Посвящение 21 страница

— Стью, нас передают по Capital Radio, послушай!

— Да, черт возьми, это мы. — Через телефонную трубку я слышу нашу песню на другом конце Лондона. Это была группа Policeс песней «Roxanne», одна из новинок Capitalна этой неделе.

— Здорово! Ты это слышал?

Я сижу на полу, мое сердце бешено колотится, я несколько оглушен. Какая-то часть меня не может до конца поверить в это, как будто бесплотная недостижимая мечта внезапно превратилась в осязаемую реальность.

Увы, несмотря на многообещающее начало и уверенность звукозаписывающей компании в нашем успехе, «Roxanne» не станет хитом, по крайней мере, на этот раз. ВВС не хочет, чтобы песня звучала у них в эфире, объясняя свои колебания тем, что их не устраивает ее сюжет, и всякий раз под разными предлогами исключая ее из своего музыкального репертуара. ВВС — ведущая радиостанция нашей страны, поэтому все остальные следуют ее примеру.

Несмотря на то, что «Roxanne» не удалось занять свое законное место среди хитов, А М все-таки хочет дать нам еще одну попытку, хотя они по-прежнему не согласны выпустить наш альбом прежде, чем мы войдем в список лучших с какой-нибудь одной песней. Таким образом планируетсявыпустить в свет запись песни «Can't Stand Losing You». Эта песня не столь необычна, как «Roxanne», но она может оказаться более приемлемой для коммерческих радиостанций. Это будет наш второй подход к снаряду, и мы по-прежнему полны оптимизма.

Через день или два Фрэнсис и Джо на несколько дней приезжают из Манчестера, но радость нашей встречи омрачается одним грустным событием. Наш пес вынужден совершить свою последнюю поездку в ветеринарную клинику. В тот день он с утра тяжело дышал и выглядел очень несчастным.

Осматривая бедную собаку, женщина-ветеринар смотрит на меня взглядом, не предвещающим ничего хорошего. «Я сделаю ему укол, — говорит она, — но он уже старый, и если укол ему не поможет, то вряд ли можно на что-то надеяться».

У меня словно что-то обрывается внутри, и я на такси везу собаку домой, где сообщаю грустные новости Фрэнсис. Укол, похоже, не помогает, и бедное животное с каждой минутой чувствует себя все хуже и хуже. В одиннадцать часов вечера мы звоним ветеринару, и нам говорят, чтобы мы привезли собаку. Мы оставляем Джо под присмотром соседки и в последний раз везем пса в ненавистную клинику.

Очень странно видеть, как решительно и твердо он смотрит в глаза своей хозяйке, с которой не расставался целых четырнадцать лет. Он как будто говорит: «Теперь можете уходить. Я умираю. Ничего не поделаешь». Фрэнсис нежно прижимает его к груди, изо всех сил стараясь сохранить самообладание, но всю дорогу от клиники до дома она безутешна.

Мы долго не можем оправиться от этой утраты. Мне начинает сниться один и тот же сон: посреди ночи я слышу знакомое царапанье в дверь и, открыв ее, вижу нашего пса. «Терди, где ты был?» — спрашиваю я и в этот момент просыпаюсь.

К началу июня в Лондоне устанавливается жаркая погода. Ровно подстриженные деревья, выстроившиеся вдоль Бэйсуотер-роуд, возвышаются как огромные зеленые великаны над транспортным потоком и над измученными зноем пешеходами в рубашках с короткими рукавами и легких летних платьях. Город гудит каким-то вялым оптимизмом, и кажется, что такая погода будет длиться всегда. Именно таким утром в нашей квартире раздается неожиданный звонок. Звонит мой отец. Он стоит на автобусной остановке в центре Лондона.

— Как ты оказался в Лондоне, папа?

— Я только что вернулся из Германии и хочу зайти к вам на завтрак. Все расскажу при встрече. Черное такси останавливается около нашего дома, и пара довольно щеголеватых замшевых туфель появляется на верхних ступенях лестницы, ведущей в наш полуподвал, а вскоре виден уже и сам мой старик. В одной руке у него сумка с покупками, а другую он держит козырьком над глазами, заглядывая в наше окно.

Он позволяет мне обнять себя, после чего я отодвигаю его на расстояние вытянутой руки, чтобы разглядеть получше. Я не видел его с самого Рождества. Он улыбается и выглядит немного похудевшим, но, в то же время, и помолодевшим, несмотря на тоскливое выражение глаз и немного покрасневшие веки. Фрэнсис готовит ему сытный завтрак, он сажает Джо на одно колено, нянчит его, одновременно поглощая омлет с беконом и рассказывая о своих заграничных приключениях.

Он говорит, что этой поездкой оказывал услугу одному своему другу. У этого друга в Ньюкасле есть туристическая фирма, занимающаяся автобусными путешествиями по Европе, и он попросил отца проверить качество гостиницы в немецком городе Римеген, с которой собирался сотрудничать. Эта гостиница — недалеко от того места, где отец проходил службу после войны. По рассказу отца я догадываюсь, что его друг, видя, как отчаянно отец нуждается в том, чтобы на время уехать из дома, и зная, что он слишком горд, чтобы просто устроить себе отпуск, дал ему задание в качестве оправдания за столь необходимую отцу смену обстановки. Путешествие явно пошло на пользу, хотя бы отчасти вернув отцу бодрость духа и некоторое озорство его улыбке. Мне интересно, попытался ли он разыскать кого-нибудь из подружек своей молодости. Я не хочу показаться любопытным, но, позволив ему достаточно долго потчевать нас своими приключениями, я чувствую, что пора вернуться к главной теме.

— Ты что-нибудь слышал о маме?

— Нет, сынок, но я знаю, что они переживают нелегкие времена.

Он не упоминает имени Алана, но в его голосе не слышно победных ноток. Внезапно его лицо омрачается, и я вижу, как он страдает. Становится очевидно, что он все еще любит ее, несмотря на то, что произошло.

Я говорю ему, что и я не получал никаких известий от мамы, не упоминая о нашей горькой переписке, как будто даже это можно расценить как предательство. Мы оба смущены и подавлены.

Позавтракав, он смотрит на свои часы и говорит, что ему нужно спешить на автобус, идущий в Ньюкасл, потому что мой брат вот уже неделю в полном одиночестве держит оборону в молочном магазине. Я уговариваю его остаться.

— Ты можешь спать на диване, — говорю я, зная, что он откажется, но считая, что попытаться стоит.

— О, нет, я должен вернуться домой. Бедный Филипп работал за двоих, пока меня не было, — он целует Фрэнсис и малыша, быстро жмет мне руку и уходит. Отец тоже проживет еще только десять лет. Семена рака, который убьет обоих моих родителей, уже посеяны в их телах глубокой неудовлетворенностью и постоянным взаимным раздражением, которое столько лет цвело между ними как ядовитый цветок.

14.

Майлз всерьез намеревается отправить нашу группу на гастроли в Соединенные Штаты. Брат Стюарта и Майлза Ян, который в начале года переехал в Америку, чтобы начать новую жизнь, теперь работает продюсером в агентстве Paragon в городе Маконе (штат Джорджия). В ближайшее время агентство организует гастроли южных ансамблей, играющих буги-вуги, таких как Molly Hatchett, но Ян убедил организаторов, что будущее музыкального бизнеса — это так называемая новая английская волна. Группа Squeeze уже в Штатах, выступает по маленьким клубам, а к концу года должны подъехать и мы. Эти гастроли не вполне обычное предприятие: американская звукозаписывающая компания совершенно не собирается нас спонсировать. Нам придется потуже затянуть пояса и жить на те деньги, которые мы сможем собрать за свои выступления, и я сомневаюсь, что наши доходы хотя бы немного покроют расходы. Но совершить гастрольный тур по Америке, какими бы ни были его условия — это моя мечта, это миф, который вдохновлял меня с самых времен триумфа Beatles в шестидесятые годы. Просто поехать туда, выступать там — этого уже достаточно. А уж деньги я как-нибудь заработаю.

Я никогда не учился актерскому мастерству и никогда не испытывал желания им овладеть. Я не играл даже в школьных постановках, но в конце лета 1978 года мне доведется принять участие в пробах на небольшие роли в трех разных фильмах. Я достаточно заинтригован таким неожиданным поворотом событий, чтобы с удовольствием взяться за новое для меня дело. Первый фильм называется «Большое рок-н-ролльное надувательство» о группе Sex Pistols. Пиппа Маркхэм уговорила меня встретиться с режиссером фильма, Джулианом Темплом, который пробует меня на роль музыканта гей-группы под названием Blow Waves. Мой герой пытается украсть Пола Кука, ударника Sex Pistols. Эту сцену не назовешь большой кинематографической удачей, и после того как она снята, ее, к счастью, вырезают из окончательного варианта фильма. Как бы то ни было, я благодарен за 125 фунтов, которые получаю в конце съемочного дня. Второй фильм, под названием «Radio On», более интересен. Постановщик картины — Крис Пети, музыкальный критик из журнала TimeOut. Он предлагает мне роль автомеханика, одержимого мыслью о трагической смерти Эдди Кокрэна. Мой герой работает в гараже неподалеку от того места, где легендарный американец погиб в автокатастрофе, возвращаясь в Лондон после выступления в Бристоле. В этом фильме я буду петь «Three Steps to Heaven», играя на старой гитаре в стиле Кокрэна, и участвовать в сцене с Дэвидом Бимом, актером, играющим в этом фильме главную роль. Продюсером «Radio On» стал Вим Вендерс. Кинокритиками картина была встречена доброжелательно, но публика осталась в основном равнодушной.

Много лет спустя, проходя мимо кинотеатра «Наmрstead's Everyman», я увижу объявление о том, что сегодня в полночь здесь будут показывать фильм «Radio On». Труди никогда не видела этой картины, поэтому я приглашаю ее в кино. Когда-то она встречалась с Питером О'Тулом, который однажды пригласил ее на поздний сеанс в этот же кинотеатр, когда там шел фильм «Лоуренс Аравийский». Проявляя терпимость к такому актерскому тщеславию, Труди любезно соглашается составить мне компанию, хотя я предупреждаю ее, что это не оскароносное эпическое полотно, а скромное динамичное кино, снятое на черно-белой пленке, с очень ограниченным бюджетом, предоставленным художественным советом. Мы входим в зал, опоздав примерно на пять минут, и видим, что в зале никого нет, не считая двух одиноких зрителей, сидящих на противоположных концах абсолютно пустого ряда кресел.

— Это культовый фильм, — шепчу я, парализованный такой ситуацией.

— Заметно, — говорит она, и мы занимаем два кресла в одном из первых рядов. Мы следим, как разворачивается сюжет злополучного фильма. Он начинается с убийства в Лондоне, после чего следует ночной путь через всю Англию, во время которого звучат мои песни и песни Яна Дьюри. Музыка несколько разряжает атмосферу, разгоняя характерную центрально-европейскую мрачность, которой пропитан фильм. Это не комедия в духе Ealing^[18]. Когда проходят титры, мы поворачиваемся, чтобы уйти, и тут я замечаю, что двое других зрителей поспешно поднимают воротники своих пальто и как-то подозрительно быстро шагают к выходу, отворачиваясь к стене. При виде их силуэтов, вороватой походки и явно смущенных телодвижений, у меня возникает отчетливое впечатление, что я знаю этих людей.

— Крис? — голова бедного парня еще сильнее втягивается в плечи. В этот момент я устанавливаю личность еще одного подозреваемого.

— Дэвид? Игра окончена.

— Привет, Стинг, — отзываются они, поняв всю комичность и нелепость ситуации. Одинокая четверка зрителей, решившая посетить ночной сеанс «Radio On» в кинотеатре «Hamstead Everyman», — это постановщик картины, исполнитель главной роли и один из актеров со своей терпеливой подружкой.

Третьим моим фильмом станет «Квадрофения», снятая по мотивам одноименной рок-оперы группы The Who.

За несколько месяцев до начала проб мы с Джерри встречаемся в клубе «Корабль» на Уардур-стрит, чтобы пойти на концерт группы Dire Straits в клуб «Marquee», но он оказывается переполненным, и нам не удается войти. Тогда мы решаем просто посидеть вместе и выпить. Внезапно в бар входит Кит Мун. Он выглядит точь-в-точь как Роберт Ньютон из «Острова сокровищ», человек с дикой, демонической пиратской внешностью. Если бы на нем была треуголка и он размахивал абордажной саблей, а на плече у него сидел бы попугай — все равно он выглядел бы более органично, чем любой из присутствовавших в этот момент в баре. Он щедро покупает выпивку всем, кто находится от него на расстоянии выстрела. Поднимая бокалы за его здоровье, мы с Джерри удивляемся остроумию и озорству, которые искрятся в его глазах, но всего лишь месяц спустя после этого жеста невероятной щедрости его уже не будет в живых. Мне же предстоит сыграть роль гостиничного носильщика в фильме «Квадрофения», снятом по мотивам рок-оперы Пита Тауншенда. Прототипом этого персонажа в большой степени послужил Кит.

Я появлюсь в офисе группы The Who на Уардур-стрит без особых надежд и ожиданий, а следовательно, и без особого стремления получить роль. Я здесь только потому, что Пиппа попросила меня прийти. Я не думаю, что у меня есть хоть какой-то шанс, но все же решаю пройти через все необходимые процедуры. За тот год, что я, хотя и непрофессионально, снимался в рекламе, мне удалось осознать одну вещь. Как это ни парадоксально, если у предполагаемого работодателя создастся впечатление, что вас совершенно не волнует, возьмут вас на эту работу или нет, вас выберут с гораздо большей вероятностью, чем человека, отчаянно хватающегося за любую возможность получить работу. С моей стороны это был просто блеф и владение примитивными основами психологии, но, возможно, дело было в характере персонажа, на роль которого меня пробовали. Было ли это мое безразличие, хладнокровие или напускное высокомерие, но мое внутреннее состояние соответствовало характеру моего героя с того момента, как я вошел в дверь офиса и до того момента, как я его покинул, причем за все это время я ни разу не изменил своему образу.

Однажды, когда я пришел на пробы в одну рекламную компанию, люди, оценивавшие меня, узнав, что я музыкант, попросили меня спеть песню и попытались всучить мне гитару. Я сказал им: «Да пошли вы!» и медленной невозмутимой походкой вышел из их роскошного офиса с выражением такого откровенного презрения и бешенства на лице, что они немедленно позвонили моему агенту, чтобы сказать, что очень хотят работать со мной.

По опыту зная, что во время кинопроб нередко приходится часами ждать своей очереди, я всегда беру с собой какую-нибудь книгу. Это не только средство от скуки, это еще и способ создать впечатление незаинтересованного спокойствия, а также ясный сигнал остальным претендентам, что ты не собираешься вступать с ними в праздные разговоры. У меня позади уже добрых две трети «Игры в бисер» Германа Гессе, и кажется, что я совершенно поглощен закрытым,

эзотерическим и утопичным миром этой книги, когда директор по кастингу вызывает меня в соседний кабинет.

В помещении только двое: женщина, у которой я несколько месяцев назад снимался в рекламе, и будущий режиссер картины Фрэнк Роддам.

Фрэнку немного за тридцать, но выглядит он моложе. У него вид человека, воодушевленного своим успехом и достаточно уверенного в себе, чтобы заменить простонародное «К» в уменьшительном варианте своего имени на благородное и более европейское «С». Его документальная драма «Тупица» об умственно отсталой молодой девушке была недавно отмечена наградой, благодаря чему он немедленно переместился из спокойных коридоров ВВС в головокружительный мир кино.

Я сажусь, и начинается обычная игра. В таких случаях вас принимаются тщательно оценивать: как вы одеты, как вы себя ведете, как выглядят черты вашего лица на свету. Я знаю всю эту кухню, поэтому сохраняю спокойствие, выдерживаю их испытующие взгляды и смотрю на них с почти незаметной иронией, которая выражается в слегка приподнятых уголках рта. Но это только намек на улыбку: мои глаза остаются невозмутимыми. Фрэнк замечает книгу, выглядывающую из моего кармана.

— Что вы читаете?

Он говорит слегка проглатывая звуки и осторожно меняя интонацию, как типичный представитель среднего класса, но я сразу замечаю знакомый оттенок в безупречном звучании вопроса. Это только след местного говора, почти незаметный, но безошибочно угадывающийся. Его манера произносить слова не совсем такая, как у меня, но очень похожая. Теперь я знаю о нем больше, чем он обо мне. Игра продолжается.

— Гессе, Германа Гессе, — отвечаю я, протягивая ему потрепанную книгу в мягкой обложке, словно это мой паспорт. Фрэнк быстро пролистывает ее.

— Он был большой любитель путешествовать, — говорит он, вертя в руках книгу. — Четыре года ходил по Гималаям. Вы читали его «Сиддхарту»?»

— Нет, не читал. А о чем это?

В разговорную интонацию своего вопроса я добавляю легкий намек на североанглийский говор. Он сразу узнает его, и в следующее мгновение мы уже знакомы. Мы — как два шпиона в чужой стране с измененными именами и фальшивыми документами, осторожные и не доверяющие друг другу, но говорящие на кодовом языке своей общей родины. Теперь он может сделать ответный ход.

— Это о двух путешественниках, которые странствуют в поисках смысла жизни. Оченьмистическая вещь, — отвечает он с некоторой иронией, чтобы вызвать мою улыбку. — Вы из Ньюкасла?

— Я из Уоллсенда, — говорю я, понимая, что для знающего человека это будет означать нечтоболее глубокое и особенное. Уоллсенд — суровое место, и там не вырастают неженки иутонченные светские люди. Я ушел далеко от ценностей и устоев моих родных мест, так же, как, вероятно, и он.

Он рассказывает мне о своих путешествиях по Непалу и Индии. Мы говорим о книгах и музыке. Мы намеренно не произносим ни слова о будущем фильме. В конце разговора мы жмем друг другу руки без малейшего упоминания о том, что я получу роль и что эта встреча может оказать серьезное влияние на его и мою карьеру. Мы соблюдаем правила поведения в подобных ситуациях.

Я знаю, что добрая половина Лондона пробуется на эту роль, но каким-то внутренним чутьем угадываю, что она моя. На следующий день звонок Пиппы подтверждает мою догадку, но даже с Пиппой я притворяюсь, что меня это не очень интересует. Кроме всего прочего я боюсь мнения Фрэнсис. Вдруг она решит, что я бесцеремонно вторгаюсь в сферу ее профессии? Как музыканту она оказала мне огромную поддержку, но как она отнесется к моим более серьезным попыткам попробовать себя в качестве актера? Пиппа — ее подруга, ее агент. Сняться в рекламе — это одно, но здесь речь идет о настоящем фильме. Когда же я все-таки сообщаю ей, что мне дали роль, она искренне рада, и я сам тихо радуюсь, что все складывается хорошо. Единственное мое беспокойство состоит в том, что съемки фильма назначены на время, почти совпадающее с началом наших давно запланированных американских гастролей. К этому времени Ян Коупленд более-менее сколотил программу наших выступлений по восточному побережью Штатов, всюду рекламируя нас и обращаясь к промоутерам, не боящимся приключений, с просьбой разделить с ним риск организации гастролей английской группы, не поддерживаемых никакой звукозаписывающей фирмой. Наши гонорары за выступления в клубах будут покрывать издержки, но не более того. И хотя нам было отказано в приветственной телеграмме и никто не вручил нам ключей от Нью-Йорка, мы тем не менее довольны теми скромными условиями, которые были для нас созданы, а все остальное зависит только от нас. Однако перед отъездом я должен успеть сняться в фильме, и мой график будет, вероятно, весьма напряженным. Размеренная и лишенная событий летняя жизнь с наступлением осени вдруг уступает место бешеной активности. Эта активность продолжится и в следующем году, когда исполнятся столь многие мои мечты. Многие месяцы я блуждал на подступах к этой жизни, но теперь водоворот событий затягивает меня все сильнее и сильнее, словно я нахожусь у края космической черной дыры. Я не испытываю страха и не сопротивляюсь. Ведь это именно то, чего я так ждал. Как доброволец перед отъездом на фронт, я хочу быть уничтоженным и в то же время — выжить. Это опасное желание.

В конце октября мы отбываем на гастроли в Америку, но за месяц до этого должны состояться съемки «Квадрофении», которые будут проходить в Брайтоне. Мой персонаж носит имя Эйс и за весь фильм произносит только несколько фраз. Это почти только картинка, но, я надеюсь, запоминающийся своим скептическим видом персонаж, который практически никак не взаимодействует с остальными героями картины. Это идеальная роль для человека, который не является профессиональным актером. Я буду на экране достаточно долго, чтобы произвести впечатление, но недостаточно долго для того, чтобы испортить его. Мне предстоит втиснуть расписание съемок в лихорадочный график выступлений на радио и телевидении, которые должны предварить выход нашего следующего сингла, «I Can't Stand Losing You», а потом и долгожданного альбома «Outlandos D'Amour». Мой день рождения в октябре этого года будет особенно богат событиями.

Я просыпаюсь в шесть тридцать утра в брайтонской гостинице. За окнами все еще темно, и горячей воды в моем номере не хватает даже на то, чтобы умыться. Знакомой дорогой вдоль берега моря я направляюсь к месту съемок, уже окончательно проснувшись от ядовито-черного кофе, выпитого из пластмассового стаканчика. На месте я одеваюсь в свой сценический костюм из акульей кожи, итальянские туфли и серый кожаный плащ. После посещения гримерной — теперь мои волосы выкрашены платиновой краской и сбрызнуты металлическим спреем, чтобы придать им потусторонний блеск — я докладываю о своем прибытии на съемочную площадку. Сейчас ровно восемь часов утра. Я признаюсь режиссеру, что немного беспокоюсь о времени, потому что сегодня вечером мне нужно быть в трехстах милях отсюда, в Манчестере. Police дает жизненно важное для группы выступление в самом влиятельном музыкальном телевизионном шоу. Сегодня нам предстоит снять сражение между двумя группировками, «стиляг» и «рокеров», когда несчастная гемпширская полиция оказывается между двух огней. (Чтобы обеспечить историческую основу идее фильма о подростковой отчужденности и разочарованности, мы воспроизводим ожесточенную битву, которая имела место в этих местах в шестидесятые годы.) Меня отправляют на берег моря потренироваться кидать металлические ящики для пива. По сценарию именно таким ящиком я должен разбить витрину магазина. Поскольку в детстве я много раз кидал такие ящики, в изобилии имевшиеся в молочном магазине моего отца, я чувствую себя так уверенно, словно рожден для этой роли.

Час спустя битва уже в полном разгаре. Полицейские на лошадях гонят нас вниз по улицам, спускающимся к берегу моря, а тем временем группа пеших полицейских с собаками и резиновыми дубинками старается перехватить нас с другой стороны. У собак вполне реальные зубы, а некоторые из наименее профессиональных актеров чрезмерно увлечены схваткой. Над нашими головами летают настоящие кирпичи и бутылки. Около сотни людей, среди которых и я, втиснуты в узкое пространство улицы и, как предписано сценарием, прижаты к витрине магазина. Рядом лежит приготовленный для меня пивной ящик, при помощи которого мне предстоит сделать свое черное дело.

Повсюду суета, толкотня, и у меня возникает ощущение, что я являюсь свидетелем настоящей паники, когда слышу, как ассистенты режиссера в рупоры призывают толпу к порядку, пытаясь обуздать нарастающий хаос, но только ухудшают этим положение дел. Такое впечатление, что вся ситуация выходит из-под контроля и становится опасной. И тем не менее камеры продолжают работать. Фрэнк смотрит на все сверху, взобравшись на специально сооруженные подмостки. Как герцог Веллингтон во время Ватерлоо, он спокоен и невозмутим. Я знаю, что теперь мой черед. Мне удается расчистить себе место в толпе, я размахиваюсь, и металлический ящик, прочерчивая в воздухе красивую дугу, летит по направлению к витрине и виднеющейся за ней машине для бинго. Стекло очень эффектно разлетается на миллион осколков. Девушки кричат, лошади встают на дыбы, полицейские овчарки захлебываются лаем, но мы счастливо избегает травм и увечий. Первый же дубль оказывается идеальным. Режиссер кричит: «Снято!», и хотя большинство из нас по команде прекращает схватку, некоторые из непрофессиональных участников массовки продолжают драться с полицейскими.

К тому времени, когда порядок, наконец, восстановлен, оказывается, что эмульсия, отслоившаяся от пленки, испортила весь отснятый дубль, и все придется снимать заново. Замена стекла в витрине магазина занимает еще час, а многие участники массовки отправляются в походный лазарет, где им оказывают медицинскую помощь. Тем временем мы снимаем другую сцену, где я сбрасываю полицейского с несущейся лошади и делаю вид, что избиваю его до полусмерти прямо посреди улицы. Ей-богу, мне нравится изображать это хулиганство. Собственно, в нем нет ничего необычного. Ведь все это мало чем отличается от обычного субботнего вечера в порту Ньюкасла. Потом я разбиваю еще одну витрину, после чего на меня наваливаются трое крепких полицейских и бесцеремонно бросают меня в кузов тюремного фургона, который ждет неподалеку. Уже без десяти четыре, а я сижу, зажатый между двумя по-настоящему окровавленными рокерами и Филом Дэниэлсом, блестящим актером тщедушного телосложения, который играет в фильме главную роль. Фрэнк знает, что мне нужно уезжать, но у меня возникает смутное подозрение, не задумал ли он задержать меня. Я молюсь про себя, чтобы не было больше задержек или новых дублей, потому что у меня совсем нет времени. Машина от звукозаписывающей компании уже ждет, чтобы домчать меня до аэропорта Гатвик, но на сегодня назначены съемки еще двух сцен. Я уже отчаиваюсь когда-либо выбраться отсюда, но начинает темнеть, и Фрэнк вынужден перенести съемки на завтрашнее утро.

По пути в аэропорт я переодеваюсь прямо в машине. Это выступление в телевизионном шоу имеет огромное значение для нас, и я просто не могу позволить себе опоздать на самолет. Начинается дождь, мы попадаем в пробку, и водитель с беспокойством говорит, что у нас заканчивается бензин. Я откидываюсь на заднем сиденье, и в душе у меня тоже сгущаются черные тучи, пока мы медленно продвигаемся вперед, а дождь непрерывно барабанит по лобовому стеклу. Мы прибываем в аэропорт в последнюю минуту. Я протискиваюсь сквозь толпу, наводняющую аэропорт, и становлюсь последним пассажиром, который входит на борт. Мы взлетаем под струями дождя.

Дождь все еще идет, когда мы приземляемся в Манчестере. Еще одна машина и еще один водитель уже ждут меня, чтобы доставить в студию. Оказавшись на месте, я вместе с остальными проверяю исправность оборудования. Сегодняшнее выступление — жизненно важно для нас. Мы должны играть хорошо. До начала шоу остается час, и, поскольку в результате всех приключений этого дня я приобрел несколько потусторонний вид, я отправляюсь в гримерную и спрашиваю, есть ли у них спрей «серебряный металлик». Порывшись в одном из шкафов, девушка протягивает мне флакон.

— Хотите, я помогу вам? — спрашивает она.

— Нет, — говорю я, — справлюсь сам.

Я беру флакон, направляю его с расстояния примерно шести дюймов себе на макушку и нажимаю на клапан. Из флакона не вытекает ни капли. Я нажимаю еще раз. Ничего не происходит. Я встряхиваю флакон и убеждаюсь, что он полон. Я пробую еще раз. Снова никакого результата. Я начинаю разглядывать выпускное отверстие флакона, держа его на расстоянии одного-двух дюймов от глаз, и как полный дурак, которого никто никогда и ничему не учил, я нажимаю на клапан флакона и оттуда прямо в мои открытые глаза вырывается струя металлической краски. Ощущение у меня такое, как будто две острые бритвы впились в мои глазные яблоки. Я начинаю кричать, словно какой-то посеребренный граф Глостер, сошедший со страниц «Короля Лира».

Каким-то чудом глазная больница находится по соседству со студией ВВС. Там мне дают обезболивающее и бодро сообщают, что у меня химические ожоги. Стюарт дает мне свои черные очки, которые слишком широки для меня, но я не могу выступать по телевидению с красными глазами, выскакивающими из глазниц. Из зеркала на меня смотрит настоящий зомби. Мы пробудем в эфире всего десять минут, но это будут самые длинные десять минут в моей жизни. Слишком большие очки Стюарта постоянно соскальзывают с моего носа, и поскольку обе руки у меня заняты бас-гитарой, а при этом я должен еще и петь, мне приходится постоянно задирать нос и рывками откидывать голову назад, чтобы очки не упали на пол. Это похоже на тик. Впоследствии я узнал, что многие приняли это за сценический прием подобно тому, как Элвис кривил рот, a Beatles встряхивали своими волосами во время проигрышей между куплетами. Еще рассказывали, что на следующий день впечатлительные дети по всей стране нацепили огромные темные очки и трясли головами, как слабоумные пациенты психиатрической лечебницы. По окончании шоу я добираюсь до железнодорожной станции Виктория, откуда отправляюсь в Брайтон, чтобы быть на месте в семь часов утра. К счастью, в этот день снимаются только сцены общего плана, поэтому у моих глазных яблок, придающих мне облик вампира Носферату, есть время зажить. Почти вся массовка хихикает надо мной. Я не уверен, что мне нравится быть знаменитым, но нельзя не признать, что появление нашей группы на экранах телевизоров, переместило ее на какой-то другой уровень в сознании окружающих. Незнакомые люди начинают совершенно по-другому на вас реагировать, и когда вы входите в помещение, атмосфера в нем сразу меняется. Эту атмосферу нельзя назвать ни дружелюбной, ни откровенно враждебной — она просто другая. Через некоторое время я начну ощущать это новое отношение ко мне со стороны окружающих как неотъемлемую часть меня самого, как собственные глаза и уши. Я буду смотреть на мир, а мир будет смотреть на меня через это кривое стекло, и не будет силы, способной его разбить. Моя мать вместе с обрадованной сестрой вернулась домой, не сумев свести концы с концами на те скромные деньги, которые им с Аланом удалось совместными усилиями наскрести. И она, и Алан вернулись каждый к своей семье, не в состоянии воплотить в жизнь мечту о побеге. Могу представить себе, какое унижение испытала мать, но, если верить рассказу моей сестры, она не стала скрестись в дверь, как смиренный и жалкий проситель. Она слишком горда, чтобы унижаться, и не важно, что в этот момент у нее на душе. Ее возвращение выглядело, должно быть, очень театрально, она исполнила свою роль с таким невероятным и все же восхитительным нахальством, что мой отец и брат просто застыли с открытыми ртами, не веря своим глазам, слишком ошеломленные, чтобы радоваться или возмущаться. Она врывается в дом в своем лучшем пальто, одетая, как на свадьбу. Она распахивает дверь кухни и у нее вырывается крик возмущения при виде всей той грязи и копоти, которые покрыли все вокруг за шесть месяцев ее отсутствия. Потом она принимается мыть и чистить весь дом сверху до низу, отказываясь остановиться до тех пор, пока он не становится, по ее мнению, снова пригодным для жилья. Она прекрасна и величественна в своем гневе, и когда я впервые слышу эту историю, я с новой остротой чувствую восхищение перед ней. Моя, мать, выражаясь бессмертными словами Эдди Кокрэна, — это «что-то».