Роберт Лоуренс Стайн 25 страница

— И по-прежнему хотите, чтобы я помог вам при строительстве?

Она кивнула.

— Многие могли бы сделать это с не меньшим успехом. Однако теперешнее состояние дел долго не продлится. Когда мы отплывем из Акры, все останется позади и король снова вернется к обычной жизни. Я больше не буду ему нужен.

— И тогда вы придете и поможете мне строить дом? Обещайте мне, Блондель!

— Торжественно обещаю.

— А когда Рэйф Клермонский умрет — если умрет, — не старайтесь занять его место, стать незаменимым. — В ее голосе прозвучала нота, памятная мне из прошлого — резкая и повелительная.

— Мне это никогда не удалось бы, — возразил я. — Рэйф обладает качествами, каких нет у меня.

В тот момент я был готов превозносить, возможно незаслуженно, все качества Рэйфа, потому что угроза неминуемой смерти представляла его в особенном свете, сглаживая недостатки и подчеркивая достоинства. Но даже понимая это, я думал, что каждый из нас перед лицом смерти другого видел бы его именно так. Прежде чем я заговорил снова, Иоанна и Иджидио, взявшись за руки, словно в ореоле счастья, вышли из задней комнаты на балкон. Почти сразу же меня подозвал Ричард и сказал, что нам пора возвращаться.

Нельзя одинаково пережить одно и то же чувство дважды. Больше года назад, когда Ричард уехал, оставив жену внезапно, холодно и бессердечно, я был разозлен, потрясен, более того — я ненавидел его! В этот вечер по дороге в лагерь он говорил о том, что дал согласие на помолвку сестры в надежде на ее счастье, рассуждал о том, не пришло ли письмо от Саладдина, и не придется ли уже на следующий день ехать в Дамаск, гадал, как сейчас чувствует себя Рэйф, и я поймал себя на тщетной попытке собрать его чувства воедино. Но преуспел только в том, что ощутил жалость, какую можно испытывать к человеку с больной печенью, оказавшемуся за праздничным столом, или к калеке на марше, или к слепому, стоящему в лучах заходящего солнца.

Послание от Саладдина действительно пришло. Предводителям крестового похода предстояло ехать на следующий же день. А Рэйф Клермонский впал в коматозное состояние, как и предвидел Эссель.

Утром Ричард, уже готовый к отъезду, вверил Рэйфа моему попечению.

— Присмотри за ним, Блондель. Если он придет в сознание и чего-нибудь захочет, предоставь ему все, чего бы он не попросил. И предупреди священника. — Он натянул перчатки и постоял нахмурившись. — Когда придет время, возьми его руки в свои — говорят, это облегчает кончину. Но я должен ехать. Все остальные так торопятся домой, что если меня там не будет, то договор подпишут без сохранения за нами Акры. Мне пора... — Он по привычке погрыз большой палец, глядя на отрешенное, тронутое лихорадочным жаром лицо Рэйфа, и, резко повернувшись, вышел.

Рэйф умер на закате следующего дня. Эссель, бывший рядом, сказал мне, что он умирает. Я послал за священником. Тот с фанатичным усердием старался привести Рэйфа в чувство, чтобы он мог осознать свое состояние. Но ни пошлепывание по щекам, ни встряхивание, ни обрызгивание холодной водой ни к чему не привели. Наконец печальный и величественный ритуал был выполнен, и я остался один около его кровати.

В лагере стояла полная тишина. Командиры в сопровождении конных рыцарей уехали в Дамаск, а простые солдаты отправились в Акру либо прямо в гавань, забитую кораблями, ожидавшими великой суматохи погрузки. В нашем шатре никого не было — обычно пажи и слуги стремились уйти подальше от места, где умирал человек.

Был душный, жаркий вечер. В пурпурных лучах заката роились пылинки. В палатке стояло зловоние от гниющей плоти и звучало тяжелое, хриплое дыхание Рэйфа. Будь я трезв, мною овладела бы глубокая меланхолия, но я принял меры предосторожности, припрятав полный бурдюк «Крови Иуды». Вот уже год, как я не расставался с вином, и превратился из новичка, шатающегося, блюющего и падающего лицом в грязь, в одного из тех обманчиво трезвых пьяниц, которые, набравшись вина, отлично делают большую часть того, чем занимаются трезвыми, а некоторые вещи и гораздо лучше. Я был совершенно пьян, можно сказать, невменяем, когда услышал, что звук дыхания Рэйфа изменился, но был настороже и гораздо более спокоен, чем бывал трезвым.

Он дышал так, словно его открытый рот с растрескавшимися губами глотал не воздух, а густой суп с крупой. Внезапно стало тихо, и я подошел к Рэйфу. Он открыл глаза, и я встретил его признательный взгляд.

— Блондель?

— Я, Рэйф.

— Очень... темно.

— Уже вечер. Зажечь свечу?

— Нет. А где король?

— Ему пришлось уехать в Дамаск. Саладдин сообщил, что готов подписать договор.

— Я знаю. Акра... он должен получить Акру. Он хочет вернуться туда один и взять Иерусалим. Меня там уже не будет...

В таких случаях человек, при всей своей честности, всегда чувствует необходимость возразить, и я ответил традиционно:

— Полно, дружище, выше голову. Война возобновится не раньше, чем через три года, и...

— Ты же знаешь, Блондель, где я тогда буду. Дай мне немного воды, а потом внимательно выслушай меня. Я должен тебе кое-что сказать.

Я отошел к стоявшему на улице, у входа в шатер, кувшину с водой, покрытому влажной салфеткой. Издалека, со скрытой от глаз дороги, послышался быстрый, ритмичный топот копыт. Поначалу я подумал, что непредвиденные обстоятельства заставили Ричарда вернуться, чтобы самому подержать за руки Рэйфа, но топот не приближался.

Я вернулся к кровати. Там произошли изменения. Рэйф вжался в подушки и снова закрыл глаза. Он казался маленьким и жалким.

— Вот вода, — сказал я, поднося к его губам чашку. Он чуть отвернул голову.

— Потом... Послушай... король — великий человек, а ошибки великих пропорциональны их величию. Маленькие люди не могут судить об этом. Ты понимаешь меня? Ты должен быть терпимым... и добрым. — Он открыл глаза, остановил на мне взгляд, и я вспомнил взгляд отца Симплона, брошенный на мальчика, казавшегося туповатым, хотя обычно очень смышленого. «Мальчик, постарайся же, пойми меня, ты должен, ты можешь понять!» Этот настойчивый, красноречивый взгляд несколько мгновений ввинчивался в мои глаза, а потом затуманился. Я поспешно проговорил:

— Да, Рэйф, я понимаю. Я пойму.

Но это его не удовлетворило. Сухие темные губы шевельнулись снова, но звука не последовало. Потом он сделал слабое усилие в попытке подняться. Я просунул руку под плечи Рэйфа и немного приподнял его над подушкой, почти касаясь его головы своей.

— Я не могу вдохнуть... воздух, — прошептал он, затем неразборчиво пробормотал еще что-то.

Вынув правую руку из убежища за бортом куртки, я коснулся его руки. Он схватил ее, и на какую-то секунду мне показалось, что он пытается пожатием пальцев что-то передать от своего мозга моему, перелить из своего рассудка в мой, прежде чем смерть перережет все нити и навсегда унесет его тайну.

— Да, — громко произнес я. — Я знаю. Я понимаю. Я пойму это. Обещаю.

Он широко открыл рот и содрогнулся. Его руки выпали из моих, и я осознал, что держал руки мертвеца.

Я осторожно опустил голову Рэйфа на подушку, закрыл ему глаза и скрестил на груди его руки. Будучи трезвым, я поплакал бы, помолился и покаялся в некоторых темных мыслях. Но я в спустившихся на землю пурпурных сумерках отыскал дорогу к бурдюку с вином, с иронией думая о том, что переусердствовал, выполняя приказание подержать руки Рэйфа. Я почти держал его на руках, помогая ему своей ложью. Я не понял его — он слишком поздно пытался мне что-то объяснить.

 

 

На следующее утро, когда я занимался похоронами, мне стало известно, что за стук копыт я слышал накануне. В Тире был убит проезжавший верхом по улице города Конрад, маркиз де Монферра, и его вдова, следуя воле мужа, ехала сюда в надежде найти защиту у Ричарда. Но несмотря на этот факт весь лагерь уже после полудня гудел о том, что убийца нанят королем Англии.

Как оказалось, многие с легкостью поверили слухам. «Дезертир получил по заслугам», — говорили люди. И никто не задавался вопросом, почему из всех дезертиров выбран один Конрад. Филипп Французский спокойно жил в Париже, Леопольд Австрийский — в Вене, но к ним мстительная рука не потянулась. И никто не вспомнил о вражде между Конрадом и Стариком с Горы, о скромном, таившем угрозу торте. Враги Ричарда с радостью ухватились за еще одно свидетельство его кровожадности, а друзья почти открыто радовались тому, что отмщение началось, и притом так успешно.

Несколько бургундцев поспешили в Дамаск, чтобы рассказать обо всем своему герцогу. Англичане и аквитанцы, повернувшись, как флюгера, выразили полную уверенность в невиновности Ричарда и поспешили принять меры по пресечению распространения клеветы. Они догнали бургундцев в Хоразине, и там, в ходе смертельной, кровавой схватки, никогда не упоминавшейся менестрелями, унесшей из жизни многих людей с крестом на плечах, были нанесены последние удары по клеветникам. Грифы хорошо поживились. Они все еще были заняты своим делом, когда мы с Альбериком Саксхемским доехали до Хоразина.

Альберик высадился в Акре в полдень, на третий день после смерти Рэйфа. Он попросил указать ему дорогу к шатру короля и вскоре нашел там меня, спасавшегося сном от полуденного зноя. Грубо встряхнув меня, он потребовал сказать, где найти короля, и я ответил так, как ответил бы ему любой встречный:

— Король в Дамаске.

— А епископ Солсберийский?

— Он с королем.

— По какой дороге надо ехать в Дамаск? — спросил он.

К тому времени я уже совсем проснулся и посмотрел на гостя. Передо мной стоял коренастый, взъерошенный человек. Всклокоченные волосы и борода были жесткими и блестящими от соли, а на обожженном солнцем лице облезала кожа. Он смотрел, говорил, стоял и двигался совсем как бродячий торговец, лудильщик или кузнец, но держал себя и был одет как дворянин. При нем оказались верительные грамоты и письмо для Ричарда — ни больше ни меньше, как от королевы-матери. Он показал мне его.

— Срочное! Я пообещал доставить его быстрее, чем когда-либо доставлялись письма, и пока мне удалось сэкономить в пути десять дней в сравнении с обычной почтой. Будь любезен, укажи мне хотя бы общее направление и скажи, где можно нанять лошадей. Я сразу же отправлюсь туда.

Я принял неожиданное и, как оказалось, чрезвычайно важное решение.

— Если угодно, я поеду с вами и покажу дорогу. В Дамаске я никогда не был, но достаточно часто наносил его на карту и вполне представляю, как туда добраться. Правда, я очень сомневаюсь в том, что нам удастся найти лошадей, — Ричард и уехавшие с ним забрали из лагеря лучших, еще шесть взяли бургундские рыцари, а сопровождающие их люди оседлали всех остальных. Можем поехать на мулах.

— Мне все равно. — Он повернул лохматую голову и с презрением посмотрел на свою небольшую свиту, состоящую из двух оруженосцев и четырех пажей.

— Поедемте вдвоем, молодой человек, — предложил он. — Они все устали до изнеможения. Когда их тошнило, когда они жаловались на усталость и постоянно требовали есть, мне было стыдно, что на их одежде мой герб!

Это вызвало у меня некоторое любопытство к символу, изображенному на ярко-оранжевых спинах пажей, — то была пухлая котомка бродячего торговца, из которой торчали рыцарские копья, — весьма оригинальный и совершенно необычный герб.

— Я пошел нанимать мулов, — объявил я, — а вы немного подкрепитесь. Но... мне понадобятся деньги.

— Мне не нужно подкрепляться, во всяком случае, мне хватит моих припасов. Я готов пойти с вами.

Я подумал, что этот весьма шустрый человечек — самый подходящий курьер для связи между матерью и сыном Плантагенетами.

Через полчаса мы уже тряслись верхом на мулах по дороге Дамаску.

Я был очень рад представившейся возможности уехать из Акры. После смерти Рэйфа у меня не оставалось никаких обязанностей в лагере, и меня мучил соблазн пойти в город, походить около белого дворца, посмотреть на его двери, на обвитые виноградной лозой открытые веранды. Это желание постепенно приобретало вполне разумное обоснование — мне действительно следовало навестить Анну, всегда писавшую мне такие добрые и доверительные письма. Моя решимость, укрепленная вином, продержалась три дня, но они показались мне очень длинными. И когда вдова Конрада примчалась из Тира верхом на лошади, исполняя последнюю волю маркиза, а каждый любопытный бездельник ходил вокруг дворца в надежде поймать хоть один ее взгляд, я был почти готов отправиться туда тоже. Как просто было бы смешаться с плотной безымянной толпой...

Теперь я был в безопасности. Проворные копыта мулов уносили меня все дальше и дальше от источника искушения. Мы ехали по дороге в Дамаск. Почему эти слова звучали так знакомо и многозначительно? Я покопался в памяти. Была дорога в Еммаус, по которой воскресший Христос целый день шел с двумя учениками, и глаза их были так затуманены, что они его не узнали. Еммаус, а не Дамаск. И все же мне казалось, что дорога в Дамаск значила нечто большее, чем некое направление.

Альберик Саксхемский тоже размышлял на ходу, и я несколько удивился, когда он вдруг проговорил:

— Как видно, я старею. Некоторые вещи я не в состоянии вспомнить.

— Я тоже тщетно пытаюсь кое-что вспомнить, — отозвался я. — Но, боюсь, мне следует обвинять в этом не возраст, а вино.

— Конечно, ты же еще молод, не так ли? Несмотря на совершенно белые волосы. Что меня беспокоит... Клянусь подножием Христа! — воскликнул он и так шлепнул рукой по бедру, что его мул, наученный горьким опытом военных дорог, как безумный рванулся вперед.

А я подумал: на него нашло прозрение! Эта мысль мгновенно разбудила мою память, и я понял, что меня мучило. Именно на этой дороге, на дороге в Дамаск, апостол Павел был ослеплен великим светом и познал истину. И может быть, — я почувствовал холодок, пробежавший по позвоночнику, — на этом самом месте.

Когда мой мул поравнялся с мулом Альберика, мне показалось, что тот посмотрел на меня вопросительно, но он ничего не сказал.

Перед Хоразином внезапно опустилась тьма, как бывает здесь даже летом, и, найдя воду, мы остановились. Лорд Саксхемский поделился со мной хлебом и сыром из своей сумки, упрекнув меня в непредусмотрительности.

— Нельзя отправляться в путь без провизии, — пожурил он меня. — Никогда не следует рассчитывать на то, чего нет у тебя в руках, — вот мое кредо!

— Если бы вы заменили «руки» «сумкой» и перевели этот девиз на латынь, — заметил я, — то ваш герб был бы еще лучше. — Я сказал это в шутку, но он принял ее всерьез.

— Да, ты прав. Это будет выглядеть внушительнее и вызывать доверие к такому неграмотному человеку, как я. Так и сделаю.

— А я вам помогу, — сказал я и несколько минут перед сном, улыбаясь про себя, потратил на изменение девиза своего спутника. Сократив его до фразы «Рассчитывай только на то, в чем уверен», я с удовлетворением уснул.

На следующее утро нам удалось купить в Хоразине лепешек и свежих фруктов, и я заметил:

— Уверенность — это, конечно, хорошо, но неожиданное иногда оказывается более привлекательным.

Он рассмеялся, соглашаясь лишь наполовину.

— Неожиданное? Так получилось у меня и с Саксхемским поместьем, и с ролью почтового курьера королевской семьи, и со встречей с тобой... — Я снова поймал его вопросительный взгляд.

За разговором мы трусили по дороге и скоро увидели вдали дымку позолоченной солнцем пыли. Это возвращались в Акру предводители провалившегося крестового похода.

В ярком сиянии знойного солнца они выглядели великолепно, поскольку для визита к Саладдину надели лучшие свои одежды. Они приближались, и казалось, что эта сверкавшая многоцветная волна поглотит нас, даже не заметив. А мы, на неказистых мулах, наверное, казались им убогими оборванцами-путешественниками, преграждавшими дорогу. Однако, если вглядеться, было видно, что одежда Альберика Саксхемского соответствовала его положению, хотя и была грязной, пыльной и измятой, потому что он спал в ней не раздеваясь. А я, полупьяный, выглядел в точности так, каким проснулся накануне в полдень, если не считать полотняной тряпки, прикрывающей голову от солнца. Двое рыцарей из сопровождения направили лошадей прямо на нас, громко требуя подобру-поздорову убраться с дороги и подкрепляя свои слова недвусмысленными жестами. Но Альберик, направив мула к обочине узкой дороги, высоко поднял руку и отнюдь не слабым голосом объявил, что везет письмо для его величества английского короля. Ехавшие в первых рядах всадники окружили нас, отделившись от кавалькады, а затем появился Ричард. Угрюмый, с суровым лицом, он придержал коня, взглянул в нашу сторону и спросил:

— Кто назвал мое имя?

Какой-то всадник в полных боевых доспехах — я не видел его лица и не знал имени — тронул вперед свою лошадь со словами:

— Будьте осторожны, сир. Не забывайте о том, что я вам говорил.

Но Ричард уже узнал меня, и лицо его просветлело.

— О, Блондель, ты тоже приехал предостеречь меня?

Прежде чем я успел ответить, прозвучал резковатый голос Альберика Саксхемского:

— Нет, сеньор, он показывает мне дорогу. Я привез вам письмо от вашей матери. — Голос его странно изменился, когда он сказал главное: старинный род Элеоноры, огромное наследство, два королевства и все прочее затмил тот единственный факт, что в свое время она, как обычная женщина, зачала и родила сына. «Ваша мать» — эти два слова исчерпывали все. Он полез в карман, извлек письмо, и я с ужасом увидел, что на нем были пятна от сыра.

Ричард шевельнул поднятым пальцем в сторону тех, кого насторожила остановка. К нему подъехал Хьюберт Уолтер.

— Уолтер, вести из Англии.

Милорд Солсберийский натянул повод, а рыцарь в доспехах, тронув лошадь, занял место с другого бока Ричарда.

Ричард снял расшитые жемчугом перчатки, осторожно сломал печать на конверте, машинально попытавшись стереть с него жирные пятна, вынул письмо и стал читать — поначалу с мрачным видом, хмурясь и покусывая губу. Потом внезапно расхохотался так, как не смеялся с того вечера в Вифании.

— Почитайте, Уолтер! Мой братец так озабочен моим отсутствием, что даже предлагает жениться на французской принцессе!

Хьюберт Уолтер, мужественный воин, был еще и ученым человеком. Он быстро пробежал глазами письмо и, дойдя до последней строчки, сказал:

— Милорд, это действительно серьезная новость.— Он поднял голову и посмотрел на своего хозяина глазами, полными сочувствия.

— Серьезная новость, — согласился Ричард, и только глупец не видел бы, что новость эта уже заставила активно заработать его ум и вернула присущую ему решительность и энергию.

— К счастью, — заметил Уолтер, следуя очевидному ходу мыслей, — мы уже возвращаемся домой. — Он снова посмотрел на Ричарда и быстро отвел глаза. Белая тень ярости исказила его губы. — До этой минуты, — горячо проговорил он, — я никогда не жаждал папского престола, теперь же, будь я папой, с удовольствием отлучил бы их обоих!

Ричард снова громко расхохотался своим лающим смехом.

— Это очень оскорбило бы Филиппа! А Иоанн много лет назад сам отлучил себя от церкви. Ну да ладно. — Следов смеха на его лице как не бывало. Он загрустил, задумался, тронул лошадь и некоторое время ехал молча. — Послушайте, Уолтер, — наконец заговорил он снова, — с той минуты, как я высадился, после смерти Болдуина, вы были моей правой рукой, моим правым глазом. Мы всегда соглашались друг с другом во всем, кроме разве что самых тривиальных вещей. И теперь, умоляю вас, выполните мою просьбу без вопросов и возражений. Посадите всех на корабли, погрузите, по возможности, все снаряжение и отправляйтесь в Дувр. Оставьте королеву и мою сестру в гарнизоне Акры на попечение Стивена Тернхема и по пути домой встретьтесь с Гаем Кипрским. Поговорите с ним, расскажите все, дайте ему понять, что он остался на последнем рубеже. Поддержите его, Уолтер, свяжите с Акрой и с дорогой паломников. И еще: в Яффе я одолжил Джонатану Аданскому сорок крон. Получите их и отдайте Альжене, в погашение моего долга. — Он улыбнулся, подняв лицо и смахивая с век пыль. — Я думаю, что больше ничем не обременю вас, мой дорогой друг. Если бы я мог сделать вас Папой, клянусь распятием Христа, я так и поступил бы, но это не в моей власти. Я назначаю вас на место Болдуина! Милорд Кентерберийский, угодно ли вам выполнить те небольшие поручения, которыми я вынужден обременить вас? — Последние фразы он проговорил с совершенно обезоруживавшей интонацией, проявляя удивительную для него чуткость к тому, что собеседник мог подумать, будто просят о трудной услуге, предлагая существенное вознаграждение. Фактически так и было, но Хьюберт Уолтер первый с искренним изумлением понял это и скрыл под маской легкости, на которую не обратил бы внимания разве только невежественный простолюдин.

— Вы же осуждали посвящение в рыцари на поле брани! — сказал Хьюберт Уолтер. — Не лучше ли отложить возведение меня в новый сан до тех пор, пока я не выполню ваши поручения, сир? А, кстати, где вы будете в это время сами?

— В Англии. Я намерен застать их всех врасплох. В сложившихся обстоятельствах я не могу добираться до Марселя морем, через Францию, им это известно. Они воображают, что я буду, сражаясь с волнами, тащиться вокруг побережья Испании и через Бискайский залив, а я свалюсь им на голову на несколько недель раньше, чем они ожидают! Доплыву до Триеста, затем по суше доберусь до Аугсбурга и Майнца, а потом вниз по Рейну. Кратчайший и самый быстрый вариант.

Ричард говорил и смотрел на нас так, будто мы должны были прийти в восторг от этого плана, и немного напоминал жонглера, профессионально и успешно выполняющего сложнейший трюк. Он взглянул на Хьюберта Уолтера, ожидая одобрения, но его не последовало. Весьма колоритное жесткое лицо епископа выражало неописуемый ужас.

— С вами, наверное, случился солнечный удар! — грубо произнес он. — Или вы, не сообщив мне, наладили добрые отношения с эрцгерцогом Австрийским и рассчитываете, что будете приняты с распростертыми объятиями в его владениях и во владениях императора?

— Я не рассчитываю на гостеприимство. Как и они не ожидают меня. Я отправлюсь как паломник или как торговец... — Он повернул голову в мою сторону — я ехал почти вплотную к боку его лошади, из любопытства держась как можно ближе. Ожидая — и заслуживая — выговора, я отъехал подальше, но он поманил меня к себе, улыбнувшись той мальчишеской улыбкой, которой я не видел уже много дней. — Я возьму с собой Блонделя. Может быть, мы станем бродячими музыкантами. Это кое-что мне напоминает, Уолтер, и я получу все деньги, на которые вы заключите со мной пари.

— Вы не получите ни гроша, — весьма неуважительно отозвался тот. Вряд ли так подобало разговаривать с королем, но соблюдать сейчас церемонии было довольно глупо. — И если вы последуете этому рискованному плану, возложив на меня ответственность за благополучное возвращение армии и создавая впечатление, что я потворствовал вашей сумасшедшей идее, то я не поеду в Англию. Я не хочу, чтобы меня сочли Иудой, подлейшим из всех предателей, подтолкнувшим вас к путешествию через вражескую страну.

Ричард бросил на него косой, совершенно лисий взгляд и очень весело сказал:

— Мой план вполне разумен. Скажите, а что вы будете делать, если я решу осуществить его?

Уолтер не поддался обманчивой веселости. Щеки его подергивались, но он пристально и спокойно, как человек, сознательно бросающий вызов опасности, посмотрел на Ричарда и, помолчав, объявил:

— Я посажу вас под арест, милорд. В Акре найдется еще пять или шесть разумных людей, которые, возможно, и не проявляли особого рвения в крестовом походе, но никогда не были ни простаками, ни негодяями. И вместо того чтобы смотреть, как вы отправитесь в гнездо гадюки, мы арестуем вас как человека, не отвечающего за свои действия. Если вы обезумели от лихорадки, сир, наш долг — не позволить вам пуститься в эту смертельную авантюру. Ваш план настолько безумен, что он мог родиться только в мозгу, поврежденном лихорадкой.

Я ждал взрыва бурного гнева, но, видимо, все же недостаточно хорошо знал Ричарда.

— Короче говоря, — спокойно заключил он, — по вашему мнению, мой план является самоубийственным, и вы отвратите меня от него, как отвратили бы от любого другого греха?

— Именно это я и имел в виду, — согласился Уолтер. Кажущаяся рассудительность хозяина не усыпила его бдительности; щеки задрожали сильнее, и лицо внезапно стало бледным и жестким. Редкие красные прожилки придали ему ужасный вид.

— Ваш апостольник сбился набок, старина, — сказал Ричард и рассыпался каким-то гогочущим смехом, но его голос и манеры с обескураживающей резкостью изменились. Убийственно спокойно он принялся перечислять имена всех предавших его, срывавших его планы с того момента, как он ступил на Землю Палестины. Слушая его, я понимал: ни малейшая деталь не ускользала от его внимания на протяжении всего последнего года, каждая мелочь бралась на заметку и добавлялась к огромному бремени горечи, лежавшему на сердце. Его наблюдательность и память вдвое превосходили мои, как мои превосходили те же качества у последнего пехотинца нашей армии. Я был поражен. Мрачный перечень неверно понятых мотивов, непонятых или нарушенных приказов, оскорблений, пренебрежения, прямого предательства продолжался несколько минут, а закончил он его следующими словами: — А теперь, когда мой брат и мой бывший союзник вступают в сговор, чтобы отнять у меня королевство, вы, милорд Солсберийский, — кстати, вы однажды заявили, что последуете за мною и в ад, — угрожаете поступить со мной как с сумасшедшим потому, что я разрабатываю план, позволяющий быстро перехитрить их!

Уолтер был непоколебим.

— Милорд, если вы настаиваете, пусть будет так. Но только сумасшедший может не понимать, что, едва вы ступите на землю Австрии или Германии, одни и без сопровождения, ваш брат получит счастливую возможность завладеть вашим королевством не силой, а по праву наследования.

Некоторое время мы ехали молча. Потом Ричард сказал:

— Вы, несомненно, правы, Уолтер. Во всем, что не касается жаркой битвы, вы грешите чрезвычайной осторожностью, но это ваше суждение разумно. Я отправлюсь дальним морским путем.

Бледность на лице Уолтера сменилась краской торжествующего облегчения. Голос Ричарда прозвучал угрюмо и недовольно, но я заметил, что взгляд его не был таким яростным, как в тех случаях, когда ему приходилось уступать другим. Я наивно отнес это на счет того, что Хьюберт Уолтер был единственным человеком, чья честность и добрая воля шли от всего сердца и не вызывали сомнений. И порадовался, потому что был согласен с каждым словом лорда Солсберийского.

 

 

Из того, что происходило в тот последний, заполненный множеством дел, час среди массы людей, я помню лишь некоторые моменты.

Один — когда Ричард вошел в свой шатер и посмотрел на то место, где раньше стояла кровать Рэйфа. Этот угол теперь был пуст. Я убрал из шатра все, что напоминало о нем, даже свернул в рулон и спрятал карты, которые он помогал чертить. И все-таки Рэйф почти осязаемо присутствовал здесь.

— Он умирал легко? — спросил Ричард.

— Очень легко.

— Да, говорят, что смерть милосердно обходится с теми, у кого была тяжелая жизнь. Да упокоит Господь его душу. — За раскаленными стенами шатра воцарилась многозначительная, словно пульсирующая тишина. А потом Ричард дал волю своей былой безудержной, взрывной энергии, внося идеальный порядок в явный хаос. Заработал ясный ум, направляющий в нужное русло бессмысленные действия.

Другим запомнившимся моментом было прощание с ним немногих знавших о его неизбежном отъезде. Задолго до этого я был свидетелем того, как оплыла и угасла первая свеча в день отъезда Филиппа, «пережил реквием» по крестовому походу в Вифании. Я думал, что с подписанием дамасского договора все благополучно закончится, — но беспокойный боевой дух Третьего крестового похода жил, волновался, кровоточил, страдал и наконец навсегда умер, когда вокруг Ричарда собрались люди, чтобы прикоснуться к нему, поцеловать руку и попрощаться.

Не все они были его друзьями и ревностными крестоносцами, но все были растроганы, озарены этим последним умирающим светом — отблеском того закатного неба, под которым каждый вечер звучал трагический, непримиримый клич крестоносцев. Это был конец.

Человеческий ум — бесконечная тайна. Лежа в углу шатра, совершенно пьяный, я вспоминал вечер, когда он пел о Иерусалиме и в мои уши впервые ворвался тот вечерний клич, а позже я рассказал ему об изобретенной мною баллисте; о первой нависшей туче и обо всех тучах, собравшихся потом, и о той ночи в Вифании, когда все мы сказали: «Этот крестовый поход окончен».

Но, предаваясь горьким воспоминаниям, одурманенный вином, я очень спокойно и четко писал письма. Одно Анне Апиетской, объяснявшее, почему мне, поглощенному заботами о Рэйфе, а потом из-за отъезда в Дамаск в качестве проводника Альберика Саксхемского не удалось побывать во дворце. Другое было предназначено для миледи: я сообщал, что по-прежнему выполняю ее просьбу, уезжаю вместе с королем и буду изо всех сил заботиться о нем. Перечитав написанное, я нашел, что оба письма звучали холодно, несколько высокопарно и бесстрастно.

Я еще писал, когда Ричард положил мне на плечо руку и сказал:

— Пойду попрощаюсь с дамами. Пойдешь со мной или встретимся через полчаса в гавани?

И снова мое сознание раздвоилось: половина кричала о желании увидеть ее, хоть на мгновение, в последний раз, другая, упрямая и холодная, как глина, повторяла доводы, требовавшие держаться подальше.

— Я буду в гавани, — ответил я.

— Корабль «Святой Иосиф».

— Знаю. Я буду ждать вас там.