Посвящение 14 страница

Начинать выступление, не проверив предварительно, исправно ли ваше оборудование, столь же безрассудно, как выпрыгивать из самолета, не проверив, в порядке ли парашют. Оборудование должно работать, вы должны быть в состоянии слышать себя и остальных членов группы. Настройка всего этого занимает определенное время.

Обычно оборудование приезжей звезды появляется где-то в середине дня. Гастрольные администраторы знаменитости начинают с демонстративной важностью возиться с этим последним словом техники, чудесными устройствами, которые словно прибыли из будущего. Они продолжают с важным видом устанавливать эту удивительную технику, пока, наконец, не соблаговолит появиться звезда, чтобы проверить исправность оборудования и звук. Звезда неизменно опаздывает, если появляется вообще, и крепостные — прямо по Гоббсу — продолжают делать вид, что настраивают оборудование, буквально до последней минуты перед началом концерта, а у вас практически не остается времени, чтобы убедиться, что ваши старомодные устройства по крайней мере работают. Это далеко не самые благоприятные условия, если вы хотите подготовиться к ответственному выступлению, которое должно впечатлить представителей звукозаписывающих компаний.

На этот раз приезжая знаменитость — Алан Прайс, бывший клавишник группы Animals — все-таки прибыл и начал проверку своего драгоценного оборудования. Он безупречно одет в строгий льняной костюм, у него сдержанный, космополитичный и абсолютно неприступный вид. Конечно, всем известно, что он родом из наших мест, что вырос он в городке Джарроу, но он уже много лет не живет здесь. (Если вы помните, именно его место за столом я унаследовал в офисе налогового ведомства.) Мистер Прайс — отличный музыкант, и вот он начинает готовить свою группу к выступлению. Он изменяет некоторые аранжировки, проверяет динамики и микрофоны, репетирует новый номер. Мы терпеливо ждем за кулисами, сидя на своем собственном оборудовании, а тем временем неумолимо надвигается час начала выступления. Алан Прайс еще раз повторяет новый номер, после чего возникают какие-то проблемы с его синтезатором, и, прежде чем группа снова приступает к репетиции, идет долгая возня с починкой синтезатора. Разумеется, никому нет дела до наших потребностей, а часовая стрелка безжалостно приближается к назначенному часу. Когда Алан Прайс и его ребята в очередной раз приступают к репетиции нового номера, мы с Джерри начинаем нетерпеливо ерзать на своих потрепанных динамиках. Крепостные приезжей знаменитости смотрят на нас с самодовольным видом, который должен выражать, что они ничем не могут нам помочь. «Мастер работает, ему нельзя мешать», — как будто говорят они каждым своим движением. Но вдруг я становлюсь свидетелем сцены, которую никогда не забуду.

Фрэнсис, которая неделю назад приехала из Лондона и в этот момент наблюдала репетицию мистера Прайса из зрительного зала, внезапно встает со своего места и уверенно направляется к сцене на своих высоких каблуках. Ее беременность все еще не видна, и она выглядит очень по-деловому, когда смотрит на свои часы, поднимаясь на сцену по ступенькам. Ее вид ясно говорит о том, что если подчиненные звезды даже помыслят о том, чтобы преградить ей дорогу, они сделают тем самым ужасную ошибку. Мы с Джерри не можем поверить своим глазам, и не меньше нас поражены подчиненные Алана Прайса. Мы все застыли с открытыми ртами. У нее такой впечатляющий, изящный, элегантный вид, что ее просто невозможно грубо прогнать. Когда она приближается к пианино, которое стоит в центре сцены, на ее лице появляется непроницаемая маска уверенного в себе обаяния, и когда мистер Прайс наконец поднимает голову, я вижу по его лицу, что в первый момент он шокирован, а потом всерьез заинтригован. — Что, черт возьми, она делает? — спрашивает Джерри, едва дыша.

Я так напуган, что не в состоянии что-либо ему ответить. Мистер Прайс известен своей вспыльчивостью. Вот и теперь он старается изобразить сердитый вид, но у него попросту не получается — таким всепобеждающим обаянием обладает Фрэнсис. Она говорит тихо, мы не можем слышать ее, но видим, как она уверенным жестом указывает на свои часы, а потом на нас, ожидающих своего часа на краю сцены. Внезапно мистер Прайс превращается из разгневанного начальника в покладистого школьника, который желает угодить учителю. Он закрывает крышку фортепьяно и велит своему оркестру уйти со сцены, чтобы мы смогли проверить свое оборудование. Угрюмые администраторы закрывают свои бесценные приборы черными чехлами, а мы с Джерри радостно выносим на сцену хаммондовский электроорган. Мы чуть не танцуем от радости, когда гордо устанавливаем свое оборудование перед пианино мистера Прайса. Тем временем Фрэнсис возвращается на свое место, и я благодарно шепчу ей со сцены одними губами: «Спасибо, я люблю тебя».

Как и ожидалось, мы играем для фактически пустого зала, но в числе зрителей присутствует несколько представителей звукозаписывающих компаний. Люди из Island Records, Virgin и А М сидят вместе с Фрэнсис в первом ряду. Мы играем очень хорошо, мне удается не обращать внимания на пустые места, и я пою, стоя в луче рампы и воображая, что передо мной семидесятитысячная толпа зрителей. Отрезвление наступает только когда я замолкаю, и раздаются жидкие, почти неслышные аплодисменты.

Мы уходим со сцены, довольные тем, что сделали все от нас зависящее, а зал тем временем наполняется в ожидании основного зрелища. Через несколько минут за кулисами появляется Фрэнсис с представителями звукозаписывающих фирм.

Мы получаем сдержанные поздравления по поводу нашего выступления, которых тем не менее достаточно, чтобы дать нам понять: мы его не провалили.

«Вы определенно делаете успехи», — говорит один. «О, да, явные успехи», — говорит другой. «Несомненно», — говорит третий.

Затем воцаряется неловкая тишина, которая несколько затягивается, но никто не решается ее прервать. Все начинают проявлять несвоевременный интерес к своим шнуркам и плакатам на стенах, пока, наконец, человек из компании Island не произносит: «Однако, — мы напрягаемся, — вам все-таки не удалось по-настоящему завести аудиторию, не правда ли?»

— Вы и были этой чертовой аудиторией! — говорит Джерри.

— Да, — рассеянно отвечает он, — это были мы.

До конца школьной четверти остается лишь несколько недель, когда я сообщаю доброй сестре Рут, что больше не буду работать в школе. Она немного обескуражена, увидев мое заявление об увольнении, хотя некоторое напряжение между нами появилось еще раньше, в течение четверти, когда моя работа в мюзикле «Адское пламя» постоянно мешала исполнению учительских обязанностей. Сестра Рут неизменно шла мне навстречу, к большому раздражению со стороны других учителей и, вероятно, ожидала в ответ некоторой признательности. Мне всегда бросалось в глаза, что в ее характере есть что-то шаловливо детское, и то напряжение, которое существовало между ней и остальными учительницами — замужними женщинами, имеющими детей, — в значительной степени проистекало от разницы характеров и жизненного опыта. Она ощущала себя гораздо более счастливой в компании детей, чем в обществе коллег, и то же самое можно было сказать обо мне самом. Последние два года я пытался объяснить ей, что не считаю профессию учителя делом своей жизни, что музыка является моей истинной страстью, но она никогда не могла понять, как музыка может быть чем-то большим, чем просто увлечением. Все это время она потворствовала моим фантазиям, потому что хорошо относилась ко мне, а возможно, потому, что мое необычное поведение казалось ей забавным и хотя бы немного избавляло ее от одиночества. Когда же добрая сестра Рут осознала, что я всерьез решил уйти из школы, несмотря даже на скорое рождение моего ребенка, она решила предъявить свой последний аргумент. Грустно покачивая головой с выражением человека, который уже не знает, что сказать, она напоминает мне:

— Но тогда вы не будете получать пособие.

Я смотрю в окно, на поле для спортивных игр, на фургоны и грузовики, мчащиеся по шоссе в южном направлении. Какое-то время я не говорю ни слова.

— Простите, сестра. Я действительно хочу так поступить. В этот день мне очень весело с детьми, и в четыре часа

я отправляюсь обратно в Ньюкасл. Окна моего автомобиля открыты, и я пою во весь голос. Мое и без того приподнятое настроение становится еще лучше, когда во время вечерней репетиции нашей группы Ронни объявляет нам новости. Он раздобыл нам работу на лето. Мы будем играть на круизном судне компании Р О, и это позволит накопить немного денег для последнего прорыва в сторону Лондона, который мы планируем на конец этого года.

8.

Круизный теплоход «Ормана» отправляется из Саутгемптона семнадцатого июля, на следующий день после того, как я заканчиваю свою работу в школе. Мы будем развлекать пассажиров теплохода, называясь при этом не Last Exit, а трио Ронни Пирсона. Разумеется, это не означает никакого карьерного роста. Мы будем играть известные мелодии, ресторанный репертуар и старомодную танцевальную музыку, с которой мне довелось так близко познакомиться во время одного давнего выступления в компании двух старцев. Как бы то ни было, за все это обещают очень хорошие деньги, и Фрэнсис прекрасно понимает, что, хотя нам и придется надолго расстаться друг с другом, но теперь, когда она не работает, — ее муж просто обязан выйти в море и принести домой семейное пропитание. С тех пор как Фрэнсис забеременела, она из строгой вегетарианки превратилась в неистовую плотоядную хищницу, так что мой заработок будет очень кстати. Я понемногу начинаю осознавать тот факт, что скоро у нас действительно будет ребенок, и мне очень трудно скрыть тревогу за наше будущее. Мы договариваемся встретиться в Лондоне, когда я закончу свою работу. Ронни много раз работал на таких кораблях по всему миру. Он предупреждает, что мы должны быть всегда хорошо одеты и очень вежливы с пассажирами. Мы с Джерри недоумеваем, почему он решил обратиться к нам с этим предупреждением. Но так как мы временно перестали быть группой Last Exit, превратившись в трио Ронни Пирсона, мы даем обещание соответствовать высоким требованиям нашего начальника.

— Капитан, вы можете протащить нас под килем или заставить пройти по перекладине мачты, номы вас не подведем, — бодро чеканим мы, отдавая честь, и кланяемся Ронни в знак шутливогопочтения.

Ронни совершенно не впечатлен нашим подражанием одноногому Сильверу из «Острова сокровищ» и заявляет нам, что это серьезная работа за солидные деньги.

— Слушаемся, капитан! — рявкаем мы в ответ.

Итак, мы проходим медицинский осмотр, получаем страховые документы и становимся официальными членами Британского торгового флота.

«Ориана» была построена в 1957 году. Это судно водоизмещением сорок две тысячи тонн и примерно 360 метров длиной. Оно вмещает более двух тысяч пассажиров. Верхняя часть корабля выкрашена в сливочно-белый цвет. В этой махине шестнадцать этажей, семнадцать кают-компаний, одиннадцать прогулочных палуб, несколько бассейнов и один теннисный корт. Все это хозяйство обслуживает девятьсот членов экипажа, в том числе и мы.

Когда я вхожу по трапу на борт корабля с гитарным футляром в руке, настроение у меня приподнятое. Если бы только папа увидел меня сейчас! Он наконец-то смог бы гордиться мной.

Корабль похож на огромный плавучий город, разделенный на классы. Верхние палубы предназначаются только для пассажиров первого класса и старших офицеров; нижние палубы — для пассажиров второго класса, палубных матросов, обслуживающего персонала, поваров и уборщиков, а под всем этим скрываются обитатели огромного машинного отделения. Мне отводят маленькую каюту в недрах корабля с одной койкой, без иллюминатора, с голыми металлическими стенами. Маленький человек с острова Гоа, что в Южной Индии, делает уборку в моей каюте и стирает мои вещи. Его зовут Майкл. Он рассказывает мне, что компания Р О сотрудничает с жителями острова Гоа и что он копит деньги на покупку гостиницы на своем родном острове. При этом ни ему, ни его соотечественникам не позволено подниматься на верхние палубы во время путешествия. Что касается музыкантов, то они имеют право совершенно свободно ходить по всему кораблю. Иногда мы начинаем с того, что играем за ужином у капитана, когда тот принимает гостей, а заканчиваем вечер на одной из нижних палуб, развлекая пассажиров второго класса.

Ронни берет на себя обязанности солиста, чему я очень рад, потому что репертуар мне почти не знаком. Я с большим удовольствием играю на своей бас-гитаре, хотя однажды, когда мне случилось допустить ошибку в одной из песен, Ронни набросился на меня и заявил, что я недостаточно серьезно отношусь к работе. Я прислушиваюсь к его замечанию, но он и вправду начинает вести себя, как капитан Блай.

Мы играем примерно по три раза в день в разных местах корабля, перенося свое оборудование из ресторанов в холлы, из холлов — на танцплощадки, а оттуда — в ночные клубы. Между выступлениями я провожу время за чтением, разыскав какое-нибудь укромное место на палубе. Я решил одолеть «Моби Дика» Мелвилла. С одной стороны, это достаточно «морская» книга, с другой — достаточно непростая, чтобы растянуть ее на все путешествие. Я прочитываю один абзац, а потом принимаюсь мечтательно смотреть за борт, наблюдая, как свинцовые волны Ла-Манша постепенно переходят в голубизну Бискайского залива.

Именно здесь, в Бискайском заливе, нас застигает первый шторм. Весь день море выглядит неспокойным, но к вечеру начинается настоящее волнение. Корабль переваливается с одного бока на другой, и время от времени его резко бросает вперед. Мне повезло, что я никогда не был подвержен приступам морской болезни, но мы имеем несчастье играть в этот момент в зале для танцев на корме корабля, прямо над корабельными винтами, где качка сильнее всего. Ударная установка Ронни стоит на маленьком коврике, и пока мы играем, она ездит вперед-назад по гладкому деревянному полу по мере того, как весь корпус корабля переваливается с бока на бок. Мне самому удается раскачиваться вместе с бас-гитарой в такт корабельной качке, а Джерри привязал свой синтезатор, чтобы тот оставался на месте, но бедный Ронни практически не справляется со своей ударной установкой, которая двигается по всей сцене. Стоит ему потянуться за микрофоном, чтобы начать петь, микрофон или удаляется от него, или, напротив, с бешеной скоростью несется ему навстречу, угрожая угодить прямо в лицо, которое, по понятным причинам, то заливается краской стыда, то зеленеет от морской болезни. Тем фактом, что Ронни вообще может играть в подобных обстоятельствах, он обязан только своим способностям ударника и бывалого моряка. Я не знаю, как долго еще мы сможем это выдержать. Временами я уверен, что слышу, как винты под нашими ногами страшно ревут, поднимаясь над поверхностью воды. Несколько особенно храбрых пар, пытавшихся танцевать фокстрот, отказываются от своей затеи, и танцплощадка пустеет.

Старший стюард наблюдает за нашими мучениями из угла комнаты с выражением угрюмой издевки на лице. Потом он встает и направляется к нам через танцплощадку, не обращая никакого внимания на чудовищную качку. Это выглядит чем-то сверхъестественным. Он шагает так, словно находится на суше, и стоит перед нами так невозмутимо, как будто остановился посреди Оксфорд-стрит. Это обстоятельство в сочетании с мрачным выражением его лица вызывает у меня легкую тошноту.

— Ладно, можете не играть, все равно никто не слушает. Он уже собирается уходить, когда его взгляд падает на мои ноги.

— Что это у тебя на ногах? Я тупо смотрю вниз:

— Теннисные туфли, сэр.

На его лице появляется зловещая усмешка, которая была бы вполне уместна на лице капитана Ахава при виде преследуемого им белого кита, но кажется странно неподходящей лицу старшего стюарда при виде пары теннисных туфель.

— И почему же мы их надели? — спрашивает он, одновременно убеждаясь, что все остальные обуты, как и положено, в черные туфли.

— Они удобнее, сэр.

— Мне нет никакого дела до того, удобные они или нет. Если я еще раз увижу их на тебе во время работы, я высажу тебя в Гибралтаре.

— Да, сэр.

Он уходит, пересекая танцплощадку таким же сверхъестественным образом, как и прежде. Теперь на меня обращается сердитый взгляд Ронни.

— Я же говорил тебе, что ты недостаточно серьезно относишься к работе. Теперь у него на насзуб.

Весь остаток вечера корабль продолжает кидать из стороны в сторону, и я провожу беспокойную ночь в своей каюте. Мне снятся китобойное судно «Пекод» и белые теннисные туфли. К утру шторм почти прекращается и я отправляюсь прогуляться по верхней палубе. Мне нравится в море. Мне нравится постоянное движение вперед, нравится думать, что путешествие не кончится никогда. Воздух становится все теплее по мере того, как мы продвигаемся на юг, и я думаю о Фрэнсис, которая осталась там, в Англии. Когда она вышла замуж за такого, как я, ей пришлось от многого отказаться. Я думаю о ребенке, который растет у нее внутри, и о том, каким он будет. Я думаю о том, каким я буду отцом. Я не хочу, чтобы между мной и моим сыном установились такие же отношения, какие были у меня с моим собственным отцом. Мой отец угодил в ловушку — вот в чем все дело. Если я никогда не позволю себе попасть в такой же капкан, моя жизнь будет другой. Но потом я начинаю думать, что все эти рассуждения

— безумие. Я просто должен продолжать движение и все — как этот корабль. От размышлений меня отрывает Джерри, который направляется прямо ко мне. Он выглядит обеспокоенным.

— Ронни по-настоящему зол на тебя, — говорит он, нервно затягиваясь.

— Я знаю, — говорю я в ответ.

— Старший стюард вызвал его к себе в кабинет и сообщил, что сегодня мы не будем играть на верхней палубе. Он хочет, чтобы мы сыграли в кают-компании.

— Вот как?

— Ронни считает, что это нечто вроде наказания.

— Почему?

— Не знаю. В этот вечер, когда далеко за бортом мерцают огни западного берега Испании, мы перетаскиваем свое оборудование с палубы на палубу, все ниже и ниже, а потом несем его по узким лестничным пролетам, где уже нет дневного света, по длинным стальным коридорам с глухими переборками, пока, наконец, не попадаем в шумную, душную преисподнюю, имя которой машинное отделение. Мы идем по шаткому мостику над шестью массивными турбинами, построенными компанией Parson в Ньюкасле. Их совокупная мощность — восемьдесят тысяч лошадиных сил. Странно и нелепо выглядят музыкальные инструменты в машинном отделении. Музыка и техника попросту не сочетаются друг с другом. Мы — чужаки в неведомой стране. Истопники смотрят на нас, подняв свои потные, ничего не выражающие лица, пока мы неловко пробираемся по узкому, ненадежному мостику с синтезатором наперевес. На той стороне мостика располагаются помещения для экипажа и обслуживающего персонала, а кают-компания представляет собой мрачную комнату с крошечной сценой у дальней стены. За одним столом жители острова Гоа увлеченно играют в карты, рядом двое каких-то парней бросают дротики в мишень. Когда мы вваливаемся в комнату со своим синтезатором, все бросают свои занятия, и десятки глаз устремляются на нас. На несколько секунд воцаряется тишина и возникает некоторое напряжение, но потом, словно по команде, все возвращаются к своим играм, словно нас не существует в природе.

— Милое местечко, — говорит Джерри, пытаясь выдавить из себя нечто вроде иронии, а сам тем временем оглядывается вокруг в тусклом свете голой электрической лампочки, свешивающейся с низкого металлического потолка.

— В Сандерленде нам доводилось играть в клубах и похуже, — напоминаю я ему. Мы устанавливаем пианино, а затем проделываем обратный путь за ударной установкой. Мы снова проходим через машинное отделение, идем по длинным коридорам с переборками, поднимаемся по лестницам, пролет за пролетом, пока в наши легкие не врывается наконец свежий воздух верхних палуб.

К моменту нашего возвращения помещение кают-компании преображается. Голая электрическая лампочка заменяется крутящимся зеркальным шаром, какие бывают на дискотеках, и, несмотря на то, что вид у комнаты все еще мрачный, несколько светильников, мерцающих красным и синим светом, придают этому месту что-то праздничное и делают его похожим на пещеру. Пока мы настраиваем свои инструменты, люди с острова Гоа продолжают невозмутимо играть в карты, не проявляя к нам ни малейшего интереса, но понемногу начинают прибывать остальные члены экипажа. Они выстраиваются вдоль стен кают-компании с бокалами в руках, и я замечаю, что среди них есть несколько женщин. Во всяком случае, мне кажется, что это женщины — ведь в комнате темно.

Мы начинаем с мелодичной музыки, чтобы немного разрядить обстановку, и исполняем джазовый вальс «Way Down East», сочинение Ларри Адлера. Это музыка для Джерри, и мне всегда нравилось, как он ее исполняет. Несколько пар начинают танцевать на площадке перед сценой. Только теперь я замечаю, что тела женщин, присутствие которых так порадовало меня некоторое время назад, испещрены татуировками, что у всех у них гигантские бицепсы и мускулистые бедра, странно выпирающие из-под китайских платьев с огромными разрезами, украшенных изображениями драконов, а ноги, обтянутые чулками, опираются на высоченные каблуки-шпильки. Среди них есть блондинки и брюнетки, а также одна странная рыжеволосая с тщательно сделанным макияжем, накладными ресницами, экстравагантными серьгами и чувственными красными губами.

Ронни выглядит так, будто он только этого и ожидал, и демонстрирует нечто вроде чопорного стоицизма, аккуратно прикасаясь палочками к своему драгоценному барабану, как надутый шеф-повар, взбивающий яйцо. Он все еще дуется на меня. Он думает, что это из-за меня мы все оказались здесь, хотя могли бы в это время развлекать гостей капитана в ресторане первого класса. Я давно уже привык к легкомысленному театральному сброду, я полюбил его эксцентричный юмор, искреннее актерское веселье, но здесь я увидел что-то другое, что-то куда более мрачное. Несмотря на женскую одежду и косметику, эти типы выглядят по-настоящему опасными. Ни один нормальный человек не стал бы с ними связываться из страха остаться с поломанными руками или ногами. Одна из пар, танцующих прямо перед сценой, начинает немного меня волновать. На нем — старомодный наряд, состоящий из свитера с белыми и голубыми полосами, брюк-клеш и белого шейного платка. Его лицо прорезано зловещим, жутким на вид шрамом, который начинается от носа, пересекает подбородок и тянется к мочке уха. «Она» одета в красное атласное платье в духе Сьюзи Вонг, на голове у нее темно-рыжий парик, лак на ногтях, а на ногах — черные чулки и красные туфли на высоких каблуках. Эти двое медленно танцуют прямо передо мной, и каждый раз, когда «она» поворачивается ко мне, на ее лице появляется похотливая гримаса — полузакрытые глаза и раздутые ноздри, как будто она пытается уловить мой запах. Когда поворачивается ее дружок, он устремляет на меня мрачный взгляд из-под своей единственной черной брови, и его шрам выглядит синевато-багровым, таким же, как тонкая, злая полоска его губ. Они продолжают танцевать, по очереди суля мне совращение и разрушение, как кружащийся двуликий Янус. Какая-то часть меня подозревает, что это привычная для них сцена, которую они разыгрывают, чтобы завести друг друга, другая часть меня готовится к битве, но вдруг краем глаза я замечаю старшего стюарда и его сальную улыбку. Он сидит в дальнем углу комнаты и явно наслаждается зрелищем. Остальные члены группы, кажется, не замечают моего затруднительного положения. Я спрашиваю у Ронни разрешения спеть следующий номер, он соглашается, и мы начинаем «Friend of Mine» Билла Уизерса.

Я пою, потому что давно знаю по опыту, что пение помогает мне чувствовать себя бесстрашным, как будто нечто в самом акте воплощения песни голосом заставляет меня ощущать себя непобедимым. Кроме того, у меня в руках бас-гитара, и если начнется драка, она послужит мне таким же хорошим оружием, как до того служила инструментом. Тем не менее неспешная песня и теплые, лирические чувства, которые она навевает, внезапно меняют атмосферу в комнате. Все начинают раскачиваться и пританцовывать, а угрюмые любовники, топчущиеся перед сценой, кажется, наконец, чувствуют себя счастливыми. Люди с острова Гоа продолжают играть в карты, но, судя по всему, нам удалось пронять аудиторию, как во время лучших выступлений Last Exit. Старший стюард уползает обратно, на верхнюю палубу, а мы даем лучший концерт этого круиза.

Вскоре мы оказываемся в Средиземном море и держим курс прямо на восток через Гибралтар, мимо Геркулесовых столбов, Балеарских островов, юга Сицилии, а потом мимо греческих островов. Я сижу на палубе, в своем тихом углу, и смотрю на мифические острова, как будто это мираж, созданный падающим светом между золотыми морскими волнами и небом. Я думаю об Одиссее, который ищет дорогу к дому, и его жене Пенелопе, которая отвергает женихов и терпеливо ждет вместе со своим единственным сыном Телемаком, но мои раздумья внезапно прерываются объявлением по громкоговорящей связи, что ровно в семь часов вечера в холле второго класса состоится игра в бинго, после чего выступит таинственная Мадам Калипсо, женщина-змея со своим одноглазым питоном.

Выступив с таким успехом в кают-компании, где нам удалось показать свое истинное лицо, лицо Last Exit, мы чувствуем себя более уверенно, чтобы предпринять еще одну попытку. За день до того, как мы бросим якорь в турецком порту Измир, нам предстоит играть в большом танцевальном зале на корме корабля. Там будет большая и неоднородная толпа людей с большим количеством молодежи, так что можно рискнуть показать себя в истинном свете. Ронни находит это вполне логичным и соглашается изменить обычный план выступления. Мы играем свежо, энергично, раскованно. При этом мы не играем громче, чем обычно — это только кажется. Скучающую, безразличную толпу охватывает искренний восторг. Особенно радуется молодежь у самой сцены, а потом веселое настроение распространяется по всему помещению. Мой голос в отличном состоянии, потому что большую часть путешествия я лишь подпевал Ронни, в результате чего мои связки только окрепли. Я опять чувствую себя бесстрашным и непобедимым — чувство, из-за которого меня столько раз упрекали в высокомерии, но это лишь радость от пения, и сегодня мой вечер.

Мы играем сорок минут, и нам отвечают бурными аплодисментами, но во время перерыва старший стюард опять наносит нам визит. Он снова зол, потому что на мне по-прежнему мои теннисные туфли. Он показывает на группу пожилых дам за большим столом под хрустальной люстрой.

— Ты, Мистер Теннисные Туфли, ты больше не будешь сегодня петь, — угрожающе шипит он. — Ты оскорбляешь своим видом вон тех пожилых леди. — Сказав это, он обращает самую подобострастную и гнусную из улыбок к недовольным пожилым тетушкам, которые сидят под своей люстрой и кивают в знак согласия.

Мы снова надеваем маску оркестра, добросовестно развлекающего пассажиров теплохода. Молодая часть аудитории немедленно исчезает, и я решаю про себя, что в следующий раз, когда я буду петь на корабле, это будет, черт возьми, мой собственный корабль.

9.

«Одиссей» возвращается в конце лета, и беременность «Пенелопы», ждущей его в саутгемптонском порту со взятым напрокат фургоном, теперь очень хорошо видна. Это был один из самых жарких летних сезонов за весь период метеорологических наблюдений, и, должно быть, ей было тяжело носить весь этот дополнительный вес, но она прекрасно выглядит и очень рада меня видеть. Мы возвращаемся в Лондон, останавливаемся у ее подруги Пиппы в Баттерси, а на следующий день отправляемся в Ньюкасл, решив, что лучше всего перебираться в Лондон в начале нового года, хотя у меня нет ни малейшего представления, на что мы будем жить. Наш последний сезон в Ньюкасле заполнен многочисленными выступлениями, география наших гастролей непрерывно разрастается, и порой нам случается играть в таких удаленных местах, как Шеффилд и Лидс. Кэрол Уилсон даже организовала нам несколько лондонских выступлений: в баре отеля «Нэшвилл» в Западном Кенсингтоне, в Лондонской школе экономики и в «Dingwalls» в Кэмдене. Однако, хотя остатки корабельного заработка пока позволяют нам держаться на плаву, денег мы зарабатываем немного. Суровая реальность заключается в том, что у меня больше нет постоянного заработка, а Фрэнсис не может работать вовсе.

Впервые в жизни я всерьез начинаю вести дневник, пытаясь, вероятно, как-то возвысить свои страхи и беспокойства до уровня прозы или поэзии. Мне кажется, что изложенные на бумаге, они превращаются просто в истории из прошлого, которые рассказывают, когда все плохое уже позади. Но чувствую я себя при этом как новобранец во время первого в своей жизни сражения. И, хотя местами в моих текстах слишком много пафоса, мне совсем не стыдно за их содержание. Длинная осень позади, и сегодня вечером в воздухе ощущается жгучий балтийский холод. Наш ребенок зашевелился в материнском животе, а я слушаю гудение ветра в телефонных проводах над крышей дома и замечаю первые, еще хрупкие зимние звуки.

Наш сын, кажется, полон решимости прийти в этот мир, а мир еще не готов. И никак нельзя убедить его, что еще не время.

А, между тем, всего через три улицы от нас и только неделю назад какой-то мальчик был до смерти избит бандой скинхедов. Я думаю, они выбрали свою жертву наугад, и, придравшись к чему-то выдуманному и незначительному, оскорбленные его одиночеством, тем, что он отличается от них, толкнули его на землю и начали бить ногами но голове, как по футбольному мячу. Они навалились всей кучей, страшась убивать в одиночку, боясь остановиться, боясь задуматься о том, что делают, не слыша его криков, потому что их заглушают слова безумной песни. Они нараспев твердят свои ужасные лозунги, нанося удар за ударом. Они выбивают ему глаз и половину зубов, превратив лицо в кровавое месиво, и какая-то кость пронзает лобные доли его мозга, они ломают ему ключицу, как хрупкую ветку, и продолжают, продолжают бить, пока не открывается дверь какого-то дома или не проезжает машина, и тогда они бросаются бежать всей сворой, как собаки. Отстающие, которые не поспевают за остальными в своих клоунских ботинках, рассыпаются по аркам и подворотням. Они пробегают мимо нашего дома, потом по железнодорожному мосту, где беспечно замедляют шаг, успокаивают дыхание, где к ним возвращается их дерзкий, наглый вид, и они осторожно расползаются по домам, по одному или по двое, а тем временем жизнь медленно утекает из тела их жертвы, и «скорая помощь» приезжает слишком поздно. Я не могу сдержать слез.