако утро сияло по-прежнему. Вид лагеря вызывал у Ричарда отвращение, но он не терял бодрости и энергичности.

«В бездействии начинают разлагаться все армии, — говорил он. — Когда мы приставим свои лестницы к этим стенам, для пьянства и распутства времени не будет». Он ехал дальше, острым глазом замечая все непорядки, все, что требовалось исправить, пока мы, наконец, не добрались до того места, где находилась штаб-квартира архиепископа Болдуина Кентерберийского. Он, епископ Солсбери Хьюберт Уолтер прибыли сюда одновременно с лондонцами и людьми из Кента, когда Ричард был еще в Мессине.

— Оставь их, они приучены ждать, — сказал Ричард, имея в виду лошадей, и я воспринял его слова как приглашение спешиться и следовать за ним в шатер. Мне хотелось увидеть Болдуина — одного из тех немногих людей, кто завоевал репутацию своей святостью, сочетавшейся с карьерой политика.

Чуть ли не в самом дверном проеме стояла узкая кровать, на которой, опираясь на множество подушек, лежал какой-то старик. Глаза его были закрыты и казалось, что он мертв, но темные, растрескавшиеся губы шевелились, и из них вырывался поток слов, произносимых низким, хриплым голосом. Молодой священник, пристроившийся, сгорбившись, на табурете у изголовья кровати, быстро писал, стараясь не упускать слов, извергавшихся без единой паузы, так необходимой писцу, которому что-то диктуют. Чуть в стороне стоял низкорослый коренастый человек в кольчуге под грубой холщовой безрукавкой, смотрел на лежавшего и прислушивался к его словам с выражением жалости и презрения.

При появлении Ричарда это выражение сменилось радостным удивлением. Он шагнул вперед, преклонил колени и взял протянутую Ричардом руку в свои.

— Сир, я не ожидал так скоро увидеть вас.

— Я ждал вас вчера вечером.

— Я с радостью отправился бы к вам, но, — движением головы он показал на кровать, — архиепископ неумолим. Он хотел поговорить с вами, как только вы прибыли, и мне пришлось остаться, чтобы удержать его. Сегодня он спокойнее. Он диктует писцу то, что вы должны, по его мнению, знать.

Ричард бросил взгляд на пергамент, но прочесть успел немногое.

«Зло невозможно победить злом, и не думайте, что эти пьяницы, развратники и богохульники способны взять Священный Город. Кто поднимется на холм Господень? Или окажется в святом месте? Тот, у кого чистые руки и чистое сердце, кто не погряз в суете, не поклялся ложно...»

Несчастный писец бросил на Ричарда смятенный взгляд и продолжал писать.