Загрязнение океанов 27 страница

Офицер посмотрел на него полузакрытыми глазами, затененными зеленым целлулоидом.

— Все вы не в своем уме, — сказал он. — Никакого генерала Гольца и никакого наступления я знать не знаю. Забирай с собой этого спортсмена и возвращайся в свой батальон.

— Я тебе говорю, разбуди полковника, — сказал Гомес, и Андрес увидел, что губы у него сжались.

— Иди ты знаешь куда, — лениво сказал ему офицер и отвернулся.

Гомес вытащил из кобуры тяжелый девятимиллиметровый револьвер и ткнул им офицера в плечо.

— Разбуди его, фашистская сволочь, — сказал он. — Разбуди, или я уложу тебя на месте.

— Успокойся, — сказал офицер. — Очень уж вы, парикмахеры, горячий народ.

Андрес увидел при свете настольной лампы, как у Гомеса перекосило лицо от ненависти. Но он только сказал:

— Разбуди его.

— Вестовой! — презрительным голосом крикнул офицер.

В дверях появился солдат, отдал честь и вышел.

— У него сегодня невеста в гостях, — сказал офицер и снова взялся за газету. — Он, конечно, будет страшно рад повидать тебя.

— Такие, как ты, делают все, чтобы помешать нам выиграть войну, — сказал Гомес штабному офицеру.

Офицер не обратил внимания на эти слова. Потом, продолжая читать газету, он сказал, словно самому себе:

— Вот чудная газета!

— А почему ты не читаешь «Эль Дебате»? Вот газета по тебе.

Гомес назвал главный консервативно-католический орган, выходивший в Мадриде до начала движения.

— Не забывай, что я старше чином и что мой рапорт о тебе будет иметь вес, — сказал офицер, не глядя на него. — Я никогда не читал «Эль Дебате». Не взводи на меня напраслины.

— Ну конечно. Ведь ты читаешь «АБЦ», — сказал Гомес. — Армия кишит такими, как ты. Такими кадровиками, как ты. Но этому придет конец. Невежды и циники теснят нас со всех сторон. Но первых мы обучим, а вторых уничтожим.

— Вычистим — вот правильное слово, — сказал офицер, все еще не глядя на него. — Вот тут пишут, что твои знаменитые русские еще кое-кого вычистили. Так сейчас прочищают, лучше английской соли.

— Любое слово подойдет, — со страстью сказал Гомес. — Любое слово, лишь бы ликвидировать таких, как ты.

— Ликвидировать, — нагло сказал офицер, словно разговаривая сам с собой. — Вот еще одно новое словечко, которого нет в кастильском наречии.

— Тогда расстрелять, — сказал Гомес. — Такое слово есть в кастильском наречии. Теперь понял?

— Понял, друг, только не надо так кричать. У нас в штабе бригады многие спят, не только полковник, и твоя горячность утомительна. Вот почему я всегда бреюсь сам. Не люблю разговоров.

Гомес посмотрел на Андреса и покачал головой. Глаза у него были полны слез, вызванных яростью и ненавистью. Но он только покачал головой и ничего не сказал, приберегая все это на будущее. За те полтора года, за которые он поднялся до командира батальона в Сьерре, он хранил в памяти много таких случаев, но сейчас, когда полковник в одной пижаме вошел в комнату, Гомес стал во фронт и отдал ему честь.

Полковник Миранда, маленький человек с серым лицом, прослужил в армии всю жизнь, расстроил свое семейное счастье, утратив любовь жены, остававшейся в Мадриде, пока он расстраивал свое пищеварение в Марокко, стал республиканцем, убедившись, что развода добиться немыслимо (о восстановлении пищеварения не могло быть и речи), — полковник Миранда начал гражданскую войну в чине полковника. У него было только одно желание: закончить войну в том же чине. Он хорошо провел оборону Сьерры, и теперь ему хотелось, чтобы его оставили там же на тот случай, если опять понадобится обороняться. На войне он чувствовал себя гораздо лучше, вероятно, благодаря ограниченному потреблению мяса. У него был с собой огромный запас двууглекислой соды, он пил виски по вечерам, его двадцатитрехлетняя любовница ждала ребенка, как почти все девушки, ставшие milicianas в июле прошлого года, и вот он вошел в комнату, кивнул в ответ на приветствие Гомеса и протянул ему руку.

— Ты по какому делу, Гомес? — спросил он и потом, обратившись к своему адъютанту, сидевшему за столом: — Пеле, дай мне, пожалуйста, сигарету.

Гомес показал ему документы Андреса и донесение. Полковник бросил быстрый взгляд на salvoconducto, потом на Андреса, кивнул ему, улыбнулся и с жадным интересом осмотрел пакет. Он пощупал печать пальцем, потом вернул пропуск и донесение Андресу.

— Ну как, нелегко вам там живется, в горах? — спросил он.

— Нет, ничего, — сказал Андрес.

— Тебе сообщили, от какого пункта ближе всего должен быть штаб генерала Гольца?

— От Навасеррады, господин полковник, — ответил Андрес. — Ingles сказал, что это будет недалеко от Навасеррады, позади позиций, где-нибудь с правого фланга.

— Какой Ingles? — спокойно спросил полковник.

— Ingles, динамитчик, который сейчас там, у нас.

Полковник кивнул. Это было для него еще одним из совершенно необъяснимых курьезов этой войны. «Ingles, динамитчик, который сейчас там, у нас».

— Отвези его сам на мотоцикле, Гомес, — сказал полковник. — Напиши им внушительное salvoconducto в Estada Mayor генерала Гольца, только повнушительнее, и дай мне на подпись, — сказал он офицеру с зеленым целлулоидовым козырьком над глазами. — И лучше напечатай на машинке, Пепе. Что нужно, спиши отсюда, — он знаком велел Андресу дать свой пропуск, — и приложи две печати. — Он повернулся к Гомесу. — Вам сегодня понадобится бумажка повнушительнее. И это правильно. Когда готовится наступление, надо быть осторожным. Я постараюсь, чтобы вышло как можно внушительнее. — Потом он сказал Андресу очень ласково: — Чего ты хочешь? Есть, пить?

— Нет, господин полковник, — сказал Андрес. — Я не голоден. Меня угостили коньяком на последнем посту, и если я выпью еще, меня, пожалуй, развезет.

— Ты, когда шел, не заметил, есть ли какие-нибудь передвижения или подготовка вдоль моего фронта? — вежливо спросил полковник Андреса.

— Все как обычно, господин полковник. Спокойно. Все спокойно.

— По-моему, я тебя видел в Серседилье месяца три назад, могло это быть? — спросил полковник.

— Да, господин полковник.

— Так я и думал. — Полковник похлопал его по плечу. — Ты был со стариком Ансельмо. Ну как он, жив?

— Жив, господин полковник, — ответил ему Андрес.

— Хорошо. Я очень рад, — сказал полковник.

Офицер показал ему напечатанный на машинке пропуск, он прочел и поставил внизу свою подпись.

— Теперь поезжайте, — обратился он к Гомесу и Андресу. — Поосторожнее с мотоциклом, — сказал он Гомесу. — Фары не выключай. От одного мотоцикла ничего не будет, а ехать надо осторожно. Передайте мой привет товарищу генералу Гольцу. Мы с ним встречались после Пегериноса. — Он пожал им обоим руки. — Сунь документы за рубашку и застегнись, — сказал он. — На мотоцикле ветер сильно бьет в лицо.

Когда они вышли, полковник подошел к шкафчику, достал оттуда стакан и бутылку, налил себе виски и добавил воды из глиняного кувшина, стоявшего на полу у стены. Потом, держа стакан в одной руке и медленно потягивая виски, он остановился у большой карты и стал оценивать шансы на успех наступления под Навасеррадой.

— Как хорошо, что там Гольц, а не я, — сказал он наконец офицеру, сидевшему за столом.

Офицер не ответил ему, и, переведя взгляд с карты на офицера, полковник увидел, что тот спит, положив голову на руки. Полковник подошел к столу и переставил телефоны вплотную к голове офицера — один справа, другой слева. Потом он подошел к шкафчику, налил себе еще виски, добавил воды и снова вернулся к карте.

Андрес, крепко уцепившись за сиденье, задрожавшее при пуске мотора, пригнул голову от ветра, когда мотоцикл с оглушительным фырканьем ринулся в рассеченную фарой темь проселочной дороги, которая уходила вперед, в черноту окаймлявших ее тополей, а потом эта чернота померкла, пожелтела, когда дорога нырнула вниз, в туман около ручья, потом опять сгустилась, когда дорога снова поднялась выше, и тогда впереди, у перекрестка, их фара нащупала серые махины грузовиков, спускавшихся порожняком с гор.

 

 

Пабло остановил лошадь и спешился в темноте. Роберт Джордан услышал поскрипыванье седел и хриплое дыхание, когда спешивались остальные, и звяканье уздечки, когда одна лошадь мотнула головой. На него пахнуло лошадиным потом и кислым запахом давно не стиранной, не снимаемой на ночь одежды, который исходил от новых людей, и дымным, застоявшимся запахом тех, кто жил в пещере. Пабло стоял рядом с ним, и от него несло медным запахом винного перегара, и у Роберта Джордана было такое ощущение, будто он держит медную монету во рту. Он закурил, прикрыв папиросу ладонями, чтобы не было видно огня, глубоко затянулся и услышал, как Пабло сказал совсем тихо: «Пилар, отвяжи мешок с гранатами, пока мы стреножим лошадей».

— Агустин, — шепотом сказал Роберт Джордан, — ты и Ансельмо пойдете со мной к мосту. Мешок с дисками для maquina у тебя?

— Да, — сказал Агустин. — Конечно, у меня.

Роберт Джордан подошел к Пилар, которая с помощью Примитиво снимала поклажу с одной из лошадей.

— Слушай, женщина, — тихо сказал он.

— Ну что? — хрипло шепнула она, отстегивая ремень под брюхом лошади.

— Ты поняла, что атаковать пост можно будет только тогда, когда вы услышите бомбежку?

— Сколько раз ты будешь это повторять? — сказала Пилар. — Ты хуже старой бабы, Ingles.

— Это я для проверки, — сказал Роберт Джордан. — А как только с постовыми разделаетесь, бегите к мосту и прикрывайте дорогу и мой левый фланг.

— Я все поняла с первого раза, лучше не втолкуешь, — шепотом ответила Пилар. — Иди, делай свое дело.

— И чтобы никто не двигался с места, и не стрелял, и не бросал гранат до тех пор, пока не услышите бомбежки, — тихо сказал Роберт Джордан.

— Не мучай ты меня, — сердито прошептала Пилар. — Я все поняла, еще когда мы были у Глухого.

Роберт Джордан пошел туда, где Пабло привязывал лошадей.

— Я только тех стреножил, которые могут испугаться, — сказал Пабло. — А эти — достаточно потянуть за веревку, вот так, и они свободны.

— Хорошо.

— Я объясню девушке и цыгану, как с ними обращаться, — сказал Пабло.

Те, кого он привел, кучкой стояли в стороне, опираясь на карабины.

— Ты все понял? — спросил Роберт Джордан.

— А как же, — сказал Пабло. — Разделаться с постовыми. Перерезать провода. Потом назад, к мосту. Прикрывать мост, пока ты его не взорвешь.

— И не начинать до тех пор, пока не услышите бомбежки.

— Правильно.

— Ну, тогда желаю удачи.

Пабло буркнул что-то. Потом сказал:

— А ты будешь прикрывать нас большой maquina и своей маленькой maquina, когда мы пойдем назад, а, Ingles?

— Не беспокойся, — сказал Роберт Джордан. — Будет сделано, как надо.

— Тогда все, — сказал Пабло. — Но надо быть очень осторожным, Ingles. Если не соблюдать осторожности, то не так-то просто будет все сделать.

— Я сам буду стрелять из maquina, — сказал ему Роберт Джордан.

— А ты умеешь с ней обращаться? Я не желаю, чтобы меня подстрелил Агустин, хоть и с самыми добрыми намерениями.

— Я умею с ней обращаться. Правда. И если стрелять будет Агустин, я послежу, чтобы он целился выше ваших голов. Чтобы забирал выше, выше.

— Тогда все, — сказал Пабло. Потом добавил тихо, словно по секрету: — А лошадей все еще мало!

Сукин сын, подумал Роберт Джордан. Неужели он не догадывается, что я сразу раскусил его?

— Я пойду пешком, — сказал он. — Лошади — это твоя забота.

— Нет, Ingles, лошадь будет и для тебя, — тихо сказал Пабло. — Лошади найдутся для всех.

— Это твое дело, — сказал Роберт Джордан. — Обо мне можешь не беспокоиться. А патронов у тебя хватит для твоей новой maquina?

— Да, — сказал Пабло. — Все, что было у кавалериста, все здесь. Я только четыре расстрелял, хотел попробовать. Я пробовал вчера в горах.

— Ну, мы пошли, — сказал Роберт Джордан. — Надо прийти туда пораньше, чтобы залечь до рассвета.

— Сейчас все пойдем, — сказал Пабло. — Suerte[114], Ingles.

Что он, подлец, теперь задумал, спросил самого себя Роберт Джордан. Кажется, я знаю. Ну что ж, это его дело, не мое. Слава богу, что я впервые вижу этих людей.

Он протянул руку и сказал:

— Suerte, Пабло. — И их руки сомкнулись в темноте.

Протягивая руку, Роберт Джордан думал, что это будет все равно как схватить пресмыкающееся или дотронуться до прокаженного. Он не знал, какая у Пабло рука. Но рука Пабло ухватила в темноте его руку и крепко, смело сжала ее, и он ответил на рукопожатие. В темноте рука у Пабло показалась приятной на ощупь, и когда Роберт Джордан сжал ее, у него появилось странное чувство, самое странное за сегодняшнее утро. Мы теперь союзники, подумал он. Союзники всегда очень любят обмениваться рукопожатиями. Уж не говоря о навешивании друг на друга орденов и о лобызаниях в обе щеки, думал он. Я рад, что у нас обошлось без этого. А союзники, наверно, все на один лад. В глубине души они ненавидят друг друга. Но этот Пабло весьма странный субъект.

— Suerte, Пабло, — сказал он и сильно сжал эту странную, крепкую, настойчивую руку. — Я прикрою тебя как следует. Не беспокойся.

— Я теперь жалею, что взял твои материалы, — сказал Пабло. — На меня будто нашло что-то.

— Но ты привел людей, а нам как раз это и нужно.

— Я больше не стану корить тебя этим мостом, Ingles, — сказал Пабло. — Теперь я вижу, что все кончится хорошо.

— Чем вы тут занимаетесь? Maricones[115]стали? — раздался вдруг рядом из темноты голос Пилар. — Тебе только этого и не хватало, — сказала она. — Пойдем, Ingles, довольно тебе прощаться, смотри, как бы он не стащил остатки твоего динамита.

— Ты не понимаешь меня, женщина, — сказал Пабло. — А мы с Ingles друг друга понимаем.

— Тебя никто не понимает. Ни бог, ни твоя собственная мать, — сказала Пилар. — И я тоже не понимаю. Пойдем, Ingles, попрощайся со своим стригунком, и пойдем. Me cago en tu padre[116], я уже начинаю думать, что ты трусишь перед выходом быка.

— Мать твою, — сказал Роберт Джордан.

— А у тебя своей и не было, — весело прошептала Пилар. — Но теперь идем, потому что мне хочется поскорей начать все это и поскорее кончить. А ты иди со своими, — сказала она Пабло. — Кто знает, надолго ли их хватит. У тебя там есть двое, которых, приплати мне, я бы не взяла. Позови их, и уходите.

Роберт Джордан взвалил рюкзак на спину и пошел к лошадям, туда, где была Мария.

— Прощай, guapa, — сказал он. — Скоро увидимся.

У него появилось какое-то странное чувство, будто он уже говорил это когда-то раньше или будто какой-то поезд должен был вот-вот отойти, да, скорее всего, будто это поезд и будто он сам стоит на платформе железнодорожной станции.

— Прощай, Роберто, — сказала она. — Береги себя.

— Обязательно, — сказал Роберт Джордан.

Он нагнул голову, чтобы поцеловать ее, и рюкзак сполз и наподдал ему по затылку, так что они стукнулись лбами. И ему показалось, будто это тоже было с ним когда-то раньше.

— Не плачь, — сказал он, испытывая неловкость не только от тяжелого рюкзака.

— Я не плачу, — сказала она. — Только возвращайся поскорее.

— Не пугайся, когда услышишь стрельбу. Стрельбы сегодня будет много.

— Нет, не буду. Только возвращайся поскорей.

— Прощай, guapa, — с какой-то неловкостью сказал он.

— Salud, Роберто.

Роберт Джордан не чувствовал себя таким юным с тех самых пор, как он уезжал поездом из Ред-Лоджа в Биллингс, а в Биллингсе ему предстояла пересадка; он тогда первый раз уезжал в школу учиться. Он боялся ехать и не хотел, чтобы кто-нибудь догадался об этом, и на станции, за минуту перед тем, как проводник поднял его чемодан с платформы, он хотел уже стать на нижнюю ступеньку вагона, но в это время отец поцеловал его на прощанье и сказал: «Да не оставит нас господь, пока мы с тобой будем в разлуке». Его отец был очень религиозный человек, и он сказал это искренне и просто. Но усы у него были мокрые, и в глазах стояли слезы, и Роберта Джордана так смутило все это — отсыревшие от слез проникновенные слова и прощальный отцовский поцелуй, — что он вдруг почувствовал себя гораздо старше отца, и ему стало так жалко его, что он еле совладал с собой.

Поезд тронулся, а он все стоял на площадке заднего вагона и смотрел, как станция и водокачка становятся меньше и меньше, — вот они уже совсем крохотные, будто игрушечные, — а рельсы, пересеченные шпалами, мало-помалу сходились в одну точку под мерный стук, увозивший его прочь.

Тормозной сказал: «Отцу, видно, тяжело с тобой расставаться, Боб». — «Да», — сказал он, глядя на заросли полыни вдоль полотна между телеграфными столбами и бежавшей рядом пыльной проезжей дорогой. Он смотрел, не покажется ли где-нибудь куропатка.

«А тебе не хочется уезжать в школу?» — «Нет, хочется», — сказал он, и это была правда. Если б он сказал это раньше, это была бы неправда, но в ту минуту это была правда, и, прощаясь с Марией, он впервые с тех пор почувствовал себя таким же юным, как тогда, перед отходом поезда.

Сейчас он чувствовал себя очень юным и очень неловким, и он прощался с Марией неловко, словно школьник с девочкой на крыльце, не зная, поцеловать ее или нет. Потом он понял, что чувство неловкости вызывает у него не прощанье. Чувство неловкости — от той встречи, которая ему предстоит. Прощанье только отчасти было виной той неловкости, которую он ощущал при мысли о предстоящей встрече.

Опять у тебя начинается, сказал он самому себе. Но я думаю, не найдется человека, который не чувствовал бы себя слишком молодым для этого. Он не хотел назвать это так, как следовало назвать. Брось, сказал он самому себе. Брось. Тебе еще рано впадать в детство.

— Прощай, guapa, — сказал он. — Прощай, зайчонок.

— Прощай, мой Роберто, — сказала она, и он отошел туда, где стояли Ансельмо и Агустин, и сказал: — Vamonos.

Ансельмо поднял тяжелый рюкзак. Агустин, навьючивший все на себя еще в пещере, стоял, прислонившись к дереву, и из-за спины у него поверх поклажи торчал ствол пулемета.

— Ладно, — сказал он. — Vamonos.

Все втроем зашагали вниз по склону.

— Buena suerte, дон Роберто, — сказал Фернандо, когда они гуськом прошли мимо него. Фернандо сидел на корточках в нескольких шагах от того места, где они прошли, но сказал он это с большим достоинством.

— Тебе тоже buena suerte, Фернандо, — сказал Роберт Джордан.

— Во всех твоих делах, — сказал Агустин.

— Спасибо, дон Роберто, — сказал Фернандо, не обратив внимания на Агустина.

— Это не человек, а чудо, Ingles, — шепнул Агустин.

— Ты прав, — сказал Роберт Джордан. — Помочь тебе? Ты нагрузился, как вьючная лошадь.

— Ничего, — сказал Агустин. — Зато как я рад, что мы начали.

— Говори тише, — сказал Ансельмо. — Теперь надо говорить поменьше и потише.

Вниз по склону, осторожно, Ансельмо впереди, за ним Агустин, потом Роберт Джордан, ступая очень осторожно, чтобы не поскользнуться, чувствуя опавшую хвою под веревочными подошвами; вот споткнулся о корень, протянул руку вперед и нащупал холодный металл пулемета и сложенную треногу, потом боком вниз по склону, сандалии скользят, взрыхляют мягкую землю, и опять левую руку вперед, и под ней шероховатая сосновая кора, и вот наконец рука нащупала гладкую полоску на стволе, и он отнял ладонь, клейкую от смолы, выступившей там, где была сделана зарубка, и они спустились по крутому лесистому склону холма к тому месту, откуда Роберт Джордан и Ансельмо осматривали мост в первый день.

Ансельмо наткнулся в темноте на сосну, схватил Роберта Джордана за руку и зашептал так тихо, что Джордан еле расслышал его:

— Смотри. У них огонь в жаровне.

Слабый огонек светился как раз в том месте, где — Роберт Джордан знал — дорога подходила к мосту.

— Вот отсюда мы смотрели, — сказал Ансельмо. Он взял руку Роберта Джордана, потянул ее вниз и положил на маленькую свежую зарубку чуть повыше корней. — Это я зарубил, пока ты смотрел на мост. Вот здесь, правее, ты хотел поставить maquina.

— Тут и поставим.

— Хорошо.

Роберт Джордан и Агустин спустили рюкзаки на землю возле сосны и пошли следом за Ансельмо к небольшой ровной полянке, где росли кучкой молодые сосенки.

— Здесь, — сказал Ансельмо. — Вот здесь.

— Вот отсюда, как только рассветет, — зашептал Роберт Джордан Агустину, присев на корточки позади сосен, — ты увидишь небольшой кусок дороги и въезд на мост. Ты увидишь и весь мост, и небольшой кусок дороги по другую сторону, а дальше она поворачивает за скалу.

Агустин молчал.

— Ты будешь лежать здесь, пока мы будем готовить взрыв, и кто бы ни появился сверху или снизу — стреляй.

— Откуда этот свет? — спросил Агустин.

— Из будки по ту сторону моста, — прошептал Роберт Джордан.

— Кто займется часовыми?

— Я и старик, я тебе уже говорил. Но если мы не справимся с ними, стреляй по обеим будкам и по часовым, если увидишь их.

— Да. Ты мне уже говорил.

— После взрыва, когда Пабло со своими выбежит из-за скалы, стреляй поверх них, если за ними будет погоня. В любом случае стреляй как можно выше поверх их голов, так чтобы преследующие отстали. Все понял?

— А как же. Ты и вчера так объяснял.

— Вопросы есть?

— Нет. У меня с собой два мешка. Можно набрать в них земли, повыше, где не увидят, и принести сюда.

— Только здесь не копай. Тебе надо укрыться так же тщательно, как мы укрывались наверху.

— Хорошо. Я принесу землю еще затемно. Я так прилажу мешки, что их не будет заметно. Вот увидишь.

— Ты очень близко от моста. Sabes? Днем это место хорошо просматривается снизу.

— Не беспокойся, Ingles. Ты куда теперь?

— Я спущусь еще ниже со своей маленькой maquina. Старик сейчас переберется на ту сторону, так чтобы сразу выбежать к дальней будке. Она смотрит вон туда.

— Тогда все, — сказал Агустин. — Salud, Ingles. Табак у тебя есть?

— Курить нельзя. Слишком близко.

— Я не буду. Только подержу папиросу во рту. Закурю потом.

Роберт Джордан протянул ему коробку, и Агустин взял три папиросы и сунул их за передний клапан своей плоской пастушеской шапки. Он расставил ножки пулемета среди мелких сосенок и стал ощупью разбирать свою поклажу и раскладывать все так, чтобы было под руками.

— Nada mas, — сказал он. — Больше ничего.

Ансельмо и Роберт Джордан оставили его там и вернулись на то место, где были рюкзаки.

— Где нам их положить лучше всего? — шепотом спросил Роберт Джордан.

— Я думаю, здесь. А ты уверен, что попадешь отсюда в часового из маленькой maquina?

— Это то самое место, где мы лежали в тот день?

— То самое дерево, — сказал Ансельмо так тихо, что Джордан с трудом расслышал его и догадался, что старик говорит, не шевеля губами, как тогда, в первый день. — Я сделал зарубку ножом.

У Роберта Джордана опять появилось такое чувство, будто все это уже было раньше, но теперь оно возникло потому, что он повторил свой собственный вопрос, а старик свой ответ. Так же было, когда Агустин спросил его про часовых, хотя заранее уже знал ответ.

— Очень близко. Даже чересчур близко, — шепнул он. — Но свет будет сзади. Ничего, устроимся.

— Тогда я пойду на ту сторону, — сказал Ансельмо. Потом он сказал: — Ты меня извини, Ingles. Но чтобы не было ошибки. Вдруг я непонятливый.

— Что? — очень тихо, на одном дыхании.

— Ты скажи еще раз, чтобы я знал точно.

— Как только я выстрелю, ты тоже стреляй. Когда твой будет убит, беги по мосту ко мне. Мешки будут со мной, и ты поможешь мне заложить шашки. Я тебе все скажу. Если со мной что-нибудь случится, сделаешь все сам, как я тебя учил. Не торопись, делай все как следует, забей клинья поглубже, привяжи гранаты покрепче.

— Мне все ясно, — сказал Ансельмо. — Я все помню. Теперь пойду. Ты спрячься получше, Ingles, скоро рассвет.

— Перед тем как стрелять, — сказал Роберт Джордан, — отдохни и целься наверняка. Не смотри на него как на человека, а как на цель, de acuerdo? [117]Бери на прицел не всего, а какую-нибудь определенную точку. Целься в живот, если он будет стоять лицом к тебе. Если будет стоять спиной — целься в середину спины. Слушай, старик. Если он будет сидеть, то как только я начну стрелять, он вскочит, прежде чем побежать или пригнуться к земле. Вот в этот момент и стреляй. А если он останется сидеть, стреляй сразу. Не жди. Только целься наверняка. Подойди ярдов на пятьдесят. Ты же-охотник. Для тебя тут нет ничего трудного.

— Я сделаю, как ты приказываешь, — сказал Ансельмо.

— Да. Я так приказываю, — сказал Роберт Джордан.

Хорошо, что я не забыл представить это как приказ, подумал он. Если так легче. Так для него хоть отчасти снимается проклятие. Во всяком случае, я надеюсь, что он так чувствует. Хоть немного. Я ведь совсем забыл, как он в первый день говорил со мной про убийство.

— Так я тебе приказываю, — сказал он. — А теперь иди.

— Me voy, — сказал Ансельмо. — Ну, скоро увидимся.

— Скоро увидимся, старик, — сказал Роберт Джордан.

Он вспомнил своего отца на железнодорожной станции и влажное от слез прощанье с ним и не сказал старику ни «прощай», ни «желаю удачи».

— Ствол у винтовки прочистил? — шепнул он. — А то отдача будет слишком сильная.

— Еще там, в пещере, — сказал Ансельмо. — Я их все прочистил шомполом.

— Ну, скоро увидимся, — сказал Роберт Джордан, и старик широким, легким шагом скрылся за деревьями, неслышно ступая в сандалиях на веревочной подошве.

Роберт Джордан лег на устланную сосновыми иглами землю и стал ждать первого шороха сосен на ветру, который всегда налетает с рассветом. Он вынул из автомата магазин и несколько раз открыл и закрыл затвор. Потом, не закрывая затвора, повернул оружие дулом к себе, поднес в темноте ствол к губам и продул его, чувствуя языком маслянистый, скользкий металл. Он положил автомат на левую руку затвором кверху, так чтобы туда не попали ни сосновые иглы, ни сор, и вытащил большим пальцем все патроны из магазина прямо на носовой платок, который он расстелил перед собой. Потом, нащупывая в темноте патроны, он вставил их один за другим обратно в магазин. Теперь магазин опять стал тяжелый, и он вставил его обратно и услышал, как он щелкнул, став на место. Он лежал за сосной ничком, положив автомат на левую руку, и смотрел на огонек внизу. Иногда огонек исчезал, и он догадывался, что это часовой в будке заслонил собою жаровню. Роберт Джордан лежал и дожидался рассвета.

 

 

Пока Пабло возвращался в пещеру и пока отряд сходил вниз по склону, туда, где надо было оставить лошадей, Андрес быстро продвигался вперед на пути к штабу Гольца. Они выехали на главную Навасеррадскую дорогу, по которой с гор спускались грузовики. Там был контрольный пост, но когда Гомес показал часовому пропуск, полученный от полковника Миранды, тот посветил на бумажку карманным фонарем, показал ее другому часовому, потом вернул Гомесу и отдал ему честь.

— Siga, — сказал он. — Поезжайте дальше. Только без фары.

Мотоцикл снова заревел, и Андрес вцепился в переднее седло, и они поехали дальше, осторожно лавируя среди грузовиков. Грузовики шли без света вниз по дороге длинной колонной. Встречались груженые машины, шедшие наверх, и все они поднимали пыль, которую Андрес не видел в темноте, но чувствовал, как она бьет ему в лицо и скрипит на зубах.

Они подъехали вплотную к заднему борту какого-то грузовика, мотоцикл зафыркал, Гомес прибавил скорость и обогнал этот грузовик, потом второй, третий, четвертый, а встречные с грохотом катились мимо по левой стороне дороги. Теперь сзади них шла легковая машина, и ее клаксон то и дело врывался в грохот грузовиков, окутанных пылью; потом на ней зажгли фары, осветившие пыль, висевшую густой желтой тучей, и она пронеслась мимо, со скрежетом перейдя на другую скорость и настойчиво, грозно, одуряюще взвыв клаксоном.

Потом все движение впереди застопорилось, и, лавируя между санитарными машинами, штабными машинами, броневиками, еще и еще броневиками, похожими на неподвижных, грузных, металлических черепах, со вздыбленными в неосевшей пыли стволами орудий, они выехали ко второму контрольному посту, где, оказывается, произошла авария. Один из грузовиков остановился, а следующий, не заметив этого, врезался в него и разнес вдребезги задний борт, и на дорогу вывалились ящики с патронами. Один из ящиков разбился, и когда Гомес и Андрес слезли с мотоцикла и потащили его вперед, пробираясь среди остановившихся машин к контрольному посту, где надо было предъявить пропуск, Андрес шел, ступая по медным гильзам, тысячами валявшимся в пыли. У наехавшего грузовика был разбит радиатор. Следующая машина уткнулась ему носом в задний борт. Десятки других напирали сзади, и офицер в высоких сапогах бежал вдоль колонны, крича шоферам, чтобы те подались назад и дали возможность убрать искалеченную машину с дороги.

Но грузовиков было слишком много, и дать задний ход они смогли только тогда, когда офицер, добравшись до конца колонны, остановил напиравшие машины, и Андрес увидел, как он бежит, спотыкаясь, с карманным фонариком в руке, кричит, ругается, а встречные машины все шли и шли в темноте.

Часовой на контрольном посту не отдал им пропуска обратно. Часовых было двое, они ходили с карманными фонариками, с винтовками за спиной и тоже кричали. Тот, который взял пропуск, подошел к грузовику из встречного потока и велел шоферу сказать на следующем контрольном посту, чтобы задерживали все машины, пока не рассосется затор. Потом, все еще держа пропуск в руке, часовой вернулся назад и закричал на шофера того грузовика, с которого упали ящики.