Студопедия — Роберт Лоуренс Стайн 17 страница
Студопедия Главная Случайная страница Обратная связь

Разделы: Автомобили Астрономия Биология География Дом и сад Другие языки Другое Информатика История Культура Литература Логика Математика Медицина Металлургия Механика Образование Охрана труда Педагогика Политика Право Психология Религия Риторика Социология Спорт Строительство Технология Туризм Физика Философия Финансы Химия Черчение Экология Экономика Электроника

Роберт Лоуренс Стайн 17 страница






Он разговаривал с каким-то полоумным по имени Дикон, который неловко подал ему полотенце и долго рылся в сухой одежде. Не без некоторого веселого удивления я поймал себя на мысли о том, что мог бы ему прислуживать более ловко, и когда один из оставшихся в шатре начал тонким, пронзительным голосом на что-то ему жаловаться, я подумал: неужели ты не можешь подождать, пока человек вытрется и оденется?

Жалобщик наконец замолчал. За ширмой остались только Ричард и Дикон.

— Я сам управлюсь. Принеси мне что-нибудь поесть, — сказал король Дикону, вышел из-за ширмы, на ходу застегивая пояс, и немедленно заговорил со мной. — Ну, а теперь, приятель, немного займемся музыкой. Клянусь гвоздями с креста Иисуса, я так проголодался, что мог бы съесть какую-нибудь старуху, лишь бы ее хорошо зажарили. А если ты поиграешь мне и споешь, я почувствую себя Иовом на Олимпе, что бы ни принес Дикон. Готов держать с тобой пари на серебряный четырехпенсовик, что это будет гороховая каша. Клянусь, это действительно самая замечательная вещь! Если потребуешь хорошей еды, она появится: на борту корабля, на остановке во время марша — везде, но стоит попросить просто поесть, получишь гороховую кашу, и это неизбежно, как сама смерть. А! Вот и она, что я говорил? Гороховая каша, чуть теплая, чем-то напоминающая мертвого осла. Ладно, Дикон, если ты утверждаешь, что это говядина, значит, так и есть. Ступай. Да скажи, чтобы часовой не впускал никого, кроме Эсселя. Я хочу заняться музыкой. Клянусь Богом, я это заслужил. Пятнадцать бочек выкатил собственными руками, а все остальные, что были со мной, побили мой рекорд, вместе выкатив на берег целых двадцать. Неплохой улов, слава Богу. — Он взялся за нож и на секунду замер: — А ты, парень, ужинал?

— Да, милорд.

О, мой ужин был куда лучше! Я вспомнил лепешечки, сыр, небольшие сладкие пирожные — все, что было приготовлено для его приема. Превосходная еда, и ее было столько, что, если не говорить о леди Пайле, все отведали каждого блюда лишь понемногу.

— Тогда поиграй мне, — попросил он и принялся за большущий клиновидный кусок остывшей гороховой каши с куском мяса, действительно цветом напоминавший осла. Сначала он ел жадно, затем помедленнее, особенно когда я запел «Смерть Роланда».

Когда я умолк, Ричард сказал:

— Своевременное напоминание... если бы я в нем нуждался. Когда зависишь от человека, считай, что он для тебя потерян. Когда человек зависит от тебя, он твой. Скажи мне, мальчик, где я мог тебя видеть? В голове у меня вертится мысль о том, что ты когда-то оказал мне услугу.

— Я никогда не оказывал вам услуги, сир, насколько я знаю.

Я одолжил ему свою лютню, но тогда я оказывал услугу Беренгарии Наваррской, а не Ричарду Аквитанскому.

— Откуда ты пришел?

— Я менестрель ее высочества принцессы Наваррской. Но пришел сюда без ведома и разрешения своей хозяйки.

Ричард вытер нож, сначала о край стола, потом о свой рукав и спрятал его в чехол.

— Стало быть, ты прямо из дамских апартаментов, а? Скажи-ка мне, все ли они хорошие люди? У всех ли доброе сердце? — В этом его обобщении — «все» — было что-то нарочитое. Зная, что я только что оттуда, где находилась Беренгария, разве нормальный

человек спросил бы так?

— Все дамы, сир, чувствуют себя хорошо, — не менее уклончиво ответил я. — Принцесса и королева Сицилии горько разочарованы тем, что вы не пришли к ним на ужин.

Ричард сделал нетерпеливый жест.

— Это было невозможно. И не только из-за попавших в воду бочек, у меня было с десяток других дел. Ты ведь слышал, что говорили Раймунд и Эссель, не так ли? Женщинам этого не понять. Даже моей матери, как ни странно! Никому не следует ожидать, что, штурмуя стены Иерусалима, я вдруг остановлюсь, умоюсь, переоденусь в свежую одежду и отправлюсь на ужин произносить приличествующие случаю тосты. Они не могут понять и никогда не поймут того, что штурм Иерусалима начался здесь и сейчас. Если перемещение лучников из низин сегодня ночью спасет хоть одну жизнь — да будет на то Божья воля, — то именно он может оказаться тем, кто пустит стрелу в сердце Саладдина. Равно как и каждая из спасенных бочек с говядиной может обеспечить еду на целый день, а от этого, возможно, будет зависеть поражение или победа. Важно все, до последнего дюйма тетивы на луке, до последнего гвоздя в лошадиной подкове, — все важно, и за всем нужен глаз. Но этого никто не понимает! — Он тяжело втянул воздух через ноздри, внезапно побелевшие на фоне темного лица, и продолжал более спокойно: — По-видимому, женщины не способны понимать такие вещи. Я думаю, не все понимаешь и ты. Сыграй-ка мне еще одну мелодию, мальчик. А потом поторопись к своей хозяйке и скажи ей, ради Бога, что я действительно очень занят.

Но я его понимал. Он мог оттолкнуть меня в сторону, прогнать, высокомерно отослать обратно с письмом к женщинам. Но то, как он произнес слово «Иерусалим», сказало мне больше, чем могли бы передать тысячи объясняющих фраз. Ричард Плантагенет был влюблен в идею. А в жизни человека есть место только для одной любви.

Я это знал, как знал и сам Христос. «Никто не может служить двум хозяевам» — вот его собственные слова. И в то время, как мои пальцы играли небольшое попурри из трех песен, которое я так часто исполнял, будучи бродячим музыкантом, что мог играть его даже во сне, — это были песни «Правь на Зеленый остров», «Сбор стручков гороха» и «Веселая ветряная мельница», — мой мозг медленно свыкался с мыслью о том, что после взятия Иерусалима Ричард, может быть, вернется к Беренгарии и полюбит ее, но никак не раньше.

В воздухе тихо замерли звуки последней мелодии.

— Ты очень хорошо играешь, — заметил он. — А свои собственные мелодии ты когда-нибудь сочиняешь?

— Очень часто.

— Я тоже. Когда куда-нибудь иду или перед тем, как заснуть. В последние дни одна из них все время звучит у меня в ушах. Смогу ли я ее наиграть? Дай-ка мне лютню — правда, я давно уже за нее не брался. — Он протянул руку.

Этот жест и последняя фраза были точным повторением жеста и слов, с которыми он позаимствовал у меня лютню в передней Башни Вильгельма. Когда над нашими руками и над лютней встретились наши глаза, я понял, что он вспомнил и узнал меня. Опустив руку, он тихо проговорил:

— Так ты тот самый парень? Я сразу понял, что видел тебя раньше. И это та же самая лютня?

Я с опаской кивнул. Ненадолго задумавшись, словно приспосабливая мозг к тому, как принять эту новость, он вдруг расхохотался.

— Да, что и говорить, странная ситуация. Скажи мне, куда ты тогда делся? Когда мы решили, что нельзя допустить скандала, строились планы перерезать тебе глотку, чтобы не дать воли твоему языку. Ты догадался об этом? И поэтому уехал в Наварру?

— Нет, сир. Я вернулся в Наварру потому, что тогда уже имел сведения, за которыми меня послали. Король хотел знать все о вашей предстоявшей женитьбе.

— Понимаю. Так, значит, вот откуда он об этом узнал.

Ричард погрузился в размышления, и я поспешил сказать:

— Я никогда и никому не говорил о том, что произошло, милорд. В этом не было необходимости. Требовалось только узнать, что помолвка расстроилась. И я был так же нем, как если бы вы действительно перерезали мне глотку.

— О, не я, не я, — поспешно возразил он.

Конечно, не ты, а твоя добрейшая мать! Теперь я понял, почему она всегда меня ненавидела.

— А ты никогда не пытался переложить всю эту печальную историю на музыку? — спросил Ричард. — Я бы на твоем месте попробовал. Какая тема! Вот, послушай... — Он потянулся за лютней, взял ее в руки и тут же затянул песню, которая, прозвучи она публично, стала бы более популярной, чем «Это было ясным майским утром». Мелодия была захватывающей и запоминающейся, слова крайне непристойными, но чрезвычайно остроумными. Если это действительно импровизация, то Ричард — несравненный музыкант и поэт, но мне казалось более вероятным, что она уже давно зрела в его сердце.

— В таком духе можно продолжать многие часы, — заметил он наконец. — И пусть я сгнию в преисподней, если понимаю, почему ты...

Он резко прервался, потому что где-то совсем рядом пронзительно запела труба. Ричард отодвинул стул и выпрямился. Поднялся на ноги и я. Встали и четверо из пятерых людей, остававшихся в шатре после того, как выпроводили других, а прислужники, убиравшие столы, прекратили свою работу. Было ясно, что предстоит какой-то ритуал, о котором я раньше не слышал.

Ричард высоко поднял правую руку, и я, стараясь точно следовать его движениям, поднял свою, но едва она достигла уровня плеча, как я поймал его предупреждающий, неодобрительный взгляд. Я украдкой осмотрелся и увидел, что поднялись только руки солдат, а пажи и слуги просто стояли смирно.

И все присутствующие трижды громко, торжественно разом прокричали: «Вперед, вперед, за Гроб Господень». За те секунды, которые потребовались для троекратного провозглашения этого клича, я понял, что все эти приверженцы креста были объединены не как христиане в широком понимании этого слова, а в замкнутом братстве посвященных — крестоносцев.

И я опустил руку, сознавая, что мой ранг не выше звания уборщиков столов.

Ритуал окончился раньше, чем с моего лица сошла краска стыда за свою ошибку. Человек, игравший с собакой, снова начал ее гладить, а начищавший кольчугу снова склонился над нею.

— Я не успел тебя предупредить, — мягко сказал Ричард, — таков обычай тех, кто поднял крест и идет над ним в бой. Этот клич звучит у нас каждый вечер, напоминая солдатам о том, что участие в крестовом походе — вовсе не пьянство, обжорство, мародерство и распутство. Разумный обычай. И я стыжусь того, что этот трубный час застал меня сегодня за пением фривольной песни.

Он снова взял лютню, задумчиво прошелся пальцами по струнам и запел песню, которая была для меня новой: «Иерусалим, ты стоишь на зеленом холме».

Я ненавидел его не потому, что он собирался жениться на Беренгарии. В самые тяжелые минуты я понимал, что она должна выйти замуж за какого-нибудь короля или принца. Ричард был единственным человеком, которого она выбрала и которому я, хотя и весьма незначительно, помог получить такую невесту. Я возненавидел его с тех самых пор, как мы, прибыв в Марсель, обнаружили, что он отплыл оттуда неделю назад, сэкономил всего каких-то семь дней. Не так уж много, чтобы дождаться невесту! И за то, что вынудил ее просидеть всю долгую зиму в Бриндизи. А больше всего за то, что он не пришел к ней в тот вечер. И в его лагерь я явился, охваченный ненавистью.

Но пока он пел, все эти чувства: ненависть, негодование, ревность — назовите их как угодно — исчезли без следа. Теперь я уже старею, остроту моего ума подтачивает приверженность к вину, сердце чахнет от тоски, но если бы я сейчас в первый раз услышал его голос, поющий ту песню, она подействовала бы на меня так же, как тогда.

Некоторые ее слова были взяты прямо из Псалтиря: «Прилипни язык мой к гортани моей, если не буду помнить Тебя, если не поставлю Иерусалим во главе веселия моего». Но уверяю вас, что новые страстные слова, говорившие не об обращенной в прошлое ностальгии, а о стремлении вперед, к некоей цели, и о желании стать достойным ее достижения, вполне сочетались со страстными словами об изгнании «при реках вавилонских» и даже превосходили их.

Я слушал и разделял его чувства. Больше того, я был захвачен мыслью о том, чтобы стать крестоносцем. Я сидел в шатре и думал: «Я мог бы стать лучником или конюхом, а если подучиться, то и кузнецом. В тот момент я был, если подходить с точки зрения воздействия вина, совершенно трезв, так как не выпил ни глотка с момента ухода из дому. В трезвом уме и твердой памяти я сидел против Ричарда Плантагенета, страстно желая принять участие в крестовом походе.

Песня кончилась, и ее последние, словно запоздавшие ноты замерли в тишине. Я провел ладонями по влажному лицу и, когда смог заставить себя произносить слова, спросил:

— Милорд, кто сочинил эту песню? Это гениальнейший из поэтов. Мне хотелось бы знать, кого почитать.

— Ну-у, это слишком высокая похвала! Написал ее я и вовсе не уверен, что она хороша. Песня доводит меня до слез — и тебя тоже, мой мальчик, — но это не может быть мерой хорошей песни.

— Она выше всяких похвал! Любой средний менестрель, вооруженный такой песней, мог бы завербовать больше желающих участвовать в крестовом походе, чем все проповедники, включая самого Вильгельма Тирского

Ричард отложил лютню и рассмеялся.

— Я вспомню об этом, когда мне будет не хватать людей. А сейчас их у меня много, даже слишком много, как мне иногда кажется. Нет, мой мальчик, нам нужно больше денег, добротного снаряжения, лучшего оружия, здоровых вьючных животных — и поменьше старух в мужской одежде, золотых тарелок, поварят и поваров, а также пылкой гордости, чувствительной к оскорблениям, терзающим потом всю жизнь!

Он вскочил на ноги и зашагал взад и вперед по другую сторону стола, перечисляя все, что требовалось для крестового похода. На одном повороте он остановился.

— Но об этом можно говорить часами и без всякой пользы. Однако, уверяю тебя, мне не хочется волноваться, особенно на ночь, волнение лишает меня сна. Иногда я часами лежу там, не смыкая глаз, — он мотнул головой в сторону кровати, — как в лихорадке. Мне следует сдерживаться и не набрасываться на людей, требуя исправить то, что сделано неправильно. Меня называют грубым, но, о Боже, если ты не слеп и не глух, как некоторые из тех, кого ты сотворил и назвал людьми, ты видишь, что я каждый день смиряю свой нрав в двадцать раз чаще, чем некоторые за всю жизнь. — Это было похоже на припадок безумия: все его лицо, даже белки глаз, налилось кровью. Но стоял он спокойно, хотя и тяжело дышал, и вскоре заговорил гораздо ровнее: — Я все думаю о смене пастбища. Один Бог знает, сколько времени мне придется завтра убить, чтобы убедить моего французского брата в том, что такой обмен пойдет на пользу как его лошадям, так и моим людям. И даже убедившись в моей правоте, он добавит этот эпизод к длинному списку своих претензий. Но к тебе это не относится. Тебе пора отправляться обратно, уже поздно.

Теперь я знал, что должен сказать.

— Кое-что из ваших слов касается и меня, сир. Вы говорили о лучшем оружии. Однажды у меня возникла мысль о баллисте, которая могла бы метать более тяжелые камни дальше, точнее и с более разрушительной силой.

Этот камень упал близко, описав кривую траекторию, и удар был достаточно мягким.

— В самом деле? — Он слегка усмехнулся, что, впрочем, нельзя было назвать насмешкой — в таких случаях над детьми не смеются, а просто проявляют осторожный скептицизм. — Ты бы удивился, узнав, как часто меня останавливают, на ходу предлагая усовершенствованное оружие, буквально суют его в нос. Из них работает одно на тысячу, а мне приходится разбираться и в десяти сотнях остальных...

— Но мое изобретение работает, — резко возразил я. — По крайней мере, я в этом уверен. Все дело в изменении положения блока, имея в виду использование силы тяжести, стремления груза падать вниз. О, это трудно объяснить на словах, а чертеж я сжег, но могу в один момент вычертить его снова.

— Хорошо, принесешь мне чертеж, когда он будет готов. Обещаю тебе уделить ему все внимание, — так же скептически и так же мягко согласился Ричард.

— Сир, если бы вы подождали минуту... — Я спрыгнул с помоста, подбежал к почти погасшему очагу, вытащил оттуда три или четыре тонкие обуглившиеся щепки, уже остывшие и совершенно черные, и в два прыжка вернулся к нему. — Можно, я вычерчу на столе?

Он кивнул, усмехаясь моему энтузиазму. Я быстро изобразил орудие, объясняя смысл чертежа, и почувствовал, как он моментально сосредоточился.

— Вы понимаете? — наконец спросил я.

— Понимаю. Клянусь глазами Бога, это действительно новое оружие! И какое простое? Почему никто до сих пор... Нет, мой мальчик, здесь, наверное, что-то не так. Я всю жизнь имею дело с баллистами и никогда не думал... Они же стары, как само время! Может ли быть так, что именно тебе удалось увидеть то, чего не заметил никто до тебя? Давай-ка посмотрим снова. Да... да... — Он склонился над грубым чертежом, желая еще раз убедиться в правильности расчета, и осторожно, боясь выказать слишком большое недоверие, проговорил: — Все выглядит вполне правильно. Но мы должны сделать модель в натуральную величину и посмотреть, будет ли она работать. Боже Великий, если только она заработает!..

Я был готов предложить, где сделать модель, но не успел заговорить, как в шатер, гораздо быстрее, чем обычно, вошел Эссель в длинном халате, перехваченном по талии поясом из веревки, из-под которого виднелись тонкие ноги, тонущие в громадных грязных башмаках.

— Я был почти уверен, что ты придешь, — заметил Ричард, подходя к краю помоста. — Опять кто-то умер?

— Еще двое, — молвил Эесель едва ли не плачущим голосом. — Мы хорошо завернули их и вынесли совсем незаметно, уверяю вас, сир. Но еще двое, которые были живы, когда мы их выносили, умерли, пока мы закапывали тех. Семнадцать человек за неделю!

Наступила мертвая тишина. Потом Ричард решительно и энергично сказал:

— Этому нужно положить конец. Не теряй голову, Эссель. То место дурное. Ты же знаешь, на войне бывают мертвые, упокой, Господи, их души. Подойди-ка сюда да посмотри, что у меня есть.

Я забрал лютню:

— Я ухожу, сир.

Но он меня не услышал. Я прошел через весь шатер, мимо собаки и ее хозяина, мимо другого, что полировал кольчугу, и еще двоих, устраивавшихся спать, и уже у выхода меня остановил голос Ричарда:

— Постой! Я даже не знаю твоего имени.

Я обернулся и назвал себя.

— Возвращайся завтра, Блондель. Спокойной ночи.

 

 

Идея крестового похода мощно влияла на здравомыслящих людей христианского мира. Она ежедневно увлекала и меня, лютниста, обожающего перематывать шерстяные нитки, и я шел в лагерь, где латал протекавшие шатры, рыл сточные канавы, качал кузнечные мехи.

Настал день, когда миледи решила отправиться в шатер Ричарда в костюме менестреля, а я предотвратил эту авантюру, и не столько ради нее самой, сколько в интересах крестового похода. Ричард Плантагенет, которого я тогда воспринимал только как крестоносца, работал, был занят массой дел, и я не хотел, чтобы его что-нибудь отвлекало.

Спустя несколько дней мессинский лагерь, служивший сборным пунктом всех крестоносцев, стал постепенно свертываться. Старая королева-мать Английская, которую призвали неотложные дела, уехала первой. Потом отплыл в Акру Филиип Французский, вместе с тем, кто был его правой рукой — Хью Бургундским, и с семью тысячами солдат.

Ричард по-прежнему запасался лесом — пилил и грузил на корабли бревна. Он слышал, что в радиусе десяти миль вокруг Акры не осталось ни единого деревца, и решил взять с собой все необходимое для баллист, арбалетов, стенобитных машин и штурмовых башен. Он оставался в Мессине до последнего момента, но вечером накануне моего отплытия с женщинами сказал:

— Мое новое судно, «Транк-ла-Мер», очень быстрое, и я вас догоню. И смогу заняться с тобой музыкой раньше, чем ты ожидаешь.

Я передал это дамам, а поскольку было принято окончательное решение о том, что так долго откладывавшаяся и такая долгожданная свадьба состоится на Кипре, на протяжении всего перехода настроение у них было хорошее, и они не замечали ни тесноты на корабле, ни манер капитана, делавшего все возможное, чтобы мы чувствовали себя как можно хуже.

Войдя в гавань Лимасола, мы узнали, что нам запрещено высаживаться на берег. Сэр Стивен Тернхемский, на которого была возложена ответственность за наш переход, уверенный в том, что произошло недоразумение, отправился на берег и получил аудиенцию у самого императора Кипра. Вернулся он до крайности взволнованным. Это не было недоразумением. Когда император обещал гостеприимство и заботу о невесте Ричарда Английского, он не знал, что речь шла о Беренгарии Наваррской, считая, что Ричард помолвлен с принцессой Алис Французской. Исаак выразил сожаление, но сказал, что король Наваррский когда-то очень скверно обошелся с его эмиссарами и что он, хотя и рад служить своему другу и брату Ричарду Английскому, не расположен оказывать гостеприимство дочери Санчо.

Выслушав это сообщение, Беренгария сказала, как всегда, великолепно спокойная:

— Ну и что? Мы вполне можем дождаться Ричарда в открытом море. Я не думаю, чтобы у Исаака Комненсуса были причины для недовольства. Его эмиссаров приняли по-королевски. — Она переглянулась с Анной Апиетской, и обе усмехнулись. — Их развлекали как полагается.

— Но он же обещал, — заметила Иоанна Сицилийская, яростно сверкнув глазами — в тот момент она была необыкновенно похожа на своего брата. — Он обещал! Ричард очень разозлится, узнав о его отказе. Вы дали императору понять это?

— Я сделал все, что мог, миледи. Я угрожал, просил, предостерегал, но император остался непреклонен, — ответил сэр Стивен. — Он сказал, что, если мы попытаемся высадиться, нас потопят снаряды вон с тех башен. Кроме того, весь берег кишит людьми, настроенными очень враждебно.

— Насколько я могу судить, — угрюмо заговорил капитан Соундерс, — надвигается шторм, подобный которому я наблюдал всего однажды, и как раз в этих водах, пятнадцать лет назад, когда в Фамагусте принимал на борт груз пряностей. Было такое же пурпурное небо, и ветер с той же четверти. Меня это очень беспокоит. Через несколько часов разразится дьявольский ураган. Может быть, это ничтожное величество выслушает меня, сэр, — как вы думаете? — если я пойду к нему и, как обычный моряк, попрошу убежища от бури?

— Сомневаюсь. Очень сомневаюсь, — ответил сэр Стивен, но, взглянув на небо, которое приобрело очень странный вид, добавил: — Разумеется, вы могли бы попытаться. О погоде я не говорил, так как не подозревал о такой вероятности.

И капитан Соундерс отправился в город, но ему не дали даже подойти к берегу. Его встретил град камней и прочих «снарядов», и один огромный камень, выпущенный со сторожевой башни в гавани, упал совсем рядом с его лодкой.

Тогда этот угрюмый, неприятный человек проявил характер и мастерство. Он поднял якорь, развернул корабль на сто восемьдесят градусов и выполнил маневр «движения впереди ветра». Шторм бушевал четыре дня, прежде чем выдохся, и я уже начал думать, что мы домчимся до Александрии. Потом ветер спал, море успокоилось и стало безмятежно, как небо. Мы повернули и поплыли обратно, пока перед нашими глазами снова не открылась панорама лимасолской гавани. «Транк-ла-Мер» Ричарда, который мы надеялись увидеть стоявшим на якоре на рейде, там не оказался. Оба корабля, следовавшие вместе с нами, чьим капитанам, прояви они достаточную мудрость, следовало бы использовать тактику капитана Соундерса, потерпели кораблекрушение. Волны прибили к берегу их обломки и грузы, которые киприоты принялись деловито вылавливать из воды вместе с телами утонувших крестоносцев — их, впрочем, они тут же бессердечно выбрасывали обратно в море.

А ведь Исаак Кипрский поклялся оказывать помощь всем, поднявшим крест, числя себя, как его числили и другие, в рядах воинов Священной войны.

Теперь перед нами встал вопрос о том, что делать дальше. Возможно, Ричард на своем быстроходном судне доплыл до Кипра и, не обнаружив нас, направился в Акру. По мнению капитана Соундерса, это было наиболее вероятно, потому что на борту у него находились лучники и снаряжение и он явно был склонен считать, что благополучная доставка их имела большее значение, чем ожидание свидания короля с будущей королевой.

Сэр Стивен, у которого шторм вызвал сильное потрясение, также хотел поскорее прибыть в порт и благополучно выгрузить на берег доверенный ему драгоценный груз. Но миледи Беренгария сказала, что Ричард обещал встретить ее на Кипре, и если он не погиб во время шторма, чего не могла допустить Дева Мария и все милосердные святые, то он явится на Кипр. Ей возражали, пока она не заявила, что, если судно попытается отплыть в Акру, она бросится за борт. Тогда капитан венецианского корабля, которому было позволено войти в гавань и после шторма снова покинуть ее, проходя мимо нас, крикнул, что «Транк-ла-Мер» уже побывал около Кипра.

Итак, мы остались ждать Ричарда, страдая от скуки, острой тревоги и недостатка пресной воды. Наконец через десять дней на горизонте показался лес разноцветных парусов. Ричард прибыл не один. Когда отплыли уже почти все и сам он был готов подняться на борт корабля, чтобы двинуться в путь, в Мессину притащились два корабля из ирландского Уэксфорда — вклад Ардриака в крестовый поход. Они были сильно потрепаны штормом. Ричарду пришлось ждать, пока экипажи приходили в себя и ремонтировались, а тем временем прибыли два баркаса с буйными норвежскими варварами и тихоходный, неповоротливый корабль из Лондона. Все они, вместе с кораблями, уже готовыми отплыть с Ричардом, составили довольно внушительный флот. Пока Беренгария проливала слезы радости по поводу благополучного прибытия «Транк-ла-Мера», Иоанна торжествующе заявила:

— Что ж, посмотрим, что будет дальше. Исаак очень, очень пожалеет о своем поведении.

Миннезингеры пели о взятии Кипра как о полукомическом возмездии со стороны некоего рыцаря тому, кто нанес оскорбление леди. Так и случилось.

— Сегодня вы будете спать во дворце Исаака, миледи, и его приведут к вам закованным в цепи. — Таковы были слова Ричарда. Он произнес их, стоя на коленях перед женщиной, которая в течение нескольких лет преданно любила его в одиночестве, проехала и проплыла много миль и ждала, ждала, ждала его в Бриндизи, в Мессине и на рейде Лимасола.

— Это не имеет никакого значения, милорд. Ничто теперь не имеет никакого значения.

Но его мысли были уже далеко — они требовали мести и планировали сражение.

Ричард обеспечил Беренгарии ночлег во дворце Исаака, сделал его дочь ее фрейлиной и музыкантшей. Самого Исаака он заставил пройти перед нею в серебряных цепях. А после свадьбы возложил на ее голову корону Кипра.

Серьезные историки спорят о степени этичности поведения Ричарда по отношению к Исааку. Норманнский монах, Ульрих из Зальцбурга, которого совершенно невозможно заподозрить в предвзятости, говорит об этом как об акте неспровоцированной агрессии, необъявленной войны, как об очередном доказательстве алчности и кровожадности Ричарда Плантагенета. А светский писатель Себастиан из Кордовы, который часто, почти походя, попадает в своих оценках в «яблочко», утверждает, что, понаделав неопределенное количество новых баллист на Сицилии, английский король не мог удержаться от испытания их в небольшой войне. Остается еще сарацинский историк Бенамед, так тот прямо говорит, что завоевание Кипра было мудрым стратегическим шагом. Только идиот, по его мнению, оставляет в своем тылу врага. Исаак проявил себя лживым союзником, за что и справедливо и тяжело поплатился. Возможно, правы оба. Их доводы и мотивы не исключают друг друга. Битва, которую мы наблюдали с борта нашего корабля, длилась всего три дня. Это была смесь рыцарства, кровожадности, любопытства и стратегии. Мы не думали о мотивах Ричарда, мы были слишком заняты наблюдением за его действиями.

Я дважды подумал о нем как о безрассудном глупце. Первый раз — когда он высадился на берег один. Его лондонцы и несколько северных варваров попрыгали из лодок и тяжелой поступью последовали за ним, по он ступил на берег один и оставался в одиночестве в течение... ну, возможно, не больше пяти минут (хотя и они показались нам бесконечными), орудуя своей алебардой под градом стрел, камней, бревен и кинжалов. Имея огромный численный перевес, киприоты, сообрази они это вовремя, вполне могли бы одолеть его и уничтожить до подхода поддержки. Но факт остается фактом — я видел, как все было: они швыряли в него все, что попадало под руку, а потом разбежались, как овцы. Те, кому посчастливилось, успели скрыться за городской стеной до того, как захлопнулись ворота, менее удачливые остались снаружи и были перерезаны, как овцы.

На следующий день Ричард выгрузил на берег стенобитное орудие — большое сооружение из трех бревен, концы которых были обиты железом, установленное на платформе, передвигавшейся на двенадцати деревянных колесах. По сторонам были приделаны железные поручни, за которые брались солдаты и по сигналу с большой силой ударяли этим тараном в стену, откатывали его назад и повторяли все сначала. Мишенью служили выходившие к морю ворота Лимасола — прочная, обитая медью конструкция, усиленная железными балками. По бокам стояли высокие круглые башни, из которых было легко защищать ворота.

На берег выгрузили также две баллисты. Их быстро собрали, и пока таран делал свое дело, откатываясь и вновь ударяя по воротам, над головами солдат летели камни, вызывая панику и уничтожая оборонявшихся в самом городе.

Глядя на то, как подтягивались и падали блоки, как высоко взлетали в воздух камни, падавшие далеко за городской стеной, я не мог не гордиться своим изобретением. За счет простого изменения натяжения и усилия машина оказалась вдвое проще в обращении, удвоилось и ее разрушительное действие. Но мне так хотелось в первый раз увидеть ее в сражении с неверными! Правда, киприоты оставили нас в зубах у шторма, а под конец мы страдали от недостатка пресной воды. Но все же...

Однако здесь не место для самоанализа. Я должен отметить, что оборона города была слабой и по-детски наивной. Поток стрел из обеих фланкирующих башен обрушивался на штурмовавших с долгими перерывами и почему-то ни разу не совпал с моментом входа тарана в зону поражения, тогда как всего десяток английских лучников с рассчитанной точностью поражали каждого киприота, хоть на секунду показывавшегося из-за укрытия. Все, что говорилось об английских лучниках, — чистая правда. Обязательное для каждого англичанина мужского пола в возрасте от двенадцати до пятидесяти лет посещение стрельбищ каждое воскресенье пополудни, постоянное браконьерство в королевских лесах не проходили бесследно. По слухам, хотя у лучших лучников было по одному глазу, они первой же стрелой убивали оленя — чуть позднее я сам с удовлетворением убедился в этом: на десять метких стрелков, участвовавших в штурме Лимасола, оказалось всего шестнадцать глаз! И почти все классные лучники были не меньше, чем по два раза ранены в боях.







Дата добавления: 2015-09-15; просмотров: 369. Нарушение авторских прав; Мы поможем в написании вашей работы!



Композиция из абстрактных геометрических фигур Данная композиция состоит из линий, штриховки, абстрактных геометрических форм...

Важнейшие способы обработки и анализа рядов динамики Не во всех случаях эмпирические данные рядов динамики позволяют определить тенденцию изменения явления во времени...

ТЕОРЕТИЧЕСКАЯ МЕХАНИКА Статика является частью теоретической механики, изучающей условия, при ко­торых тело находится под действием заданной системы сил...

Теория усилителей. Схема Основная масса современных аналоговых и аналого-цифровых электронных устройств выполняется на специализированных микросхемах...

Билиодигестивные анастомозы Показания для наложения билиодигестивных анастомозов: 1. нарушения проходимости терминального отдела холедоха при доброкачественной патологии (стенозы и стриктуры холедоха) 2. опухоли большого дуоденального сосочка...

Сосудистый шов (ручной Карреля, механический шов). Операции при ранениях крупных сосудов 1912 г., Каррель – впервые предложил методику сосудистого шва. Сосудистый шов применяется для восстановления магистрального кровотока при лечении...

Трамадол (Маброн, Плазадол, Трамал, Трамалин) Групповая принадлежность · Наркотический анальгетик со смешанным механизмом действия, агонист опиоидных рецепторов...

Экспертная оценка как метод психологического исследования Экспертная оценка – диагностический метод измерения, с помощью которого качественные особенности психических явлений получают свое числовое выражение в форме количественных оценок...

В теории государства и права выделяют два пути возникновения государства: восточный и западный Восточный путь возникновения государства представляет собой плавный переход, перерастание первобытного общества в государство...

Закон Гука при растяжении и сжатии   Напряжения и деформации при растяжении и сжатии связаны между собой зависимостью, которая называется законом Гука, по имени установившего этот закон английского физика Роберта Гука в 1678 году...

Studopedia.info - Студопедия - 2014-2024 год . (0.015 сек.) русская версия | украинская версия