Худые дела... худые... Кончай рыбку удить! А то удим-удим, да и про все забудем...

Валет сообщил Мишке, что на Дону объявлена мобилизация. Иван Алексеевич собрал верных казаков, в том числе Григория Мелехова, Христоню, убеждал их, что нужно уходить от мобилизации, а то за отказ можно попасть в тюрьму.

Мелехова разозлило вторжение Ивана Алексеевича, нарушившего его быт и покой. Он понимал, что сейчас ему будет трудно сняться и уйти. Не знал он, как поступить с женой и детьми. Христоня с Григорием и Иваном Алексеевичем решили пока остаться, а Мишка Кошевой уходил со словами «расходются, видно, наши тропки». Выйдя во двор и встретив Валета, Мишка поспешил к краю хутора.

После ухода Мишки казаки собрались и пошли по зову колокола на майдан. Они чувствовали, что приближаются большие перемены, и опасались их. На майдане сотник рассказал историю о красноармейском отряде и его разгроме; предложил по примеру других хуторов сформировать у себя отряд из фронтовиков, чтобы оградить свои дома от разорения бандами; советовал восстановить казачье самоуправление. Майдан, решивший, что от красных один разврат, выбрал атамана – Мирона Григорьевича Коршунова. Командиром отряда хотели выбрать Григория Мелехова, но потом отказались, из-за того, что он был в красной гвардии. Выбрали Петра Мелехова. В отряд записались шестьдесят добровольцев, но утром на площади собрались только сорок. Спустя некоторое время они двинулись в станицу Каргинскую.

Казаков под началом Петра отправили домой ждать дальнейших распоряжений. Довольные, они поехали обратно. До Пасхи ничего не было слышно о войне, а в страстную неделю прискакал нарочный, сообщивший, что на хутор движется отряд под командованием Подтелкова, и приказавший собирать казаков.

Взвод красногвардейцев, сплошь из солдат, возвращавшихся с турецкого фронта, укрепился на первом же перекрестке. Гололобый солдат, в полуистлевшей зимней папахе, помог Бунчуку установить пулемет, остальные устроили поперек улочки нечто вроде баррикады.

Приходи видаться! – улыбнулся один бородач, поглядывая на близкое за бугорком полудужье горизонта.

Теперь мы им сыпанем!

Ломай, Самара! – крикнули одному дюжему парню, отдиравшему доски от забора.

Вон они! Метутся сюда! – крикнул гололобый, взобравшись на крышу водочного склада.

Анна прилегла рядом с Бунчуком. Красногвардейцы густо залегли за временным укреплением.

В это время справа, по соседнему переулку, человек девять красногвардейцев, как куропатки по меже, промчались за стену углового дома...

Было видно, что сейчас дрогнут и побегут. Напряженное до предела молчание, растерянные взгляды не сулили устойчивости... А из последующего осязаемо и ярко запомнился Бунчуку один момент. Анна в сбитой на затылок повязке, растрепанная и неузнаваемая от волнения, обескровившего ее лицо, вскочила и – винтовку наперевес, – оглядываясь, указывая рукой на дом, за которым скрылся казак, таким же неузнаваемым ломким голосом крикнула: «За мной!» – и побежала неверной, спотыкающейся рысью. Бунчук привстал. Рот его исковеркало невнятным криком...

Выхватил винтовку у ближнего солдата, – чувствуя в ногах страшную дрожь, побежал за Анной, задыхаясь, чернея от великого и бессильного напряжения кричать, звать, вернуть. Позади слышал дых нескольких человек, топотавших следом, и всем своим существом чувствовал что-то страшное, непоправимое, приближение какой-то чудовищной развязки. В этот миг он уже понял, что поступок ее не в силах увлечь остальных, бессмыслен, безрассуден, обречен.

Неподалеку от угла в упор напоролся на подскакавших казаков. Разрозненный с их стороны залп. Посвист пуль. Жалкий заячий вскрик Анны. И она, оседающая на землю, с вытянутой рукой и безумными глазами. Он не видел, как казаки повернули обратно, не видел, как солдаты из тех восемнадцати, что были около его пулемета, гнали их, зажженные Анниным порывом. Она, одна она была в его глазах, билась у его ног. Не чуя рук, повернул ее на бок, чтобы взять и куда-то нести, увидел кровяной подтек в левом боку и клочья синей кофточки, хлюпко болтавшейся вокруг раны, – понял, что рана от разрывной пули, понял – смерть Анне, и смерть увидел в ее обволоченных мутью глазах.

Последующие дни Бунчук жил, как в бреду. На пятый день его встретил Кривошлыков, ничего не знавший о случившемся, и пригласил в экспедицию по северным округам. Бунчук согласился.

***

Для Донского советского правительства наступили тяжелые времена. Они находились почти в полной изоляции на небольшой территории: с севера наступали немцы, южные станицы были захвачены контрреволюционным мятежом. По лимонникам бродил генерал Попов, грозя оттуда Новочеркасску. Взбунтовавшиеся казаки с низовья подходили к Ростову и занимали предместья. Подтелков решил отправиться в северные округа, чтобы набрать три-четыре полка фронтовиков и кинуть их на немцев и контрреволюционеров. Пять дней отряд ехал по железной дороге в направлении Миллерово; потом решили оставить все лишнее и двинуться походным маршем. Бунчук ехал в одном из вагонов, лежал, с головой укрывшись шинелью. Постоянно во сне и наяву ему виделась Анна, и от этого он страдал еще сильнее.

***

Выгрузившись из вагонов, несколько дней экспедиция шла в глубь Донского округа. Украинские станицы встречали их радушно, кормили, но лошадей давать не хотели. Однако, чем ближе продвигался он к станице Краснокутской, тем сильнее ощущалась настороженность и холодность местных жителей. Казаки здесь чаще всего отказывались давать продукты. Подтелков не собирался углубляться слишком далеко, а собирался набрать людей в полки со своими лошадьми. Жалованье решили дать по сотне рублей. Но по хуторам уже разносился слух, что Подтелков идет с калмыками и режет всех православных. Когда отряд вступил на земли Краснокутской станицы, тревожные опасения Подтелкова подтвердились: по словам старика-пастуха, в станице был прикрыт Совет и выбран атаман, предупредивший казаков о приближении подтелковского агитационного отряда. Люди бежали от красных, как от чумы. Подтелков, стоявший до последнего за продвижение вперед, засомневался, и решил возвращаться. Казаки его отряда требовали ухода из станиц, где их могли порубать, не желали напрасно проливать свою кровь. Уже весь Дон полнился слухами об экспедиции Подтелкова. Экспедиция повернула обратно, сопровождаемая разъездами казаков. Нападения ждали каждую минуту.

К ночи к хутору приблизился Калашников. Казаки разбрелись по хатам на ночлег, никто не хотел идти в дозор. К утру хутор был плотно окружен казачьими отрядами, предъявившими ультиматум: либо отряд Подтелкова сдастся, либо их уничтожат. Подтелков возмутился, но был вынужден подчиниться силе. До последнего сопротивлялся лишь Бунчук, но его никто слушать не стал, подтелковские казаки перемешались со своими «конвоирами», мирно беседуя. Но уже через полчаса несколько казаков, один из них вахмистр, растолкали сбитый в полный массив народ, отделив казаков из отряда Подтелкова. Не желавших сдавать оружие красногвардейцев разоружили силой, остальные не сопротивлялись. Пленных начали избивать, затем пригнали их на хутор Пономарев, где, переписав, закрыли в тесном сарае. Бунчук и еще трое красноармейцев данные свои назвать отказались. Военно-полевой суд, организованный из представителей хуторов, участвовавших в поимке Подтелкова, приговорил всех пленных к расстрелу, а самого Подтелкова и Кривошлыкова – к повешению. Секретарь написал постановление суда и список осужденных из семидесяти пяти фамилий плюс трое безымянных, отказавшихся назваться.