Роберт Лоуренс Стайн 21 страница

Среди вещей, захваченных при взятии Акры, была стопка карт, являвших собой не только образцы чертежного искусства, но и чудеса точности, по сравнению с картами, бывшими в распоряжении крестоносцев. С глубокой проницательностью, свидетельствующей о том, что на некоторые вещи Ричард реагировал живо и остро, хотя во многих случаях не отличался богатым воображением, он поначалу заподозрил подвох и предположил, что сарацины оставили их специально, для того чтобы дезинформировать нас. Взяв одну из карт ближайших окрестностей Акры, Ричард в сопровождении Рэйфа Клермонского, прекрасно знавшего округу, потратил целый день на тщательнейшую сверку карты с местностью. Вернулся он удовлетворенный и усадил меня за снятие копий, чтобы у каждого предводителя была своя карта.

— Пусть это будет им подарком. Кроме того, теперь они смогут быстро найти основную колонну, если вдруг потеряют нас в пустыне, — сказал он.

Рэйф, обладавший ловкими пальцами, помогал мне копировать, и мы с шутками переносили на бумагу замысловатые завитки, украшавшие поля сарацинских карт, — он называл их «арабесками». Должен сказать со всей откровенностью, что у Рэйфа, как видно, имевшего в этом деле опыт, арабески получались лучше, чем у меня. А мне пришла в голову фантазия оставлять чистым один угол карты, чтобы потом изобразить на этом месте штандарт и знаки различия будущего владельца карты.

Душным вечером мы уже заканчивали раскраску королевских лилий в углу карты для его величества короля Франции. Рэйф принялся за арабески на другой, а Ричард, склонившись над оригиналом, подсчитывал колодцы и родники и составлял график движения — с таким расчетом, чтобы к вечеру каждого дня останавливаться вблизи источника питьевой воды.

— Карта настоящая, — заметил он, отодвигая ее в сторону и отбрасывая со лба влажные от пота волосы.

Не прерывая работы, Рэйф заметил:

— Этот путь был проложен для караванов с пряностями, направлявшимися в Египет, сир. Груз перевозили исключительно на верблюдах. Тюки с пряностями были не очень большими. Верблюды шли быстро, и если иногда оказывались без воды, то это не имело особого значения.

— Ну, деньги на верблюдов у меня были. Но я потратил их на мулов. Верблюды несут на себе груз, но их не запрягают — по крайней мере, я нигде не видел ни одного верблюда в упряжке. А тебе доводилось? Но, как бы то ни было, где я сейчас возьму достаточно верблюдов, чтобы везти весь наш груз? Нам ведь надо взять с собой и воду. Бочками, чтобы хватило для мулов, и... Рэйф!

— Сир?

— Оставь свои арабески! Возьми десять человек и соберите по всей Акре бурдюки для вина и воды. И надо бы сделать новые... Погоди, садись и пиши приказ губернатору, я подпишу. Передай ему, чтобы закололи всех коз и барашков, какие есть, и засолили мясо — пусть за этим проследит раздатчик Рольф. Возьми его с собой. И пусть как можно скорее изготовят из кож бурдюки для воды. Я нагружу ими всех солдат... О, что это значит?

В дверях стояли, не решаясь войти, четверо знатных французов, одетых в лучшее платье. Гийом де Понтиньи, оспаривавший у графа Альженейского звание «старейшего крестоносца» — а оба они родились в один и тот же день, — стоял чуть впереди остальных, с небольшой серебряной шкатулкой в руках. Ричард встал, быстро подавив нетерпеливый взгляд. На нем были только рубашка и подштанники, и те влажные от сильно пахнувшего пота. Густые черные чернила, которыми пользовались арабы — Конрад де Монферра сравнил их с дегтем, — хотя и не растворялись в холодной воде, но пачкали при прикосновении потных рук, поэтому карта, которую держал Ричард, с обратной стороны была покрыта грязными пятнами. Он вытер испачканные руки и лицо одеждой, являя разительный контраст с прилизанными, чистыми французами с тщательно уложенными волосами и расчесанными бородами.

— Милости прошу, милорды, чувствуйте себя как дома. И простите мне мой костюм. Если бы я знал о том, что вы собираетесь меня навестить, то встретил бы вас в более подобающем виде. — Его лицо осветила веселая мальчишеская улыбка. — Я стою перед вами, как при коронации. — Он опять отбросил назад волосы, при этом снова мазнув по лицу грязной рукой, приказал придвинуть поближе стулья и подать вина.

Ни один из французских вельмож не проронил ни слова. Они величественно подошли к дощатому столу на козлах, милорд Понтиньи взглянул на разбросанные по нему карты, быстро отвел взгляд и поспешно — словно она жгла ему пальцы — поставил на стол серебряную шкатулку.

Ричарду стало не по себе от воцарившейся тишины и церемонного поведения французов, сильно напоминавшего поведение участников похоронной процессии, и он очень громко спросил:

— Что это такое, милорд Понтиньи? Вы принесли мне подарок? От моего французского брата? Что ж, слава Богу, и у меня есть кое-что для него — фонарь, который будет освещать ему путь в Иерусалим. — Он протянул руку и взял карту, над которой я работал.

Старый Гийом де Понтиньи поднял глаза, посмотрел на карту и провел рукавом по лицу, утирая слезы.

— Ради Бога, — вскричал Ричард, — что с вами, милорд? — Он выпустил из рук карту, обошел вокруг стола и хотел положить руку на плечо Понтиньи, но старик поспешно шагнул назад и отрывисто заговорил. Голос его прерывали рыдания:

— Милорд, мы посланы сюда, чтобы сообщить вам о том, что наш повелитель, король, отплывает домой.

— Домой? — переспросил Ричард. Голос плохо слушался его, лицо побагровело и так же быстро сделалось мертвенно-бледным. Он засосал щеки и прикусил их изнутри, затем разжал зубы, глубоко вдохнул через рот и тихо сказал: — Рэйф, ступай, выполняй мое приказание. Прошу вас, милорды, садитесь. — И опустился на стул. — Вы пришли сообщить мне о том, что Филипп Французский отказывается участвовать в крестовом походе?

— Милорд, он возвращается домой. Наш король больной человек. Он непрерывно болеет со дня высадки и чувствует, что во время марша будет только помехой.

— Я тоже недавно был болен, — так же тихо заметил Ричард. — И никто не проливал по этому поводу слез. Почему вы плачете, Гийом?

За Понтиньи ответил один из его спутников:

— Нашему повелителю не хватает вашей энергии, милорд.

— Это верно. Но то же самое можно сказать и о тысячах других. Однако, милорды, я вижу, что его поручение вам не по вкусу. Так не будем больше говорить о нем.

Он потянулся рукой к серебряной шкатулке и поднял крышку. Его пальцы нащупали и извлекли из нее распятие с тонкой золотой цепочкой. Он внимательно осмотрел его, словно за всю свою жизнь никогда не видел ничего хотя бы отдаленно похожего, положил его на лежавшую перед ним карту, опустил голову, а затем снова поднял глаза.

— Многие посчитали бы это предзнаменованием. Посмотрите, он лег прямо на Иерусалим. Милорды, передайте мои поздравления и благодарность моему французскому брату и скажите ему, что я не расстанусь с этим символом, пока не возложу его на Гроб Господень.

Что-то вроде благоговейного ужаса мелькнуло в глазах старого Понтиньи.

— Сир, уходят не все французы. Пять тысяч остается...

—...под командой милорда Бургундского, — закончил Ричард. Ему это было и так ясно.

Понтиньи кивнул.

Я подумал, что такое положение дел достойно сожаления, потому что Гуго, герцог Бургундский, обладал острым умом и талантом звукоподражания. Сразу же после взятия Акры, когда у всех на языке были новые песни о доблести Ричарда, за ужином у Филиппа он услаждал слух гостей пародией, в которой каждая похвала была превращена в оскорбление. Грубая пародия взывала к примитивному чувству юмора каждого, кто раньше слышал песню в оригинале, в серьезном исполнении, и быстро распространилась по всему лагерю. Ричард слушал, смеялся и отвечал в том же духе. Все это было очень глупо, по-ребячески, но отражало расстановку сил. Для всех было бы лучше, чтобы Гуго Бургундский убрался вместе со своим повелителем.

Ричард, однако, просто заметил:

— Бургундцы хорошие солдаты. — А когда депутация удалилась, он оперся на мое плечо и сказал: — Смой французские королевские лилии и нарисуй знак Бургундии.

Тон его свидетельствовал о том, что такое изменение вряд ли может иметь хоть какое-нибудь значение, и во мне шевельнулось становившееся уже знакомым чувство восхищения, окрашенное неприятием. Я мог бы взять его руку, легшую на мое плечо, поцеловать ее, сказать что-нибудь почтительное, но, как всегда, что-то меня удержало.

В тот же вечер, позднее, я услышал, что по этому поводу думает Хьюберт Уолтер:

— Вы относитесь к этому слишком легко, милорд.

— А как я должен к этому относиться? Это его бесчестие, а не мое, Уолтер, и, по правде говоря, я переношу бесчестие Филиппа совершенно спокойно!

И все же с отъездом короля Франции что-то сломалось и что-то кончилось. Они с Ричардом вместе подняли крест и вместе присягнули и, как бы часто и жестоко ни ссорились между собой, всегда выступали против ислама как объединенные христианские

вожди. Теперь же о единстве не приходилось даже говорить.

Во время самого веселого, самого яркого праздника всегда наступает момент, когда свеча в самом подверженном сквозняку углу оплывает и гаснет. Остальные горят ярко, а вместо нее зажигают новую, но всегда остается это пятнышко мрака, напоминающее о всепоглощающей ночи.

 

 

Мы ушли из Акры в начале июля и достигли Арсуфа на вторую неделю сентября. Все эти десять недель не были отмечены ни одним крупным сражением, но были для нас, как мне кажется, тяжелейшим испытанием за все время крестового похода. Любимая всеми песня «Шел Ричард по Святой земле» всегда вызывала во мне озлобление, потому что, хотя в ней и говорилось о сарацинах — по-моему, с преувеличением их роли в истории, — там не было ни слова о других, более коварных врагах: о полуденном зное, который раскаляет медный нагрудник и шлем, слепящие глаза своим блеском, и иссушает горло; о внезапном наступлении с заходом солнца невероятного холода, превращающего липкую, пропитанную потом одежду в холодные саваны и заставляющего мечтать об одеялах, которых ни один, даже самый решительный, человек не потащит на себе под палящим дневным зноем, о постоянной пытке, когда над тобой роятся мириады мух, этих переливающихся голубизной жирных вурдалаков — они перемещаются вместе с тобой, садятся на теплый навоз мулов, а потом на кусок хлеба, который ты кладешь себе в рот, и часто сопровождают его до места назначения, когда приходится либо выплевывать шевелящихся во рту насекомых вместе с хлебом, либо глотать и то и другое.

И еще пыль. Вооруженные всадники в броне обычно едут в авангарде, длинной колонной, с той стороны, с которой может грозить опасность пешим солдатам, и сзади. Когда со стороны смотришь на армию на марше, довольно отчетливо видна первая дюжина рыцарей, а за ними тянется бесконечная серо-коричневая туча пыли, в которой движется множество призраков. Все солдаты, кроме первой дюжины, изо дня в день живут с этой пылью в ноздрях и в ушах, она красноватой коркой покрывает кожу, скрипит на зубах и забивает рот. Оборачиваясь в седле и глядя назад, я всегда думал о том «столпе огненном», который днем указывал израильтянам путь через всю страну, и задавался недоуменным вопросом: действительно ли он имел сверхъестественное происхождение или же это была просто пыль, поднимаемая ногами Моисея и Арона, шагавших впереди остальных со своими двенадцатью любимцами. Эта богохульная мысль одно время заставляла меня покаянно креститься, но не теперь!

Я говорю о пыли — и о некоторых других испытанных нами муках — без снисхождения к склонности жаловаться на судьбу, потому что я прошел «с Ричардом по Святой земле» гораздо легче и в более комфортабельных условиях, нежели почти все остальные. Я ехал на лошади, но на мне не было тяжелой брони, и передвигался я с такой же легкостью, как сарацины, которые то и дело обрушивались на нас своими стремительными рейдами.

Сначала я ехал на сером коне, Лайерде, рядом с фургоном Ричарда, где пыль была более тонкая и терпимая. Но через пару дней Ричард осторожно, почти извиняющимся тоном, сказал:

— Блондель, я хочу, чтобы ты поменялся лошадью с Рэйфом Клермонским. Он тяжелее тебя, его кобыла каждый день плетется в хвосте. Кроме того, Рэйф знает эту страну, и он мне нужен. И еще: Рэйф рыцарь, и у него есть оружие... Я хочу, чтобы у него была лошадь получше.

Весьма разумные доводы... Однако они прозвучали бы еще лучше, если бы Рэйф Клермонский не разыскал меня на первом же привале, чтобы выразить свое восхищение Лайердом, и не спросил, где я раздобыл такую лошадь. Зависть его была очевидна.

Ни Ричард, который мне его подарил, ни Рэйф, завидовавший мне потому, что у меня был такой конь, не могли знать, что каждый раз, когда я видел Лайерда или прикасался к нему, меня пронзало давнее грустное воспоминание и что с этим обменом я внутренне был согласен. Здравый смысл подсказывал мне, что он разумен, и все же что-то во мне — гордость? ощущение, что меня обманули? — вызывало протест.

— Сир, — холодно возразил я, — Лайерд был и остается вашим подарком.

Ричард молча бросил на меня холодный взгляд и сказал подчеркнуто жестко:

— Ты не понимаешь.

— О, почему же, понимаю. У полезного, вооруженного человека должна быть лучшая лошадь. Это всем понятно.

Даже если бы Рэйф, решив загладить свою вину, попросил бы об этом как об одолжении («Я провел в плену лучшие годы своей жизни!»), я не упомянул бы о том, что у меня также есть меч и Годфри Аржерский учил меня пользоваться им, говоря при этом, что мой отец и настоятель монастыря ошибались в своем суждении о моей кисти. «Твоя рука создана для рукоятки меча, — повторял Годфри, — она гибкая от природы, а тренировка сделает ее сильной». Выезжая в авангарде вместе с Ричардом, вооруженный мечом и кинжалом, я был готов, по меньшей мере, к независимости, самозащите и самостоятельности. Но, пересев на еле волочившую ноги гнедую кобылу Рэйфа, не способную идти в ногу с Флейвелом, я все время отставал и обычно ехал рядом с одним из немногих невооруженных всадников — доктором сэром Эсселем.

Однажды утром, когда мы ехали под палящим солнцем, задыхаясь от пыли, он заговорил о факте, который недавно почерпнул из многочисленных практических знаний старых моряков, что язвы, упорно не поддающиеся лечению всеми другими средствами, часто заживляются путем прикладывания к ним заплесневевших галет — лепешек, запасаемых на кораблях, выходящих в море⁵.

— Похоже на суеверие, не правда ли? — заметил Эссель. — Но я убедился в том, что это верно. Галета должна быть покрыта плесенью, и чем больше плесени, тем быстрее ее действие. Почему — это выше моего понимания. Вы знаете, из чего делают галеты?

— Из костей покойников и грязи, — ответил я.

Он рассмеялся.

— Нет, серьезно. В них же ничего нет, кроме муки и воды, не так ли? Их сушат и запекают до твердости. И они похожи на хлеб, только без дрожжей. Достоинства припарок из хлеба известны всем, и они обязаны этим главным образом свойству хлеба достаточно долго сохранять тепло, чтобы снимать воспаление. Но заплесневевшие галеты излечивают и такие язвы, на которые совершенно не действуют припарки из хлеба. — Он задумался, а потом потянулся к большому мешку, притороченному к своему седлу. — У меня здесь есть небольшой запас галет. Я смочил их, чтобы они заплесневели. Беда в том, что на жаре они тут же высыхают. — Он снова погрузился в раздумье. — Разве не счастье, что его величество дал мне лошадь? Вряд ли я смог бы нести этот мешок. Странно подумать, но я, врач, сделал небольшую модель устройства для убийства людей, а за это король дал мне лошадь, и теперь я могу везти с собой целый мешок лекарства. Только бы мне удалось держать галеты влажными! — Он повернулся в седле и ощупал мешок. — Я так и думал, — пробормотал он и, взяв с передней части седла бурдюк с водой, развязал бечевку на мешке и вылил всю воду на лежавшие там галеты. Вода со слабым шипением впиталась в них.

Я с надеждой подумал, что, может быть, на полуденном привале близко окажется источник. Так бывало далеко не всегда.

— Знаете, очень возможно, — завязав мешок, снова заговорил Эссель, — что эта на вид неживая плесень живет собственной жизнью. Если достаточно долго хранить заплесневевшую галету, она постепенно превратится в мягкий пух. Не кажется ли вам, что плесень обладает энергией поглощения и съедает язву так же, как и галету? — Он смотрел на меня искоса, словно стыдясь своего предположения. — Совершеннейший парадокс — утверждать, что в неживом есть жизнь. Если об этом узнают, мне не поздоровится. Пахнет ересью, не так ли? Но, говоря откровенно, это единственное объяснение, которое приходит мне в голову.

— Зреющий сыр тоже живой, — заметил я, стараясь быть полезным.

— Хм... — кивнул он, — даже на тарелке у самого Папы! Да, в созревающем сыре развивается самостоятельная жизнь, и отрицать это невозможно, так почему бы и не в заплесневевшей галете тоже? Спасибо, Блондель. О таком аргументе я не подумал. Видите ли, я хочу — после пары дополнительных подтверждающих опытов — послать сообщение о моем открытии коллегам в Вальядолид. Язвы — не только вызванные трением песка, но и всякие другие — распространены там очень широко, в особенности среди бедноты и особенно в летнее время. Мне хотелось бы, чтобы все узнали о чудодейственном свойстве заплесневевших морских галет... С другой стороны, у меня нет никакого желания открыто нарываться на подозрение в ереси. Видите ли, мы, врачи, работаем между плотью и дьяволом, а священники — между плотью и Богом. Типун мне на язык! Что я говорю?!

— А по-моему, очень глубокая мысль! — заметил я, и в этот момент какой-то

солдат, поднимая ногами, как плугом, клубы пыли, тронул мое стремя со словами:

— Вас просит король. Он прислал меня за вами.

Солдат говорил резко и грубо, но, взглянув на его запыленное лицо, по которому струился пот, я не смог на него рассердиться. Передав приказание, он заспешил вперед, чтобы снова занять свое место в строю. У него были все основания быть недовольным. Я и раньше замечал, что многие солдаты смотрят на меня несколько искоса. Я ехал верхом на лошади, они же тащились на своих двоих. Они боролись с трудностями пути, а я наигрывал на лютне да писал письма...

Каким слепцом, каким слепцом я был!

Я торопливо отвязал от седла бурдюк с водой и протянул Эсселю.

— Если в полдень на привале будет вода, вылейте это в ваш таинственный мешок, а если нет, то пейте сами. А я вернусь за бурдюком потом. — Я повернулся к посланцу короля.

— Садись сзади. Я отвезу тебя на твое место.

Он бросил на меня какой-то странный взгляд.

— Нет, спасибо. Не хочу, чтобы мои товарищи потом смеялись надо мной.

Возможно, он утратил бы свое достоинство, трясясь на крупе лошади, как торговка за спиной фермера.

— Тогда садись в седло ты, — сказал я, бросив взгляд в сторону окутанной пылью головы колонны, до которой было не меньше мили, потому что ближе к концу дня колонна сильно растягивалась. Бедняга, из-за меня ему предстоит трижды покрыть эту милю. — Садись, кобыла мягкая, как овца, и я отлично доеду на крупе.

— То-то его величество покажет мне, как ездить верхом! — возразил солдат, и лицо его сделалось испуганным, а тон — менее грубым: — Нет уж, поезжайте один, да побыстрее. Я солдат, могу и пешком.

Позднее я понял значение этой встречи. А в тот момент просто подумал: «Ну, что ж, иди пешком, если тебе так больше нравится». Я вывел кобылу из колонны влево и, насколько позволяла скверная дорога, быстро поехал вперед, чтобы занять свое обычное место в колонне сразу за Ричардом. Он подозвал меня к себе и придержал своего коня, чтобы я мог ехать рядом.

— Где ты был?

— Сзади, с доктором Эсселем, милорд. Мы разговаривали.

— О чем же?

— О заплесневевших галетах.

— Этого еще не хватало! — покосившись на меня, резко сказал он. — Марш затягивается больше, чем следовало бы, и надо ожидать их налетов. Я-то к ним готов, а вот тем, кто ест эти заплесневевшие морские галеты, придется очень плохо.

— Он их не ест, — возразил я и рассказал об экспериментах Эсселя. Ричард любил подобные темы, и в спокойной обстановке мы могли бы целый час говорить с ним о возможностях покрытых плесенью морских галет. В такие минуты он мне нравился. В такие минуты с ним было легко — он был понятен мне. Но Ричард быстро оборвал меня:

— Прямо перед нами — узкое ущелье. Рэйф съездил на разведку и говорит, что там засада. Возможно, предстоит настоящая схватка. А теперь слушай внимательно. Самое безопасное для тебя место — около фургонов с багажом. Они хорошо защищены. Придержи лошадь и дождись их. Когда они остановятся, спешивайся и становись между фургоном и своей лошадью. Тогда с тобой ничего не случится. И не высовывай голову.

Ричард, наверное, так наставлял бы свою бабушку.

— Сир, — мягко сказал я, — вы меня с кем-то путаете. Своих дам вы оставили в Акре!

Наступило молчание, сродни тому, с которым он встретил мое замечание о том, что Лайерд — его подарок. Потом он резко спросил:

— У тебя есть оружие?

— Меч и кинжал, — не без гордости ответил я.

— Тогда береги себя! Да хранит тебя Бог! — Он повернулся, насколько позволяла кольчуга, поднял руку и с криком «За мной!» пришпорил Флейвела. Мимо меня с грохотом промчались к ущелью тяжеловооруженные всадники.

То, что ни один человек, когда-либо участвовавший в сражении, не может описать его удовлетворительным образом, является непреложным фактом, и я берусь доказать это каждому, кто попытается возражать. Если бы человек мог находиться в подвешенном состоянии между небом и землей и имел сотню глаз, в конечном счете он сумел бы рассказать о расстановке сил и о передвижениях сторон, но его рассказ не воспроизвел бы ни звуков, ни неопределенности ситуации. И совершенно так же замкнутый на себе человек с естественно ограниченным обзором, находящийся среди шума и неразберихи, мог бы рассказать лишь о том, что происходило с ним лично. Я находился между сражавшимися рыцарями и группой лучников и, помнится, думал: «Это самое для меня худшее место; здесь я обязательно поймаю спиной христианскую стрелу». Вдруг я увидел прямо перед собой стройного загорелого человека на такой же стройной гнедой лошади. В руке у него была кривая сарацинская сабля — ятаган, — и мне стало ясно, что в мгновение ока он отрубит мне голову. В отчаянии я неуклюже поднял меч, успев подумать, что повторяю тот странный прием, которому меня учил Годфри, и был очень удивлен, почувствовав толчок, сотрясший мою руку до плеча, и еще больше — увидев, как упала отделившаяся от туловища загорелая рука, все еще сжимавшая ятаган. Меня обрызгало кровью сарацина.

Этот удачный удар, наверное, сделал из меня солдата. Меня вырвало. Я видел, как рука, целая, обыкновенная на вид, фантастическим образом падая, описала в воздухе дугу. Я наклонился вперед, опершись на шею гнедой кобылы. Меня рвало, как никогда в жизни. Пустой желудок вывернулся наизнанку и куда-то упал, как смятый мешок. Я слышал свист стрел над головой, но чувствовал себя настолько плохо, что не ощущал страха. Потом, совершенно неожиданно, сквозь застилавшие глаза слезы после приступа рвоты, я увидел еще одного смуглого человека, лежавшего навзничь на земле с кровоточащей раной в голове. Однако в руке у него был кинжал, и он пытался встать, чтобы ударить гнедую кобылу между передними ногами. Я вдохнул полной грудью того, что казалось скорее толстой фланелью, чем воздухом, снова поднял меч и с размаху опустил на его шею. Когда лезвие рассекало плоть и кости, послышался хруст, и я с удовлетворением увидел, как беспомощно выпал из его руки теперь уже безопасный кинжал. «Второй, — подумал я. — Второй».

В тот же момент закончилась и схватка.

Осела пыль, и взору открылись лошади, бродившие без своих всадников, и несколько трупов людей в тяжелой броне, лежавших вперемешку с телами в белых тюрбанах. И Ричард — на возбужденно гарцевавшем Флейвеле. Лезвие его большой секиры было в крови.

 

Когда Ричард шел по Святой Земле,

Неверные осмелились пытаться его остановить,

Но он своей большой секирой

Прорубил себе путь к Вифании.

 

Каждый раз, слыша этот пример искусства миннезингеров упрощать историю, я думаю: да, если бы крестовый поход был всего лишь длинной серией сражений — небольших, как при этом нападении из засады, и крупных, как битва при Арсуфе, — Ричард пробил бы себе дорогу. Но у него было множество врагов, перед которыми и большая секира оказалась бессильной и бесполезной, как тростинка.

Солнце жарило немилосердно, и невольно вспоминалось библейское «разрушение и опустошение в полдень». Мы по-сарацински обматывали головы одеждой и холщовыми тряпками, даже прикрывали ими свои красивые шлемы, но слабевшие с каждым днем люди шли, едва держась на ногах, или падали на ходу с распухшими, багровыми лицами, внезапно становившимися смертельно бледными. Часто шедшие рядом выходили из колонны, делились с упавшими скудным запасом воды, обмахивали им лица совершенно, казалось бы, неуместными в этих обстоятельствах изящными веерами, прихваченными в Акре, пытаясь вернуть сотоварищей к жизни. Колонна уходила вперед, и тогда прятавшиеся в ближних холмах отряды сарацинов, желая нанести хотя бы небольшой ущерб противникам, устремлялись к отставшим. В воздухе свистели удивительно метко пущенные стрелы и дротики, и здоровые люди падали мертвыми рядом с теми, кому пытались помочь. Немногие возвращались в строй, и в конце концов Ричард отдал строгий приказ, запрещавший кому бы то ни было выходить из колонны для оказания помощи упавшим. Это был жестокий, но логичный приказ, которому люди подчинялись не всегда, что заставило Эсселя просить о том, чтобы по мере расходования продовольствия, перевозимого на мулах или в повозках, использовать этот транспорт для пораженных солнечным ударом солдат, состояние которых было не безнадежным. Но и такие меры, в свою очередь, привели к осложнениям, потому что даже врач не мог определить на месте, есть ли надежда на выздоровление или же состояние фатально.

Кроме того, мы страдали и от многочисленных разновидностей малярии. Одна из них не обошла почти никого — вскоре после того, как мы ступили на Святую землю. Приступы болезни неумолимо повторялись через короткие промежутки времени. Страдал от этого недуга и Ричард, и именно из-за него Филипп Французский и отправился домой. Но была и более опасная разновидность болезни, дважды полыхавшая в наших рядах, как пожар на кукурузном поле, приводившая людей в оцепенение с потерей сознания или же в бредовое состояние, что не позволяло двигаться дальше. Всем приходилось останавливаться лагерем, пока болезнь не отступала, а потом едва оправившиеся люди шли дальше, чтобы почти наверняка снова подвергнуться такому же испытанию.

Была и еще одна, самая ужасная болезнь, преследовавшая нас все время, — колит, как называли ее врачи, а в просторечии «вода в кишках». Этот мучительный, сильно ослабляющий и отвратительный недуг в худших случаях был столь же фатальным, как и солнечный удар или малярия. Болезнь терзала почти всех, и на солдат, вышедших из колонны по нужде, сарацины налетали раз двадцать — тридцать в день, охотясь даже на одного человека. Чтобы прикрывать отставших, Ричард отрядил группу всадников, которые должны были двигаться позади колонны, на расстоянии десяти дальностей полета стрелы. Наши невидимые преследователи скоро поняли, что небезопасно нападать на проклинающих все на свете присевших на корточки крестоносцев, как налетали раньше на пораженных солнечным ударом и их добровольных помощников.

Мучили людей и язвы. Эсселя буквально осаждали солдаты, желающие получить заплесневелые галеты. То ли от жары, то ли от пыли язвы не заживали. Маленькая, как кукурузное зерно, язвочка назавтра увеличивалась до размеров четырехпенсовика, а на третий день была уже с ладонь. Потом в середине она начинала гноиться, и под нею образовывалась пустота, словно что-то пожирало здоровые ткани, и если плесень на галетах не действовала, надежды оставалось мало. Однако мы двигались дальше, и хотя к Арсуфу приближалась сильно ослабленная и поредевшая армия, это все-таки была впечатляющая сила. Ричард даже как-то заметил: «В Мессине был момент, когда я подумал о том, что у меня слишком много солдат. Да простит мне Бог эту мысль и да забудет ее».

 

 

Арсуф стоял на подступах к Иерусалиму и Яффе. Сарацины не стали ждать нашего нападения, и нас встретила большая армия. Вспомогательные силы давили с фланга, а третья группа перерезала дорогу в тылу. С самого начала стало ясно, что предстоит битва не на жизнь, а на смерть. Я решил, что меня не будет тошнить и что я отброшу сентиментальность. Как оказалось, я не получил возможности подтвердить эту решимость в деле, о чем немного жалел, и особенно жалею теперь, когда принимаюсь описывать эту историю. Это была одна из побед Ричарда, возможно, самая крупная. В битве при Арсуфе он вселил в сарацинов такой ужас, что потом они говорили о нем так, как христиане говорят о дьяволе.

В какой-то момент я подумал о повторении своего боевого опыта. Поскольку я был без брони, в одной короткой кожаной безрукавке с пришитыми к ней плоскими металлическими кольцами, которую друг одного погибшего от солнечного удара воина продал мне за четыре золотые монеты (шла бойкая торговля подобными вещами), меня не включили в первую линию полностью вооруженных рыцарей, готовых отразить первый удар, а назначили в группу прикрытия грузов и больных — почетная, но бесславная задача, которую я разделил с несколькими полностью вооруженными всадниками, потерявшими лошадей и не нашедшими им замены, горсткой тяжеловооруженных воинов, легко раненных в предыдущем небольшом сражении, и парой юных рыцарей, которые из-за отсутствия опыта могли оказаться в бою скорее помехой, чем реальной силой.