Роберт Лоуренс Стайн 28 страница

Как оказался здесь этот пояс?

Я, прихрамывая, вошла в лавку, из-за решеток напоминающую клетку. Пожилой мужчина, довольно хорошо одетый, поднялся за рядом железных стержней и открыл решетку. Я собрала в уме все, что помнила из латыни, и сказала, что меня заинтересовал выставленный на витрине пояс. Продавец предложил мне взглянуть на него поближе, и я согласилась. Он передал пояс мне в руки, расхваливая прелесть сапфиров и превосходную бриллиантовую пряжку, и показал, как она застегивалась. Когда-то я сама предложила ее конструкцию — пряжка была сделана из броши Беренгарии.

Я попыталась выяснить, откуда к нему попал пояс. Продавец, кажется, не соврал, сказав, что купил его в прошлом месяце на распродаже драгоценностей. Ценные предметы попадали в Рим из многих мест и продавались с аукциона. Это было дорогим удовольствием, потому что каждая покупка облагалась очень, очень большим налогом. Кроме того, аукцион похож на торговлю рабами... присутствовать там не особенно приятно. Но на аукцион часто выставлялись такие ценные и прекрасные вещи, устоять перед которыми невозможно...

Я сказала, что хочу купить пояс для кузена, возвращающегося из крестового похода, и давно ищу пояс восточной работы, чтобы он напоминал ему о пережитом. О, это не восточная работа — опытный человек поймет это с первого взгляда. Кроме того, в нынешние времена, с окончанием крестового похода, поступает столько изделий восточного происхождения — рынок буквально наводнен ими, — что их аукционируют раздельно, в другие дни. Каково происхождение этого пояса? Он затруднился с ответом. В принципе, камни огранены так же, как во всем мире, но отверстия в сапфирах высверлены грубовато, — вероятно, это кустарная работа, а в рисунке вышивки чувствуется мавританское влияние, возможно, испанское. Может быть, его продал какой-нибудь испанец? Трудно сказать. Любой продавец может принести ценную вещь на аукцион и уйти с выручкой, за минусом комиссионных и налога — о да, продавцы тоже платят налог, разве не чудовищно? Налог с продавца, налог с покупателя — а потом публика удивляется, что все так дорого!

Прислонившись к небольшой открытой решетке, я разговаривала с ним не меньше получаса, зондируя почву, задавая наводящие вопросы, пытаясь найти хоть одну ниточку, за которую можно ухватиться, чтобы выяснить, как пояс Ричарда Плантагенета оказался на римском аукционе. Но все было тщетно. Скоро спускавшиеся сумерки и аромат еды, видимо готовящейся за лавкой, напомнили старику, что дело есть дело.

— Ну, так что же вы решили, сеньора?

— Я его покупаю. У меня нет с собой денег, но завтра утром я приду к вам первой и куплю этот пояс.

После таких слов интерес ко мне поубавился. Ювелир внимательно посмотрел через решетку и увидел просто одетую горбатую женщину, которая полчаса морочила ему голову. Его манеры стали холоднее. Он не рассердился, просто был раздосадован. Я вышла из лавки, понимая, что он не надеется снова меня увидеть. Ранним утром следующего дня ювелир был, несомненно, приятно удивлен, когда я пришла с золотыми монетами и купила пояс.

И вот он у меня в руках. Что с ним делать? Зачем я его купила? Ричард Плантагенет всегда очень странно относился к деньгам и к собственности вообще; вполне возможно, что он давно продал этот пояс, чтобы купить нескольких обозных мулов или десяток бочек солонины. Пояс мог быть и украден у него. Или снят с мертвого тела...

А Блондель?

Я вернулась домой, к занятым вышиванием Беренгарии с Иоанной. Они без моей помощи решили, что рукава тоже нужно расшить. Я заговорила о вышивке и подвела разговор к поясу.

— Пояс всегда на нем, — отозвалась Беренгария. — И в тот последний день он был под кожаным поясом и под туникой, как у обычного путника.

— О, и ты видела его собственными глазами?

— Да, Ричард показал мне. Приподнял тунику и сказал: «Видите, я всегда ношу ваш подарок».

Так ли было на самом деле? Или она просто хотела произвести впечатление на Иоанну и Иджидио, сидевшего рядом с дамами? Покажи я ей в тот момент пояс, и последовало бы море слез и бесполезных переживаний.

И я ничего не сказала. Оставив женщин за рукоделием, я снова пошла в лавку и попросила хозяина помочь мне попасть на аукцион. Где и по каким дням он проходит? Купив пояс, я вернула себе уважение ювелира, терпимо отнесшегося к некоторым моим странностям. Аукцион работал ежедневно. Он подробно объяснил, как его найти.

В далеком прошлом, представление о котором можно вызвать только силой воображения, это был амфитеатр. Уступами поднимались вверх сиденья — каменные или мраморные? Кажется, мраморные. Какой белизной они когда-то сияли. Я представила себе зрителей, подложивших под себя подушки или разложивших плащи на холодные уступы. Ничего этого теперь не было. А когда-то пологий склон спускался к открытой арене, а на ней сражались гладиаторы, стремившиеся поразить друг друга копьем. И раздавались возгласы: «Христиан на съеденье львам!» С такими мыслями я неловко опускалась по полуразрушенным ступеням, ведущим с улицы вниз, где аукцион был в полном разгаре.

Чего там только не продавали! Рабов, ослов, кипы шелка и полотна, пряности, овощи, фрукты, комнатных собак, кожи, зерно — в глазах рябило от обилия и разнообразия товаров. Хотя стоял оглушающий шум, в толпе чувствовался определенный порядок. Кое-кто пришел сюда только из любопытства, большинство же были людьми дела и точно знали, что им нужно. Я без особого труда отыскала место, где загорелый юноша с молотком аукционера в руке распродавал драгоценности. За его спиной высилась полуразрушенная колонна, а за нею зияла сводчатая ниша, забитая всяким хламом. Мой ювелир упоминал какую-то старую колонну, и я поняла, что попала именно туда, куда нужно, но при взгляде на эту нишу мне снова мерещились гладиаторы и львы. Я стояла, с интересом глядя на происходящее, пока юноша не покончил с распродажей. В тот день товара у него было мало и торги шли вяло. Подошел какой-то человек в папской ливрее, со счетами и с невольником-счетоводом. «Налоги», — подумала я.

Наконец я шагнула вперед.

— Я хотела бы кое о чем спросить вас.

К юноше тут же вернулась бойкость, с которой он завлекал толпу, управляя аукционом, ненадолго угасшая при расчетах со сборщиком налогов.

— Вам я готов рассказать все, что вас интересует, сеньора, — произнес он и окинул меня взглядом не то чтобы неприязненным, но хорошо мне знакомым и не задевавшим моего самолюбия, — в конце концов, будь я стройной и миловидной, я не бродила бы по чужим городам в одиночестве, как птица в полете.

— Тогда скажите мне, пожалуйста, откуда может быть эта вещь? — спросила я, вытряхивая пояс из куска полотна, в который его завернул ювелир.

— Нет ничего проще, — весело отреагировал юноша, но в его поверхностном, вульгарно-панибратском взгляде мелькнуло сомнение и подозрение, словно кто-то быстро и решительно отодвинул невидимую занавеску. — Я продал его здесь в прошлом месяце ювелиру Эмилио, — сказал он, словно продолжая начатую фразу.

— Это мне известно. Я только что из его лавки. Но мы разошлись с ним в вопросе о происхождении пояса. Это, конечно, глупо, но мне хочется доказать свою правоту. Пояс восхитителен, и я не жалею, что заплатила за него большие деньги, — но не восточная ли это работа, как вы думаете?

— Вена, — безапелляционно ответил он. — Пояс из Вены, если вам так важно знать.

— О, как интересно, — заметила я, убирая пояс и изобразив живую заинтересованность. — Как мило с вашей стороны, что вы смогли так молниеносно ответить на мой вопрос! А почему вы в этом уверены?

— Видна работа, вернее, ее часть, — беззаботно и одновременно льстиво ответил он. — То, как высверлены отверстия в камнях, свидетельствует о его венском происхождении.

Была какая-то причина для того, чтобы из всех городов, к которым пояс, разумеется, не имел никакого отношения, он назвал именно Вену — к этому выводу его привело, вероятно, что-то другое, кроме способа высверливания отверстий в камнях. Но я все еще колебалась, не решаясь задать прямой вопрос, который мог бы насторожить его и все испортить. Ведь такая дорогая вещь могла быть и украдена.

— Я никогда раньше не бывала в Риме, — непринужденно продолжала я, — и из всего, увиденного здесь, самое большое впечатление произвел на меня этот рынок. Сколько здесь разных вещей со всех концов земли. Подумать только! — Я дотронулась до пояса. — Из Вены!

— Здесь нет ничего удивительного. Дело в том, что человек, принесший мне его для продажи, побывал гораздо дальше Вены. Он покупает все, что можно потом перепродать, но главным образом торгует мехами. В прошлом месяце он приехал из города Минска, что где-то поблизости от Литвы, и привез на продажу партию отличных мехов, не говоря уже о нескольких вещах вроде этого пояса, случайно купленных им проездом в Вене, Инсбруке и Падуе.

— О, но Литва — это же конец света! Матерь Божия! Как бы мне хотелось поговорить с человеком, совершившим такое путешествие! Он сейчас на рынке, как вы думаете?

Аукционер расхохотался.

— Вы забавная, сеньора, скажу я вам! Что за фантазия — пожелать увидеть человека только потому, что он побывал в Литве! Мне очень жаль, что я не могу вам его представить. Вот бы он посмеялся! И рассказал бы про медведей и волков, и о деревьях, самые толстые ветви которых ломаются под тяжестью снега. Какая жалость, что вы не можете с ним встретиться. Он снова уехал в дикие страны. Одержимый человек — у него чешутся руки и ноги, и от этого он не знает покоя! — Собственная острота заставила юношу рассмеяться и объяснить ее смысл. — Его ладони чешутся от желания получить побольше денег, а ноги — из любви к заграничным дорогам. По его словам, он отправился гораздо дальше Литвы — на Русь, где, говорят, меха лучше и дешевле. И вернется только в будущем году, если вернется, конечно.

— О Боже! — В голосе моем прозвучало вовсе не деланное сожаление. Я так ждала этого момента с самого прихода на рынок, а узнала так мало... — И все же, — непринужденно сказала я, — возможно, в будущем году я снова приеду в Рим. И постараюсь разыскать его, если он, побывав на Руси, вернется живым. Как он выглядит? И как его зовут?

— Вы сразу узнаете его, сеньора, если я опишу вам его внешность. Он маленький ростом, но не совсем... Он... — Юноша взглянул на меня и выпалил: — Но сильный, как двое здоровых мужиков, и проворный, как блоха. Его имя, если я правильно запомнил, Питер. Но у него несколько кличек, потому что он, кроме всего прочего, еще и косоглазый, — смущенно заметил он.

Питер-горбун, Косой Питер. Я очень ясно представила себе этого человека. Я рисовала его себе бредущим по дороге на Русь и несущим с собой такие необходимые мне сведения, бесцельно и бесполезно сидящие в каком-то уголке его памяти.

— Спасибо, до свидания, — попрощалась я с юношей. — Мне было очень интересно. Так этот пояс, значит, из Вены — не забыть бы.

— Так и есть, сеньора. Питер купил его в Вене — кроме того, это видно и по выделке.

По дороге домой меня осаждали грустные мысли.

В тот вечер, перед ужином, я оказалась в обществе графа Иджидио и сэра Стивена. Весь день я обдумывала ситуацию и не могла решить, как же поступить. Беренгария уверенно сказала, что, когда Ричард отплыл из Акры в Англию, пояс был на нем, но, может быть, она решила пойти на сознательный обман — тогда есть вероятность, что она солгала. Пояс могли продать еще на Кипре. Ричард был способен снять его и отдать в знак благодарности вместо денег. А потом он мог попасть в Вену, а оттуда в Рим, где и был законным путем продан, и тогда все мои изыскания, возможно, напрасны.

Потом я вспомнила, что с Ричардом был Блондель. Тогда выставление пояса на продажу в Риме приобретало мрачное и ужасающее значение. Может быть, был какой-то особый смысл в том, что я, проходя по этой улице, засмотрелась на ту витрину? Может быть, в том, что я встретила этих двоих людей одних, содержится какой-то важный намек?

— Я хочу кое-что показать вам, — сказала я, — но если войдут дамы или кто-нибудь еще, нельзя допустить, чтобы они увидели эту вещь, — нужно будет сразу же сменить тему разговора. Вот, смотрите. Я купила этот пояс в одной лавке и совершенно уверена в том, что он принадлежит Ричарду.

Я встряхнула пояс перед их глазами и почувствовала, что та часть моего сознания, которая обвиняла меня в фантазерстве, романтичности, склонности к драматизированию событий и излишней настырности, полностью удовлетворена. Эти храбрые рыцари побледнели бы меньше, если бы я вытащила из рукава живую ядовитую змею.

— Великий Боже! — воскликнул Иджидио. — Что я вам говорил?

Из отрывочных фраз, отдельных слов, услышанных мною за последний месяц с небольшим, я поняла, что судьба Ричарда вызывала тревогу. Корабли, отплывшие из Акры через несколько дней после «Святого Иосифа», прибыли в Дувр, Сэндвич и в Ромни. Слово «кораблекрушение» вертелось у всех на языке, но произносить его вслух остерегались, как люди боятся вытащить зимой из огня горячий каштан.

— Но на поясе нет никаких следов пребывания в воде,— заметила я. — Смотрите — тонкая замша, которой он подшит, мягкая и гибкая. От соленой воды она затвердела бы и сморщилась.

— Совершенно верно, — согласился сэр Стивен, помяв кожу между большим и указательным пальцами.

— Королева говорит, — продолжала я, — что когда Ричард отплывал из Акры, пояс был на нем. Я, разумеется, ни ей, ни Иоанне пояс не показала.

— И правильно сделали, — похвалил меня Иджидио.

— И, насколько можно быть в этом уверенной, я уверена в том, что пояс попал в Рим из Вены.

— Но это значит, что есть другие версии исчезновения Ричарда, кроме кораблекрушения, — предположил сэр Стивен. — Великий Боже!

— Леопольд?

Сэр Стивен кивнул.

— Я поеду с поясом в Руан, — объявил он свое решение.

Не забывая о собственных сомнениях и щепетильная во всем, что касалось Блонделя, я сказала:

— Разумеется, королева могла ошибиться. Вы понимаете, что я не могла спросить ее в лоб. В таком случае моя находка не имеет никакого значения. Ричард мог продать пояс задолго до отплытия из Акры.

— Кажется, однажды он сказал, что готов продать за наличные сам Лондон, если бы нашелся покупатель, — заметил Иджидио. — Но пояс... подарок жены...

— Можете ли вы, Анна, каким-нибудь образом убедиться — твердо убедиться в том, что в день отплытия пояс был на нем? — спросил сэр Стивен.

— Я попытаюсь, — ответила я с некоторой неприязнью к этой задаче, но не забывая о том, что вместе с Ричардом мог быть и Блондель.

 

— У вас усталый вид, — сказала я Иоанне, — вы с графом утомились на утренней охоте. Ложитесь спать, а я расчешу королеве волосы.

Несколько позже я сказала своей единокровной сестре в духе прежней доброй доверительности:

— Ты хорошо умеешь притворяться, Беренгария. По-моему, твои слова о том, что пояс был на Ричарде, не больше чем мастерски выполненный ход.

— Милая Анна, — возразила она, — ты несправедлива ко мне. Я не солгала. Пояс был на нем, и он сказал мне об этом в момент отплытия.

Значит, в кораблекрушение он не попал.

 

 

Последующие дни были полны замешательства, умозрительных выводов и беспокойства. Сэр Стивен уехал с поясом в Руан. Он, граф Иджидио и я условились о том, чтобы ничего не говорить о моей находке ни жене, ни сестре Ричарда, пока она не будет изучена и обсуждена в штаб-квартире, и тайна эта сохранялась до тех пор, пока, наконец, не приехал молодой Санчо, которого мы давно ждали в Риме. Он приехал с двойной целью — встретить сестру и сопровождать ее на последнем этапе пути в Аквитанию, а также помириться с графом Иджидио, с которым много лет враждовал. Поскольку брак Иджидио и Иоанны должен был установить между ними родственные отношения, становящиеся еще более тесными благодаря искренней привязанности Иоанны к королеве, было желательно, чтобы они пришли к мирному соглашению.

Санчо приехал не только с традиционной оливковой ветвью, но и с новостями из внешнего мира, со сплетнями и болтовней — не допустить их в будуар стоило мне и Иджидио больших усилий. В первые же пять минут после своего появления он выболтал — об этом, по-видимому, к тому времени знал весь христианский мир, — что корабль Ричарда не прибыл по назначению и все серьезно опасались, что произошло кораблекрушение.

Иоанна в отчаянии рыдала. Хотя в минуту ярости она однажды призналась в том, что постоянно ревновала мать к братьям, — это произошло на Сицилии, во время ссоры с Элеонорой, когда она обвинила ее в том, что та заботится только о сыновьях — она самозабвенно предана Генриху-младшему, которого называли «молодым королем», Джеффри Бретанскому и Ричарду, а после смерти Генриха и Джеффри ее любовь со всей силой сестринской привязанности сосредоточилась на Ричарде. Она не переставала восхищаться им, черпая гордость в его подвигах, разделяла его разочарование в связи с провалом планов взятия Иерусалима. Иоанна была воплощением женственности — нежная, вечно с глазами на мокром месте, не интересовавшаяся ничем, кроме собственной маленькой личной жизни, но она была из рода Плантагенетов, и Ричард ясно представлял себе, каким мужественным был бы ее сын, если бы она родила мальчика.

— Теперь ушли все мои братья. А Иоанн мне не брат — его поведение было вызывающим с колыбели. Ушли все мои красивые, храбрые, веселые братья!..

Беренгария тоже плакала, проливая слезы изысканно-изящно. Я знала как никто другой, что весь бурный цвет ее страсти к Ричарду увял и выцвел под холодным зимним ветром разочарования, что сапфиры и серебро оказались стекляшками и оловом. Но смерть — или хотя бы слух о смерти — несет с собой ассоциацию святости, некий романтический ореол. Недостатки умершего отступают, их место занимают достоинства и начинают сиять с новой силой, и вдова даже дрянного человека забывает годы несправедливости и помнит только доброту, каждое слово сочувствия. Это относится и к умершим женщинам. Разве наш отец устанавливал тот великолепный мемориальный алтарь в память сумасшедшего создания, прыгнувшего на него и вцепившегося в него своими когтями? При жизни можно утратить иллюзии, смерть же приносит их с почти неопровержимой очевидностью. И Беренгария плакала — не по мужчине, оставившему ее ради Рэйфа Клермонского, а по рыжеволосому рыцарю, которого увидела с дамской галереи в Памплоне, и печаль ее была достаточно искренней.

Я завидовала сестре и жене — они могли плакать. Я же не могла позволить себе слез по лютнисту, по-видимому, разделившему судьбу короля. Но и не могла полностью поверить в версию кораблекрушения: ведь на поясе не было следов соленой морской воды. Однако я понимала шаткость этого свидетельства. Ричард мог продать или потерять пояс, его могли у него украсть задолго до того, как над ним сомкнулись морские волны.

И порой я думала, что, будь Блондель мертв, я знала бы об этом. В памяти все время всплывал тот день и вечер в Акре, когда я не могла ни есть, ни спать, а солнце для меня закрылось тучами, словно разразилась песчаная буря. Ничего не случилось, не было даже пустяковой причины. Причина крылась в моем несчастье! Но я буквально утонула в нем. А в очередном письме, коряво написанном левой рукой, Блондель сообщал, что в такой-то день его ранили, но он был отомщен. И я поняла, что его ранили именно в тот день с затянутым облаками ужасом. Нет, я знала бы о его смерти.

Вслух же я, разумеется, могла высказать свои догадки только о поясе, не побывавшем в море. И мне пришлось подробно рассказать о том, где я его нашла, как искала более детальные сведения, и смиренно принять упреки в том, что до того момента все это скрывала.

И тогда Беренгария сказала, что мы не можем больше оставаться в Риме, надо быть ближе к центру событий. Упаковав вещи, мы уехали в Манс на Майне, где сэр Стивен, завершив свои дела в Руане, и нашел нас на обратном пути. Там нас покинул молодой Санчо, и мы осели в городе, в котором все шире распространялись слухи о судьбе Ричарда.

Все эти истории были столь разными и колоритными, что, не думая о Блонделе и жалея Иоанну и Беренгарию, я, наверное, наслаждалась бы ими. Ричард якобы вообще не отплывал из Акры, а вернулся в Дамаск, присоединился к Саладдину, и они вместе решили повторить великое завоевание Индии, предпринятое Александром. Как бы там ни было, Ричард предпочел Саладдина любому из своих христианских союзников, разве нет? И всем известно, что Саладдин слал ему подарки.

Какой-то капитан сомнительного происхождения поведал о том, как перевозил некоего таинственного пассажира, «ростом выше обычного и с властными манерами», на Мальту, где Ричард якобы присоединился к тамплиерам. Ведь он, несмотря на все оскорбления, нанесенные ему в ходе кампании, всегда относился к великому магистру рыцарей-тамплиеров с почтением, не правда ли? И разве в глубине души он не оставался монахом? Посудите сами: жена находилась от него на расстоянии полета брошенного камня, а он жил в лагерном шатре.

Видели Ричарда и в Англии, в Шервуде, где властвовал объявленный вне закона разбойник Робин Гуд. Один лучник, потерявший в Акре правую руку, вернувшийся домой и присоединившийся к разбойникам потому, что умирал с голоду и был из тех, на кого распространялось милосердие Гуда, увидел и узнал Ричарда. Разве это не правдоподобно? Разбойники Робина Гуда бросили вызов графу Иоанну, Лонгшаму, а также Джеффри Йоркскому. С их помощью Ричард намеревался вернуть себе королевство.

Еще по одной версии Ричард был в Нормандии. Кайенская молочница, доившая корову, подняла голову и увидела высокого нездешнего мужчину с золотисто-красной бородой, который попросил у нее молока. Она дала ему не только молока — такими неотразимыми были его глаза, — но и ломоть хлеба с луком, припасенный к обеду. Он пообещал ей за это поместье и сказал: «Когда-то Англия была отвоевана у Нормандии, и, клянусь Богом, она будет возвращена». Можно ли было верить этому рассказу? Действительно ли Ричард мог так сказать?

Люди с легкостью верили каждой истории, наверное, потому, что они способствовали огромному размаху воображения в массе попранного народа. Каждая из них рождалась в низах, среди тех, кто держал руки около пламени свечи, воображая, что им тепло, жевал кожу от свиного окорока, воображая, что сидит за праздничным столом. Я разговаривала с бедняками в Памплоне, на Сицилии, в Мессине, Акре и Риме и понимала, почему они так доверчивы, разговорчивы и суеверны. Если бедняки когда-нибудь посмотрят в лицо фактам, они перережут себе глотки от полнейшего отчаяния. Но они не делают этого, а притворяются, приукрашивают действительность, фантазируют, верят. Бедняки — самые лучшие христиане, их вера чиста и искренна, потому что иначе им не выжить. Капитан, что высадил человека, так и не сказавшего, чем он занимается, лучник, ушедший к разбойникам, молочница, напоившая чужеземца молоком, — все они были убеждены в том, что видели Ричарда. И если мысль мира ориентирована на второе пришествие Христа, а не на тайну местопребывания Ричарда Плантагенета, то люди воспринимали встреченного ими человека не как короля, но как божество с сияющим ореолом.

Но теперь, когда со мной не было Блонделя, с кем я могла поделиться такими мыслями? Он бы все понял, порадовался бы проблескам человеческой фантазии, но я была окружена реалистами, узколобыми искателями фактов, поддающимися обману больше всех людей на свете. И я держала язык за зубами, повторяя только то, что знала, и непрестанно с тревогой думая о том, что же случилось с Блонделем. Но вскоре ситуация приняла другой оборот.

Все началось с того, что один молоденький грум вскарабкался по стене к нашему окну и, просунув в него взъерошенную голову, в волнении выкрикнул: «Миледи, в городе говорят, что король нашелся!»

— Где? Где он? — воскликнула я, сразу же почти поверив ему, потому что, несмотря на множество доходивших до нас историй, опровергавших одна другую, и на полную неопределенность в отношении судьбы Ричарда, в нас постоянно жила надежда, правда, ослабевающая с каждым уходящим днем.

Но грум ничего не мог добавить к своему сообщению.

— Беги и все выясни, — велела ему Беренгария. — И возвращайся сразу же, как узнаешь что-нибудь еще.

За весь день никаких новых сведений мы не получили. Я вышла в город, чтобы самой послушать, поговорить, порасспросить людей. Король нашелся, слава Богу. Но больше никто ничего не знал.

— Вечером приезжает граф Реймонд из Руана, — напомнила нам Иоанна.

Помолвленная пара переживала трудный период. Вопрос о браке был более или менее улажен, с довольно безразличного согласия Ричарда, еще до нашего отплытия из Акры. Ричард по-своему любил сестру и мог простить все что угодно хорошему крестоносцу, каким был Иджидио, но не учел одного факта: его мать, Элеонора Аквитанская, и отец графа, правитель Тулузы, были злейшими врагами. Элеонора оспаривала право графа на его территорию и не раз пыталась завладеть ею. Иоанна, заручившись согласием Ричарда на брак, могла не принимать во внимание чувства матери, но так поступать она не привыкла. Ей хотелось, чтобы все решилось полюбовно и к всеобщему удовлетворению. Она написала матери из Акры и несколько раз из Рима. Элеонора, занятая отчаянными попытками удержать Англию за Ричардом и не менее отчаянно разочарованная неудачей крестового похода, была очень критически настроена ко всему, что попадало ей в руки или на глаза. Она написала, что дает дочери согласие на брак, но не отказывается от своих претензий на земли, а передает их ей (типичный ход Элеоноры Аквитанской!), при условии, если это решение одобрит сам молодой человек. Иджидио тут же уехал в Лондон. Он отправился бы хоть в Багдад, и даже, если понадобилось бы, босиком — так он был влюблен, но Элеонора отвергла его демарш. Вскоре она написала, что будет в Руане, туда приедет и Ричард и вся семья, собравшись вместе, обсудит этот вопрос. Потом пришло известие об исчезновении Ричарда, и уже сама Иоанна отложила мысли о свадьбе — всем было не до того... Иджидио согласился с нею. Но время шло, миновал и срок предполагаемого траура, который выглядел бы уместным, если бы мы были уверены в смерти Ричарда. Иджидио жил с нами, и мы с Беренгарией проявляли как можно больше такта, потакая влюбленным и часто оставляя их одних. Неопределенность была утомительна для всех. В конце концов Элеонора, крайне расстроенная состоянием дел, прибыла в Руан и нам было предложено собраться в этом городе. Но встреча не состоялась. Руан кишел людьми. Понаедут представители, послы — и всем понадобятся квартиры. А в Мансе мы так хорошо устроены... Разве нет?

— И кроме того, это сильно ранит маму, — сказала Иоанна. — Она увидит свою бесполезную дочь живой и невредимой, тогда как Ричард... — И она снова залилась всегда готовыми слезами.

Но Иджидио становился все более нетерпеливым. К этому времени по городу ходили уже дюжины противоречивых историй, которым поначалу верили, а потом отвергали как выдумки, и в один прекрасный день он сказал:

— Жизнь дана нам для того, чтобы жить. — Он надел свою лучшую одежду, горячо поцеловал Иоанну и отправился к Элеоноре в Руан за разрешением на брак. — И если я ей не понравлюсь, лишь пожалею о том, что у нее такой плохой вкус, вернусь и тут же женюсь на вас, — весело сказал он.

Известие о новом появлении Ричарда дошло до Манса в день, когда мы ожидали возвращения Иджидио. Эти двойные волнения едва не свели Иоанну с ума.

Иджидио запаздывал, и мы отпустили всех слуг и сидели в ожидании; на столике у стены стояла приготовленная еда и все необходимое для подогревания вина, потому что вечер был очень холодным.

Наконец он приехал. Его обычно приятное лицо было испещрено морщинами, отчего выглядело угрюмым. Мне показалось, что он был немного пьян. Мы накинулись на него с расспросами, но свойственная ему любезность имела какой-то необычный оттенок. Чуть ли не отодвинув нас в сторону, Иджидио прошел к камину, протянул к огню руки с негнущимися от холода пальцами и круто повернулся к нам.

— Значит, этот слух дошел и сюда.

— Только сам факт, — подтвердила Иоанна. — Мы надеялись...

— Ваша мать, — злобно проговорил он, — даже не нашла минуты, чтобы принять меня. Она целый день сидела взаперти за письмами к Папе! — Его интонация была несколько презрительной. Он напоминал избалованного мальчика, которого прогнал человек, занятый своими взрослыми заботами.

— О Боже, — вздохнула Иоанна, тактично выражая разочарование, которого не могла испытывать, потому что голова ее была занята совсем другим. — Но, милорд, если добрая весть подтвердится, Ричард будет у нас на свадьбе, и это лучшее, на что мы можем надеяться. Скажите же нам, это правда?

— Любовь моя, — граф схватил с бокового столика холодную курицу, оторвал от нее ногу и принялся, чавкая, обгладывать ее, — как это может быть правдой? Сначала был какой-то капитан — не так ли? — видевший короля на Мальте, потом лучник, узнавший его в Шервудском лесу, а затем молочница, с которой он разговаривал в Кайене. А теперь появился какой-то лютнист, который якобы потерял своего хозяина где-то под Веной, не смог за ним уследить из-за болезни, а потом притащился в Руан, чтобы рассказать эту небылицу...

— О, — воскликнула я, — вот это вполне правдоподобно. С ним действительно был лютнист... а пояс оказался в Вене.

— Полно! — Граф обвиняющим жестом ткнул в мою сторону костью. — Такие басни рождаются благодаря доверчивости людей. — Разозлившись на Элеонору, отказавшую ему во внимании, он, по-видимому, забыл, что сам принес в наш дом слухи о Мальте, о Шервудском лесе и еще с полдюжины других и разделил с нами и волнения, и домыслы. Новая версия лишила смысла его поездку в Руан, поэтому он ее начисто отвергал. — Посудите сами, Анна, некоторые подробности делают эту историю не заслуживающей доверия. Прежде всего, молодой человек утверждает, что они с Ричардом ехали по суше. Но теперь каждому известно — это клятвенно подтверждает и епископ Солсберийский, — что Ричард отплыл из Акры в Дувр. А менестрель, как и все ему подобные, захотел прославиться и, разумеется, как профессиональный рассказчик небылиц, расписывает теперь свои встречи с Ричардом, чем не могут похвастаться другие. «Я потерял его в Эедбурге, под Веной». Ну как, скажите мне, можно «потерять» человека таких размеров, как Ричард Плантагенет? Не в бою, не от болезни — нет, просто как иголку, оброненную в сено! — Иджидио швырнул в огонь куриную кость. — А особенное негодование и сожаление вызывают у меня россказни из-за их влияния на людей, которым Ричард был дорог. — Он посмотрел сначала на Иоанну, потом на Беренгарию. — Они бередят рану, которая давно должна зарубцеваться. Ричард, да упокой Господи его душу, попал в кораблекрушение и утонул. Нужно объявить по нему траур, отслужить молебны за упокой его души и...