Посвящение 18 страница

— Что за черт? — кричу я.

— Эта сволочь хотела занять нашу полосу, — кричит он мне в ответ.

— Это неправда. Ты нарочно ударил его.

Тем временем вышеупомянутая «сволочь» вышла из своей машины, чтобы осмотреть повреждения. Несчастный водитель выглядит смущенным и немного испуганным, а увидев полную машину каких-то странных личностей, пугается еще больше.

Алистер опускает стекло, как будто для того, чтобы дать какие-то объяснения. «Ты, безмозглый идиот», — кричит он и, увидев, что загорелся зеленый свет, немедленно трогается с места на первой передаче, но до отказа нажав на газ.

— Кроули, это ты безмозглый идиот! — кричу я, в то время как он с треском переключается навторую передачу, совершенно забыв при этом нажать на сцепление. — И ты, черт возьми, неумеешь водить!

Он резко нажимает на тормоза, надеясь, вероятно, что я вылечу через лобовое стекло, но вместо этого, с задней части фургона в переднюю, словно управляемая ракета, летит усилитель Генри. Я готов свернуть Кроули голову.

— Утверждать, что я не умею водить, — произносит он своим воющим голосом, — это все равно, что утверждать, будто Кит Мун не умеет играть на ударных.

От этих слов я просто лишаюсь дара речи. Что за жестокая карма поместила меня в один фургон с этим сумасшедшим? Когда ко мне возвращается самообладание, я заявляю, что он больше не сядет за руль, если не хочет вернуться в Англию в цинковом гробу.

Наше первое выступление должно состояться в Гронингене, в здании, похожем на деревенский клуб. Звукоусилитель, который был заранее заказан промоутером, еще не привезли из Амстердама. Он прибывает только в половине восьмого вечера, так что у нас не остается времени на то, чтобы проверить исправность оборудования. Тем не менее мы начинаем, но на середине первой песни звук начинает то исчезать, то появляться снова — и так несколько раз. Потом раздаются оглушительные завывания, грохот и высокочастотный визг, которые вынуждают слушателей заткнуть уши. У меня был тяжелый день, и я, совершенно нехарактерным для себя образом, обрушиваю свой гнев на несчастных голландских звукооператоров, угрожая разорвать их на части в случае, если они не наладят звук. Во время моей тирады Стюарт играет еще более неистово, чем обычно, и слушатели — большинство из которых типичные хиппи, сидящие со скрещенными ногами на полу (и считающие, что панк-рок — это синоним насилия) решают, что мое поведение

— часть представления, и это злит меня еще больше. Я спускаюсь с довольно низкой сцены в зал ипытаюсь расшевелить эту вялую аудиторию. Я пинаю их, толкаю их, хожу у них по головам. Ксчастью, они начинают отбиваться, и я возвращаюсь в относительную безопасность сцены. Тем временем звук, кажется, приведен в порядок, после чего, хотя и с некоторым запозданием, начинается отличный рок-н-ролл. Аудитория поднимается на ноги и разражается восторженнаябуря, после чего у Стюарта, который играет, как одержимый, внезапно ломается педаль басовогобарабана, а потом и вся ударная установка разлетается на части. Тарелки, тамтамы и цимбалыраскатываются по всей сцене. Установка замолкает на душераздирающей ноте, и в полной немогоошеломления тишине мы покидаем сцену. Уже закрыв за собой дверь гримерной, мы слышимзвуки овации. Аплодисменты, свист и топот. Мне кажется, что все они сошли с ума. Ведь мывыступали ужасно. Впрочем, мы все равно не можем сыграть на бис, потому что ударнаяустановка Стюарта представляет собой груду отдельных деталей. К моменту этого нашеговыступления его продолжительность достигла пятнадцати минут по сравнению с десятью вначале, и теперь — очередь Уэйна. Аудитория, уже наученная нами реагировать правильнымобразом, награждает овацией и его.

В конце вечера каждый из нас получает по банкноте в двадцать гульденов, и мы отправляемся в маленькую дешевую гостиницу в квартале публичных домов. Нас встречает унылая, стареющая женщина, которая, сидя в своем окошке, читает дешевые романы и вяжет детскую одежду в красном мерцании дешевой лампы с абажуром. Мне достается крошечная комната, и хотя из нее, как на ладони, видны обитательницы публичного дома на той стороне улицы, в ней нет ни горячей воды, ни отопления, а кровать застелена непросохшими простынями. Засыпая прямо в одежде, я думаю о Фрэнсис и малыше.

В течение следующих дней мы дадим еще несколько подобных концертов в Эйндховене, Роттердаме, Наймегене, Маасбрее и, наконец, в Амстердаме. Самым запомнившимся мне моментом за все время гастролей с Уэйном Каунта стало выступление в клубе «Paradiso» в Амстердаме. Этот клуб располагается в центре города, в помещении бывшей церкви. Сцена занимает место бывшего алтаря, под светящимся витражом, чей стрельчатый верх устремляется к небу, исчезая в темноте высокого готического потолка. Рассеянный свет освещает публику, немногочисленную и разношерстную, разбросанную по всему помещению, причем каждый по-своему наслаждается жизнью. Некоторые спят с блаженной улыбкой на лице, другие — сгрудились по углам, прикрывшись грязными спальными мешками, третьи — исполняют безумные танцы, кружась, словно танцующие дервиши. В своем беспорядочном движении они натыкаются на других людей, которые отталкивают их, и те начинают кружиться в обратном направлении. Один человек падает и сильно ударяется головой об пол. Несколько секунд он неподвижно лежит на полу, потом встает и продолжает свое безумное кружение. Все это сопровождается ужасающими звуками, которые доносятся со сцены. В целом происходящее носит оттенок какого-то сюрреалистического кошмара, причем центром его является Уэйн, с безумной яростью выкрикивающий слова «The Last Time» группы Rolling Stones, в то время как Грег, в стельку пьяный, а потому опасный, держит свою единственную гитару за гриф и, подняв инструмент высоко над головой, несколько раз с силой ударяет им о сцену. Все это — просто конец наших гастролей, но мне происходящее представляется концом мира. На следующий день в Зеебрюгге мы садимся на паром, идущий в Англию. Грег мучается от тяжелейшего похмелья. Он сидит на верхней палубе раскачивающегося парома, держась руками за голову, а в это время на него с двух сторон нападают Уэйн и Алистер.

— Эх ты, идиот безмозглый!

— Где мы теперь возьмем деньги на новую гитару? А? Скажи, где? Ты, дурак набитый!

— Пропил все до последнего цента! А теперь посмотрите-ка на него! Кроули картинно сплевывает против ветра, и слюна стекает по его кожаной куртке.

— Дурак набитый, — повторяет он.

Внезапно Грег перегибается через перила палубы, и содержимое его измученного желудка извергается прямо в воды Ла-Манша.

— Идиот, — рычит Алистер, давая несчастному Грегу окончательное определение.

— Оставь его в покое, — говорит Уэйн, глядя на жалкую фигуру, висящую на перилах. Потом Уэйн направляется к Грегу, чтобы успокоить его, и тут я понимаю, что Уэйн любит Грега и что Грег, как обычно, получит свою порцию ласки и заботы. Алистер с отвращением уходит прочь, не забыв, впрочем, пригвоздить меня ненавидящим взглядом.

На другой стороне парома сидит ударник Крис и наблюдает, как из тумана выплывает приближающийся берег Англии. Несмотря на мороз, он по-прежнему одет в свою жалкую летнюю рубашку, которая была на нем в течение всех гастролей и на каждом выступлении. По мере того как паром входит в порт Фолкстоун, Крис выглядит все более обеспокоенным.

— Как дела, Крис?

— Нормально. Надеюсь, они впустят меня обратно.

— А что, если нет?

— Не знаю. Если меня отправят обратно в Венгрию, я попаду в тюрьму.

Он пытается зажечь сигарету, но огонь гаснет на ветру, и сигарета остается висеть у него на губе, как у французской кинозвезды: «Может быть, мне стоит прыгнуть в воду и добраться до берега вплавь».

— Я не думаю, что это надо делать, Крис. Я уверен, что все будет в порядке. Он пожимает плечами и исчезает на нижней палубе, а я вдруг осознаю, насколько благополучнамоя жизнь в сравнении с его жизнью.

Когда мы прибываем в Фолкстоун, иммиграционные власти задерживают американцев на целых шесть часов. Они проверяют наличие у них разрешений на работу, обыскивают их сумки и одежду и вообще всячески отравляют им жизнь. Мы дожидаемся их на автомобильной стоянке. Потом, уже вместе с американцами, мы в течение четырех часов дожидаемся Криса, пока нам не сообщают, что вечерним паромом его отправляют обратно в Зеебрюгге. Бедный парень. Но мы ничего не можем для него сделать, и в страшно подавленном состоянии возвращаемся в Лондон. Когда же я наконец оказываюсь дома, вместе с женой и сыном, которого я едва могу узнать — так сильно он вырос, Фрэнсис спрашивает меня, есть ли у меня знакомая по имени Дебора. Я чувствую, как что-то внутри меня сжимается.

— Да, есть. А что?

— Звонила твоя мама. Она сказала, что Дебора умерла. Этой ночью я лежу без сна и смотрю на жену и сына,

спящих в нашей маленькой спальне в глубине квартиры на Бэйсуотер. Я пробовал уснуть, пробовал молиться, но все было напрасно. Потом мной внезапно овладело удивление тем, как страшно и странно устроена жизнь. Моему замутненному, беспомощному сознанию судьба впервые представилась огромной безжалостной машиной, которая непостижимым для нас образом вершит свою работу. Как же я дошел до своего теперешнего положения? До встречи с Фрэнсис моя жизнь представляла собой какую-то мозаику, собранную из кусочков. Она была совокупностью мелких поступков и решений, которые не влекли за собой никаких значительных последствий. И вот это не вполне осознанное следование компасу моей судьбы привело меня к действительно серьезной ответственности. Я пытаюсь проследить свой жизненный путь от настоящего момента назад, в прошлое, как человек, страдающий амнезией, пытается понять, как же он очутился в том или ином месте. Я думаю о том, что одно маленькое изменение, одно маленькое отклонение от курса привело бы в движение совсем другие колесики механизма судьбы. Я — муж и отец, я живу в городе, далеко от моего родного дома, я стремлюсь к исполнению своей мечты, а тем временем девушка, которую я любил, на которой легко мог жениться и вести совсем другую жизнь, — умерла.

Всего через несколько дней мне на мгновение покажется, что я вижу ее призрак. Кондоминиум, в который входит и наш дом, включает почти все дома по восточной стороне зеленой Бэйсуотер-сквер, к северу от Гайд-парка. Это шесть высоких, выкрашенных белой краской шестиэтажных зданий, где в общей сложности тридцать шесть отдельных квартир. Окна всех этих квартир, если не считать шести полуподвальных, смотрят через улицу на зеленеющие лужайки частного, густо заросшего деревьями сада в центре площади.

Окна нашей квартиры, как и всех остальных полуподвальных квартир, находятся ниже уровня мостовой. Мы пользуемся отдельной входной дверью, но, к сожалению, единственное, что мы видим из своего окна — это крошечный дворик с каменной лестницей, которая ведет вверх, на мостовую. Мы не очень переживаем из-за этого, ведь квартиры наверху стоят гораздо дороже, чем мы с Фрэнсис можем себе позволить, а подземная жизнь вполне соответствует нашим потребностям, равно как и тайным честолюбивым замыслам.

Но когда некоторые из наших соседей сверху начинают хранить свой мусор в маленьких двориках перед окнами полуподвальных квартир, в сущности, превращая и без того унылый вид из нашего окна в общественную свалку, среди подземных обитателей начинается ропот и назревает мятеж. Пусть мы живем ниже уровня мостовой, но это совершенно не значит, что к нам можно относиться, как к людям второго сорта. И вот, когда жители верхних этажей начинают оставлять мешки с мусором и перед нашей дверью, я понимаю, что бунт — единственный выход для нас. Собрание жителей полуподвальных этажей должно состояться в доме номер 32, и я прибываю на это собрание первым. Спустившись по каменным ступеням и заглянув в окно, я вижу, что полуподвальная квартира в доме номер 32 совершенно такая же, как наша. У дверей меня встречает высокий человек немного за тридцать с волосами песочного цвета. Его зовут Джеймс, он актер и живет вместе со своей девушкой. Они въехали в квартиру на несколько недель позже нас, но мы еще ни разу не встречались. Джеймс приглашает меня присесть у камина и предлагает мне выпить чашку чая. Я с удовольствием соглашаюсь, и он отправляется на кухню, в дальний конец квартиры, оставив меня в довольно скудно обставленной гостиной. Оглядевшись по сторонам, я вижу, что живут они ничуть не лучше, чем мы, если не считать того, что у них все-таки есть ковер. Дверь, которая ведет в коридор, а затем на кухню, пока не застеклена, поэтому я слышу приглушенный разговор и звонкий женский смех. Джеймс возвращается:

— Подождите минутку. Моя старушка сейчас приготовит чай.

— Итак, — продолжает он своим актерским баритоном, — что же нам делать по поводу всей этой ситуации с мусором?

— Видите ли, я как раз думал об этом и… и…!

Я замолкаю, потому что сквозь незастекленную дверь, ведущую из кухни, входит молодая женщина, держа в руках чайник и несколько чашек китайского фарфора. Это сногсшибательной красоты блондинка в синих джинсах в обтяжку и зелено-голубом свитере. У нее глаза приглушенно-зеленого цвета, а на левой щеке белеет полоска шрама, который, как жестокая память о когте какого-то неведомого животного, огибает ее левую глазницу. Странным образом, этот шрам совершенно не умаляет ее красоты, и она кажется мне раненым ангелом. Но в ней есть еще нечто, окончательно лишившее меня дара речи. Это форма ее рта. У меня возникает чувство, что передо мной — призрак, потому что эти пухлые губы и широкая улыбка невообразимо похожи на губы и улыбку Деборы. На какое-то мгновение образ девушки с пиратским шрамом на щеке и улыбкой призрака замирает перед моими глазами и, как фотография, навсегда запечатлевается в моей памяти. Первым молчание нарушает Джеймс:

— Знакомьтесь, это Труди, — говорит он.

Много позже я узнаю, что Труди Стайлер подростком сбежала из дома, чтобы стать актрисой. Наивная девочка, повинуясь какому-то инстинкту, отправилась в Стратфорд-на-Эйвоне, родной город Шекспира и резиденцию Royal Shakespeare Company. Она не знала никого в этом странном городе и в первую ночь была вынуждена стучать в двери незнакомых домов, прося ночлега. Ее приютила театральная семья с фамилией Черч. Эти люди дали ей крышу над головой, а позднее и работу в качестве няни для своих детей. При содействии все той же семьи Труди удалось поступить в Театральную школу в Бристоле. Закончив эту школу, она работала актрисой на телевидении и в театре, а потом принимала участие в постановках комедийного проекта «Reduced Shakespeare Company» в лондонском театре Warehouse. В промежутках она подрабатывала конферансье в арабском ночном клубе, где ее звали Ангел. Шрам на ее лице оказался результатом ужасной аварии, в которую она попала еще ребенком. Ее протащило по земле под днищем грузовика, и она чудом осталась в живых, но пришлось наложить множество швов на лицо и голову. Никто не думал, что она станет такой красавицей и успешной актрисой. Пройдет еще три года, прежде чем мы с Труди станем любовниками, но наше влечение друг к другу не только возникло с первого взгляда, но и с первого момента было совершенно очевидно всем окружающим. В этом взаимном стремлении поначалу было что-то открытое и невинное, в присутствии друг друга мы ощущали радость и непосредственность, которые невозможно было скрыть. Но по мере того как влечение нарастало, я оказался перед необходимостью бороться со своими чувствами. Я совершенно не хотел вслед за своей матерью переживать мучительный конфликт между романтической любовью и семейной привязанностью, но я все сильнее влюблялся в девушку из соседней квартиры, и передо мной разверзалась ужасная пропасть.

Мы со Стюартом сближаемся все больше и больше. В каждом из нас растет уверенность, что нас ждет общее будущее. Мои отношения с ним, хотя и отличаются от учительско-ученических отношений с Джерри, приобретают для меня все большую важность, и, несмотря на то, что я не отдаю предпочтения новой дружбе в ущерб старой, между мной и Джерри возникает какое-то новое напряжение.

Во время моих голландских гастролей Джерри перебрался в Лондон и устроился на работу в стрип-бар в богемном лондонском районе Сохо, где играл на электрооргане. Его зарплата — пятьдесят фунтов в неделю (для меня это по-прежнему королевские доходы), а поселился он у своих друзей в южной части Лондона и намерен вскоре снять для себя отдельную квартиру. Вернувшись, я приглашаю Джерри на импровизированное прослушивание со Стюартом в надежде, что они понравятся друг другу. Мы с удовольствием исполняем несколько старых песен времен Last Exit и несколько мелодий из стандартного набора. Когда Джерри уходит на работу, я и так, и эдак намекаю Стюарту, что группе необходим клавишник, потому что это придало бы нашей музыке свободы и разнообразия. Но Стюарт непоколебимо убежден, что группа должна представлять собой трио с гитарой в качестве основного инструмента, и если мы возьмем кого-то вместо Генри, это будет только гитарист. История показала, что Стюарт был прав.

С другой стороны, я чувствую, что Джерри начинает ощущать себя брошенным. Конечно, он не из тех, кто станет завидовать — я даже не уверен, что он захотел бы играть в тех группах, с которыми играю я, — но он единственный человек из Last Exit, который не отказался от мечты и приехал в Лондон. Поэтому мне не хочется, чтобы он думал, что я отвернулся от него. Тем не менее именно Джерри сделает первый шаг к нашему с ним разрыву.

На следующий день после знакомства со Стюартом Джерри звонит мне и сообщает, что ему предложили участвовать в гастролях Билли Оушена в качестве музыкального администратора. Я очень рад за него, но когда он предлагает мне место басиста в этом предприятии, я вынужден отказаться, несмотря на то, что платить обещают сто фунтов в неделю плюс возмещение расходов. Если бы, выступая с Police, я смог бы заработать такую же сумму за месяц, я был бы счастлив, и хотя эти деньги, безусловно, позволили бы нам с Фрэнсис чувствовать себя более уверенно, предложение Джерри не соблазняет меня ни на минуту. Вероятно, здесь срабатывает какой-то инстинкт. Однако этот случай кладет конец эпохе нашего сотрудничества, и отныне Джерри будет идти своим путем. Я многим обязан ему — он был моим учителем, хотя его самого такое утверждение, вероятно, оскорбило бы. Мы останемся друзьями вплоть до сего дня, и, пережив множество своих собственных приключений, Джерри в конце концов станет очень уважаемым преподавателем музыки в музыкальном колледже Ньюкасла. И конечно, он по-прежнему продолжает выступать.

Что касается меня, то теперь все мои надежды связаны со Стюартом и, косвенным образом, с его предприимчивым братом Майлзом.

Потом начинается период, который представляет собой непрерывное переливание из пустого в порожнее. К Черри возвращается голос, и Майлз хочет, чтобы мы играли с ней в течение месяца, выступая в разных местах. Закончить гастроли предполагается в знаменитом лондонском Roundhouse, концертном зале, переделанном из круглого ремонтного депо для локомотивов. Там в одной программе с нами будут выступать группы Jam и Stranglers. В своих переездах по стране мы доезжаем до Глазго с его концертным залом Apollo на севере, а на юге — до Плимута и Пензанса. Большинство выступлений как с Черри, так и с Police, проходит удачно, и, хотя репертуар Police становится все больше, а исполняем мы его все совершеннее, меня не покидает ощущение, что мы толчем в ступе воду, а моя творческая энергия благополучно уснула. Возможно, именно поэтому я однажды засыпаю прямо за рулем нашего фургона, что едва не кладет безвременный конец всей нашей карьере.

Раннее утро, и все остальные беззаботно спят за моей спиной. Мы все обессилены. Я веду машину уже пару часов, а Генри сидит вместе со мной на переднем сиденье, стараясь составить мне компанию, но и его голова постоянно клонится вбок, и он клюет носом. Перед нами абсолютно пустое шоссе, и мы плавно двигаемся посередине со скоростью около восьмидесяти километров. Генри поднимает голову и вдруг замечает, что я медленно перестраиваюсь в левый ряд. Поскольку вокруг нет ни одного автомобиля, Генри не может понять, для чего я делаю этот маневр, пока, взглянув на меня, не осознает в ужасе, что мои глаза закрыты. Он что-то кричит мне, и я, внезапно проснувшись, вижу неясные очертания дороги и надвигающееся прямо на нас разделительный барьер. На какое-то мгновение, которое кажется нам вечностью, мой крик сливается с криком Генри, я пытаюсь поскорее стряхнуть с себя остатки сна и мы входим в какой-то умопомрачительный вираж в попытке избежать столкновения с барьером, но под ужасный скрип шин по асфальту нас бросает в сторону бокового заграждения. Слова «выправляй машину!», как лампочка, загораются в моем мозгу, я пускаю наш дребезжащий фургон в новый крутой вираж, и, пролетев ярдов сто с дымящимися шинами, с огромным облегчением осознаю, что снова обрел контроль над автомобилем. Я притормаживаю и, наконец, останавливаю автомобиль на обочине. К этому моменту никто уже не спит.

— Что за черт?…

— Прошу прощения, ребята. Я уснул. Генри спас нас всех.

— Черт возьми. J'aipensé un «момент по-настоящему», да?

— Да, Генри, это был «момент по-настоящему».

Но, к сожалению, «моменты по-настоящему» в качестве члена группы Police для Генри сочтены, потому что вскоре мы со Стюартом встретим Энди Саммерса, музыканта, который окажет огромное влияние на наши судьбы, равно как и на дальнейшую историю группы Police.

Приятель моей знакомой Кэрол Уилсон, сотрудницы издательского отдела одной из звукозаписывающих компаний, был когда-то басистом в Gong, англо-французской группе, игравшей в стиле хиппи и пользовавшейся популярностью в начале семидесятых годов. (Самый известный выходец из этой группы — это, вероятно, гитарист Стив Хиллидж.) Друга Кэрол зовут Майк Хоулетт, и он очень хороший музыкант, а его музыка по настроению и утонченности близка к тому, что пыталась когда-то воплотить Last Exit. Майк хочет создать группу под названием Strontium 90. Я напоминаю ему, что включать в одну группу сразу двух басистов не принято, но мы все же проводим несколько совместных репетиций и разучиваем несколько партий, которые нам удается исполнять вместе, не наступая друг другу на пятки. На одну из репетиций приходит Стюарт и соглашается присоединиться к нам — в конце концов, ни один из нас ничего от этого не теряет. Я снова пытаюсь замолвить словечко за Джерри, но Майк говорит, что у него на примете есть другой музыкант. И вот в небольшой студии

Майка и Кэрол, которая расположена в очень симпатичном доме в Эктоне, мы впервые встречаемся с Энди Саммерсом.

У Энди молодое умное лицо, обрамленное ангельскими золотыми локонами. Это очень современный, жизнерадостный, хорошо одетый человек, чуткий к любым проявлениям неуважения к себе, независимо от того, намеренные они или случайные. Он обладает особого рода элегантностью, которую в другое время назвали бы щегольством. Однажды в шестидесятых годах я видел его выступающим в клубе «Go-Go» с группой Zoot Money, а позднее — среди музыкантов Кевина Койна. Он долгое время жил в Штатах, играя в New Animals с Эриком Бердоном, но уже год как вернулся в Англию со своей американской женой Кейт, и пытается заново утвердиться на британской музыкальной сцене.

Во время первой встречи я веду себя с ним как можно почтительнее.

Когда я познакомлюсь с Энди поближе, меня поразит, как хорошо он начитан. У него большая библиотека с некоторым уклоном в эзотерику, энциклопедические познания в кино, и он очень уверенно разбирается во всех культурных вопросах. Все это могло бы превратить его в страшного зануду, но он счастливо избежал такого поворота благодаря своему потрясающему, блестящему чувству юмора. Он — душа компании и, проведя большую часть жизни в дороге, научился одной совершенно необходимой для выживания истине: если хочешь сохранить хоть крупицу разума, когда все вокруг теряют рассудок, необходимо уметь смеяться над собой. И он делает это с такой же легкостью и грацией, с какой играет на гитаре. Мы со Стюартом прозовем его «арт-монстром», и он примет эту кличку как самый большой комплимент.

Своим мастерством Энди разбивает нас в пух и прах. Он, без сомнений, потрясающий музыкант, мастерски владеющий самыми разнообразными музыкальными стилями и техниками: от классики до джаза плюс все, что находится в промежутке. Это именно такой музыкант, для которого я мог бы сочинять, такой музыкант, которому я мог бы доверить свои песни, который мог бы вдохновлять меня, воплощать музыку, которая звучит у меня в голове, и, хотя в студии Майка я не говорю об этом ни слова, Энди — именно такой музыкант, который требуется группе Police. Я вижу, что Стюарт тоже под впечатлением.

Мы дожидаемся конца репетиции и начинаем разговор только в машине, по дороге домой.

— Я знаю, о чем ты думаешь.

— Правда, Стюарт? Ну и о чем же я думаю?

— Ты думаешь, что Энди — именно тот парень, которого мы ищем.

— А разве ты так не думаешь?

— И да, и нет.

— Я понимаю, почему да, но почему нет?

— Ну, он, конечно, может здорово играть, но… — Он тщательно выбирает слова. — Здесь вопрос имиджа.

Он знает, что я могу взорваться и начать шуметь о приоритете музыки перед модой, но я предпочитаю прикусить язык и промолчать.

— У Генри есть необходимый имидж.

— Но Генри не умеет играть.

— Он умеет играть.

— Стюарт, это чепуха! Даже ты играешь на гитаре лучше, чем он.

Стюарт, терпеливый и дипломатичный, как всегда пытается использовать другой аргумент: — Но Энди на добрый десяток лет старше нас с тобой.

— Да, это так, но, странным образом, он выглядит моложе нас обоих.

— Значит, все дело в имидже.

— Стюарт, поверь мне. Я искренне люблю Генри. В конце концов, он спас нам всем жизнь, но мы не продвинемся ни на шаг, если наша музыка не станет лучше, а я не собираюсь всю оставшуюся жизнь играть в группе Черри.

— Разумеется, Стинг. И я не собираюсь.

При этом ни одному из нас даже на мгновение не приходит в голову, что Энди попросту не захочет играть в нашей жалкой маленькой группе, а также то, что мы совершенно позабыли об интересах Майка, устранив его из рассмотрения подобно тому, как на фотографиях политбюро ретушируют неугодного Троцкого.

Я не помню, кто из нас предложил это первым, но, видимо, мы в одно и то же мгновение пришли к одному и тому же решению:

— А что если мы используем их обоих, Генри и Энди? Настроение у нас сразу меняется, и всюдорогу до дома мы самозабвенно планируем революцию, которая созрела в наших умах.

Итак, в течение некоторого времени мы продолжим работать с Черри Ваниллой, выступая вместе с ее группой, и будем по-прежнему репетировать с Майком. Кажется, ему удалось договориться с Virgin Records о записи демонстрационной кассеты с двумя его песнями. Одна из них, под названием «Electron Romance», представляет собой псевдонаучную песенку с богатой, прихотливо извилистой партией баса, другая песня, которая называется «Not on the Planet» и напыщенно призывает к защите окружающей среды, отличается партией гитары, которую отлично исполняет мистер Саммерс. Демонстрационная кассета получилась прекрасно, но мой голос очень плохо сочетается с голосом Майка, и хотя это интересно — иметь двух басистов в одной группе, нам становится все труднее и труднее распределять обязанности так, чтобы не стоять друг у друга на пути. Я перестаю понимать, каковы же мои функции в этой группе, но Стюарт высказывается на эту тему весьма цинично.

— Ты здесь для того, чтобы сглаживать недостатки его пения. Он не умеет петь, а ты — умеешь.

Как бы то ни было, мы получаем огромное удовольствие от работы с Энди. Я предложил включить в программу пару своих собственных песен, и, кажется, Энди нравится их играть. В результате между нами установилась атмосфера молчаливого взаимопонимания, позволяющая думать, что группа, которую мы со Стюартом себе вообразили — не просто воздушный замок. Фабрика по изготовлению музыкальных записей RCA, которая располагается в графстве Дарем, — это место поклонения Элвису Пресли. Кажется, что его фотографии висят на каждой стене каждого коридора этого здания. Первый сингл группы Police по плану должен быть выпущен здесь в мае, поэтому Стюарт, Генри и я заезжаем на фабрику по пути в Ньюкасл, чтобы забрать первую партию готовых пластинок.

Нас провожают в комнату для прослушивания, и сквозь большое окно в стене мы видим еще одну такую же комнату, где сидят шесть женщин пожилого возраста. На каждой из них — наушники и одинаковые рабочие халаты. Словно религиозные фанатики, они сидят под фотографией Элвиса Пресли, и взгляд у них — пустой, как у людей, впавших в транс. Они смотрят в никуда, погруженные в свой внутренний мир. Две женщины вяжут на спицах, одна — крючком, еще три

— читают журналы. Они проверяют качество звука на пластинках. Они часами слушаютпластинки одну за другой, работая посменно, через день. Им все равно, что звучит в наушниках: Пуччини или «Зигги Стардаст». У меня такое чувство, что я очутился в одном из кругов ада, и мнеприходится делать над собой усилие, чтобы не смотреть на них.

Слушая свою пластинку, мы обнаруживаем на ней дефект, и вся партия в пятьдесят штук оказывается бракованной. Мы на какое-то время падаем духом, но нам тут же печатают пятьдесят новых, качественных пластинок, которые мы немедленно грузим в свой фургон и отбываем в Ньюкасл.

Я не был в родительском доме уже пять месяцев. Мама в восторге от моего появления, а отец просто рад. Я внимательно вглядываюсь в него, и вижу, что внешне он вполне здоров. Это утешает меня. Мои родители держатся как нельзя лучше, очарованные американским шиком Стюарта и галльским обаянием Генри. Стюарт не лишает себя удовольствия выкурить косяк в доме моих родителей. Эрни, разумеется, не может отказать себе в паре затяжек, после чего сообщает нам, что не чувствует никакой разницы в ощущениях, но очень скоро его пронимает, он усаживается в свое любимое кресло и погружается в дремоту. Мне кажется, я еще никогда не видел его таким спокойным и расслабленным.