Ярмарка в Фессалониках в первой половине XII в. 3 страница

В то время как осада города протекала таким образом, 3 лигурийских корабля, взяв с Хиоса груз и дождавшись попутного ветра, держали к нам курс. Когда они шли, по дороге встретился им еще 1 корабль царский, идущий с хлебом из Сицилни. И вот в одну из ночей они оказались близ города. А рано утром увидели их дневные дозорные триремы эмира. Значительная часть остального флота со всею радостью, при звуках бубнов и роговых труб, устремилась на эти четыре корабля, надеясь окружить и легко овладеть ими. Когда же турецкие суда приблизились к ним и начали бой и стрельбу, то прежде всего с поднятой бровью [т.е. с высокомерием] двинулись они на царский корабль: но этот корабль при первом же их натиске приветствовал их своими пушками, стрелами и камнями. А когда они своими носами подошли к борту царского корабля, его моряки при помощи горшков, искусно наполненных жидким огнем, а также при помощи камней, снова далеко отогнали турок, причинив им великие потери. Мы же, видя сверху со стен все это, молили бога помиловать их и нас. Равным образом и эмир, сидя верхом на коне. с морского берега смотрел на происходившее. И опять, в третий раз, издалека стали стрелять турки, и опять полные высокомерия и с громкими победными криками пытаются напасть на них. Хозяева же этих кораблей, кормчие в капитаны, храбро и мужественно остановившись, уговаривали моряков предпочесть смерть плену, – и в особенности отличился капитан царского корабля, по имени Флантанел: проходя с кормы на нос и сражаясь как лев, он и голосом своим подкреплял других, так что не могу я и описать его криков и поднимавшихся до неба криков других капитанов. А сражение становилось все более горячим: и многие из турецких трирем погибли и затонули, а две их триремы были охвачены огнем; и при виде этого турки стали бояться кораблей. Эмир же, видя, что его столь многочисленный и прекрасный флот не совершает ничего славного, а скорее, наоборот, терпит поражение, – пришел в бешенство и был объят гневом; рыча и скрежеща зубами, он изливал ярость на своих подчиненных, обзывал их трусами, бабами и негодяями. Пришпорив лошадь, он направился в глубь моря (ибо турецкие триремы отстояли от берега примерно на бросок камня) и большая часть одежд его погрузилась в воды соленого моря. Войско же, стоявшее на берегу, видя, что он так делает, досадовало и в печали поносило моряков. А весьма много всадников, следуя за эмиром, тоже пошло ближе к кораблям. Матросы же турецкого флота, видевшие, как эмир поступает, были пристыжены его бранью и волей-неволей с великой яростью опять повернули носы своих судов против наших кораблей и стали сражаться. И что же сказать о результатах? Турки не только не причинили никакого вреда нашим кораблям, но столько убитых, столько раненых было у них, что их триремы не могли даже назад вернуться. Было убито в тот день, как я узнал от них, свыше двенадцати тысяч агарян: и это только на море.

Когда же пришла ночь, по необходимости турецкий флот немного отступил, и наши корабли, улучив благоприятный момент, вошли в гавань, не имея ни одного убитого, и только немногих – раненых. И спустя несколько дней двое или трое из этих раненых преставились ко господу. Эмир же был столь взбешен и столь разгневан на начальника флота, что хотел посадить его на кол, говоря, что вследствие его трусости и малодушия византийские корабли вырвались в ту ночь из окружения, что только вследствие своей невнимательности и непригодности к службе он [начальник флота] позволил им войти в гавань. Однако некоторые из архонтов совета я двора упросили эмира не делать этого; так что в конце концов он даровал ему жизнь, – хотя, впрочем, лишил его звания и должности, а все имущество его отдал янычарам.

И опять был опозорен эмир: и, как пес, кусал он руки свои, а пятой топал о землю. В самом деле: дважды И трижды обрушивал он стены и засыпал рвы, но тотчас находил их опять восстановленными; а 150 его трирем, бирем и монорем не только не смогли взять в плен 4 корабля, но, наоборот, потерпели от них такое страшное поражение. Испускал стоны эмир из сердца своего, и дым ярости исходил из уст его. И размышлял он: что же такое нужно сделать, чтобы еще больше сдавить и стеснить город, чтобы осадить его с моря и с суши? И придумал он хитрость, чтобы часть своего флота ввести внутрь гавани. И мысль его тотчас стала делом. Позади Галаты через холм проложил он удобную дорогу, идущую до гавани; всю ту дорогу покрыл он бревнами и досками, а доски смазал бычачьим и бараньим салом. Построил он и другие многообразные приспособления и машины. И вот, легко втащив триремы и биремы вверх на холм и спустив их затем вниз, ввел он их внутрь в гавань. И было это делом удивительным, и отличнейшим стратегическим приемом. Думаю я, что в этом деле эмир копировал кесаря Августа, когда тот вел воину с Антонием и Клеопатрой: вследствие морского волнения и встречных ветров Август не мог пройти кругом Пелопоннеса и поэтому перетащил свои суда по суше чрез Истм в восточное Элладское море и быстро прошел в Азию; или также копировал он патрикия Никиту, когда он, перетащив чрез Истм свои триремы из Элладского моря в западное, у Мефоны и Пилоса обратил в бегство критян.

Итак, эмир перетащил свои триремы в течение одной ночи, – ранним утром они находились уже в гавани. Затем построил он также и мост: собрав некие баржи, большие кадушки и много деревянных бочек, он накрепко и прочно, чтобы соленые воды не могли разбросать это сооружение, скрепил и связал их длинными деревьями или бревнами, железом и канатами; затем поверх барж, кадушек и бревен железными гвоздями или скобами крепко прибил он доски, – и мост получился прочный и, пожалуй, красивый: в ширину он имел 50 футов, а в длину 100, так что, казалось, можно было гулять по самой средине залива, как по суше. Затем поставил он на мосту и пушку, – и тогда турецкие триремы все вместе стали бить в стены города с этой стороны. Царь же и весь город, увидев это, впали в великое смятение духа, ибо опасался царь нашей малочисленности. И когда состоялся совет, было решено, чтобы военачальники, димархи и другие отважные люди, – будь то итальянцы или ромеи, а нашлось их немного, – чтобы каждый из них отправлялся в те места, куда вновь будет приказано, защищать стены и сражаться с неприятелем. И, прежде всего, венецианскому баилу Иерониму Миноту доверено было защищать и охранять дворцы и все тамошнее. Каталонскому консулу Петру Гулиану было поручено сторожить на участках Буколеона и почти до Контоскалия, а Иакову Контарину охранять участки стен внешней гавани и почти до Ипсоматий [и он не переставал делать все, что было возможно воинам, а в особенности благородным]. Лигурийцу Мануилу с 200 стрелков и пращников было поручено охранять участки так называемых Золотых ворот, ибо они имели на этом участке покрытую бычачьими и коровьими шкурами вражескую осадную машину, из пушек которой турки били по стенам. Родным братьям – Павлу, Антонию и Троилу было доверено охранять Мириандр, ибо и на этих участках город был в опасности: днем и ночью пешие и конные толпы турок бились здесь отважно и мужественно; часто они и стены обрушивали, пытаясь проникнуть в город, хотя каждый раз отступали с уроном; кровопролитие им наши учиняли здесь не малое; часть их лестниц перетащили к себе, а часть разрушили; деяния же и подвиги мужей [Павла, Антония и Троила] были достойны вечной памяти. Феофилу Палеологу, – человеку, опытному во всяком научном деле, а эллинской образованности и математики до вершин отведавшему, было доверено сторожить на участках так называемых Силиврийских ворот. Иоанну Джустиниани, верховному главнокомандующему – человеку, на всякое дело годному и полезному, на которого и сам император весьма полагался вследствие его благородства, мужества и отваги, с 400 итальянских и ромейских воинов было поручено сторожить на участках ворот св. Романа, где турки вели бои больше, чем на других участках: и огромную осадную машину с бомбардой они поставили на этих участках, потому что место было здесь удобное для осады стен и города и потому что и сам эмир находился здесь в шатре. Феодору, из Кариста – человеку воинственному и предприимчивому, стрелку, более искусному, чем всякий другой, и германцу Иоанну, мужу, прекрасно знающему военные машины, было поручено сторожить на участках Калигарийских. Лигурийцам Иерониму и Леонарду было указано сторожить на участках так называемых – Деревянных ворот. Русскому кардиналу было поручено сторожить на участках Кинега и до св. Димитрия, а великому дуку Луке Нотара – на участках Петрия и до ворот св. Феодосии. На участках же так называемых Красивых ворот назначены были сторожить моряки, капитаны и кормчие, которых имел корабль, прибывший с Крита.

Гл. 4. Капитану венецианских трирем Гавриилу Тривизану с 50 другими воинами поручено было защищать башню у пролива, охраняющую вход в гавань и находившуюся насупротив Царских ворот: и вверенный ему участок, он, как пастырь, а не наемник, защищал прекрасно. Капитану купеческих трирем Антонию было поручено защищать свои триремы и корабли, стоявшие, как уже было сказано, внутри залива, за цепью; так как эти корабли хорошо были приспособлены для военного дела, то находящиеся на них моряки трубами, барабанами и бесчисленными криками часто вызывали турецкие триремы и корабли на бой; перестрелка между ними не прекращалась ни на один день, хотя решительного боя они и не принимали. Другие благородные и отважные мужи города были распределены для охраны в необходимых местах и не переставали делать все возможное. Было также повелено, чтобы монахи, священники, клирики и остальные лица из духовенства были распределены в разных местах по всей окружности города, – чтобы и они, молясь богу, день и ночь несли дозорную службу и молитвами своими умоляли божество о спасении города. Димитрию Кантакузину, его свату Никифору Палеологу и некоторым другим приказано было с 700 воинов находиться в почитаемом храме св. апостолов и в других местах, чтобы они пришли на помощь туда, где в этом возникнет необходимость. Император же вместе с нами и родственником своим Франциском Толедским, который, говорят, вел свой род от кровей преславного императора Алексея Комнина, верхом на лошади весь день и ночь объезжал укрепления с внутренней стороны: и все необходимое для боя мы заготовляли.

Когда же государственная власть стала нуждаться в деньгах для выплаты жалованья воинам, император приказал взять из церквей святые и посвященные богу сосуды; и стали чеканить из них деньги. И пусть никто не обвиняет нас в святотатстве: по нужде времени это делалось, подобно тому как Давид, взалкав, по необходимости съел хлебы предложения, которых никому нельзя было есть, кроме священников. Ибо говорил блаженной памяти император: «Если освободит Бог город, вчетверо возвращу господу моему».

Состоялось и второе у нас совещание, и было решено введенные в гавань триремы и построенный турками мост при помощи какого-либо приспособления сжечь, потому что эти корабли причиняли городу большую тревогу и угрожали опасностью. Придумали и средство для осуществления этого, а план сообщили императору. И вот венецианец Иаков Кок – человек более способный к действиям, чем к болтовне, весьма искусно и хорошо начал это дело, когда ему было доверено осуществление плана. Приготовил он три весьма быстроходные и легкие ладьи, посадил в них из греков и итальянцев 40 смелых, отважных и мужественных молодых людей, тщательно объяснил им все и дал им снаряженные греческим огнем приспособления: ночью они должны были выйти, переправиться к Галате, итти близ побережья до турецких трирем и выполнить приказанное. Так бы, конечно, и было, если бы злая наша судьба не помешала и этому. Вышли они весьма искусно: обошли мост и переправились к галатскому побережью, а на мосту оставили приспособление для метания греческого огня и двух молодых людей, чтобы, когда другие подойдут к турецким триремам и дадут сигнал, те моментально воспламенили серий греческий огонь. И вот они уже почти подошли к триремам, когда или бог, вследствие прегрешений наших, помешал этому делу, или вследствие неосторожности одного из тех молодых людей, кто-то из их домашних выдал тайну неприятелям. И турки, имевшие бдительную стражу и ночных дозорных, увидели их и пушками, камнями и при помощи других своих судов одну нашу ладью пустили ко дну, а людей наших поодиночке переловили. Таким образом, наши ничего не сделали, кроме разве того, что одну из турецких трирем сожгли. А начавшийся на мосту пожар сбежавшиеся во множестве турки затушили. Юношей же тех, дивных и прекрасных, всех на наших глазах рано утром по приказу безбожного эмира безжалостно перебили: и плач безмерный был по ним в городе. Царь же, опечаленный, тоже приказал, чтобы кругом на башнях перебили, пленных турок: и было перебитых 260 человек. А благодаря всему этому и беспорядки произошли: и начался великий раздор между венецианцами и лигурийцами. Ибо говорили и утверждали лигурийцы, что они, а не венецианцы, самые опытные во всяком деле люди и что, по своей неопытности, Иаков Кок не знал, что делал, – что, мол, ни он, ни остальные венецианцы не видели, что предпринимали, вследствие чего и сорок тех юношей, о которых столь великая скорбь была в городе, погубили да и турецкие триремы и мост, возведенный в гавани, не сожгли. И вот, когда услышал об этой распре император, то пришел и стал беседовать с венецианцами и лигурийцами и со скорбью сказал: «Прошу вас, братья, живите в мире! Довольно с вас и внешней войны. И ради милосердия божия не затевайте войны между собой!». Сказав еще другое многое, император примирил их.

Эмир же, увидев, что наше предприятие относительно трирем никакой нам пользы не принесло, а скорее, наоборот, причинило вред, весьма обрадовался, сказав с надменностью и самомнением: «То, чего не смогли нам сделать они, взамен сделаю им я». И вот на холме св. Феодора, по ту сторону залива, в Галате, поставил он большие пушки и камнеметные машины, чтобы пустить ко дну наши корабли, что стояли при входе в залив, либо заставить их уйти оттуда, где они стояли. И это он сделал не только для того, чтобы очистить вход в гавань, но и для того также, чтобы отомстить лигурийским кораблям, – чтобы показать им, что он – человек сметливый и изворотливый – все может. Жители же Галаты, увидев, что он хотел причинить вред их кораблям, собравшись, сказали ему: «Несправедливо причинять вред купеческим лигурийским и нашим кораблям, потому что мы и они друзья твои». Он же сказал им в ответ: «Не купеческие это корабли, а пиратские, и не для торговли пришли они сюда, а чтобы помогать царю, врагу нашему. Я же как явных врагов хочу, если это возможно, проучить их. А вы, как друзья мои, отойдите от них». Итак, начал он бой: и можно было видеть, что первым же выстрелом, который сделал из пушки бомбардир, головной корабль был потоплен. Остальные же корабли, увидев опасность и желая избежать ее, – несколько продвинувшись, остановились на участке ближе к Галате, чтобы укрыться за самыми высокими зданиями. Эмир же, не щадя домов, многие из них разрушил, чтобы беспрепятственно бить по кораблям. И можно было удивляться, что, бросив на это дело более 130 пушек и камнеметных машин, он и вреда больше никакого не причинил кораблям и человека не убил не единого, за исключением разве того, что упавший со стены камень убил некую женщину.

Несколько дней, как было у него в обычае, эмир, как и раньше, не давал нам решительного боя, а только стрелял издали: день и ночь не переставал он с силой бить постенам из пушек и камнеметных машин. И вот некоторые, не столь опытные в военном деле, когда увидели, что сражения нет, оставив порученные им места, разошлись по своим домам. Турки же, использовав удобный момент, в некоторых местах железными когтями или крючьями стащили вниз наполненные землей корзины оттуда, где они стояли для прикрытия людей во время сражения. Димархи же вместо этих корзин тотчас поставили другие. Услышав от военачальника о том, что, как мы сказали, произошло, царь сильно бранил таких людей. А те говорили в ответ, что сделали они это потому, что им, а также детям и женам их, нечего есть и пить. Услышав об этом, царь распорядился, чтобы те, кто, вследствие старости или другой какой-нибудь причины, не может сражаться, выделяли из своих запасов соразмерно с достатком каждого, хлеб и все съестное семьям сражающихся и воинам, охраняющим башни.

А война с каждым днем становилась все тяжелее, потому что каждый день к неприятелям не переставали подходить из Азии все новые войска, наши же вследствие ежедневных потерь, как луна на ущербе, все уменьшались и таяли. И вот некоторые из наших – люди непокорные и бесчеловечные, видя, что мы слабеем, и найдя, что момент благоприятствует для подлых стремлений, ежедневно стали устраивать мятежи и бунты и изливать из нечистой своей глотки на площадях и улицах города против несчастного императора и других архонтов оскорбления и ругательства, ни бога не боясь, ни царя и людей не стыдясь. Преблаженнейший же император подражал речению Давида, говорящему: «Аз же, яко глух, не слышах и, яко нем, не отверзай уст своих: и бых, яко человек не слышай и не имый во устех своих обличения. Врази же мои живут и укрепишася паче мене, и умножишася ненавидящий мя без правды». Когда же приходили к царю некоторые и говорили: «Такой-то и такой-то сказали о тебе следующие ужасные вещи», – он выслушивал их так же, как тех, кто проходит разговаривая мимо. И сбылась над нами пословица, говорящая: «Когда кто счастлив, все люди ему друзья; если же впадет в беду, то и сам родитель не будет ему другом».

24 мая пошел шопот, что 29-го того же месяца эмир хочет напасть на нас с суши и с моря и дать решительный бой и сражение. И вот все военачальники идимархи, а в особенности Иоанн Джустиниани, не переставали употреблять все усилия для отражения неприятеля: тысячами способов всю ночь восстанавливали они рухнувшие от пушечных выстрелов и от стенобитных машин стены. Затем Джустиняани,. послав к великому дуке Луке Нотара, просил его выслать ему несколько боевых машин, которые находились на участках, где нес охрану Нотара. Господин же Лука Нотара не пожелал выдать их, говоря, что и на его участках была в них надобность. А Джустиниани возразил, говоря, что на тех участках, поскольку они расположены на берегу, нет никакой надобности в таком количестве боевых машин. И вот по этой причине перешли они к словам, которые более свойственны людям молодым, и с обеих сторон один на другого стали изливать из уст оскорбления: Джустиниани обозвал Луку Нотара негодяем, злодеем и врагом отечества, а тот опять со своей стороны выбранил Джустиниани разными оскорбительными ругательствами. Царь же, услышав об этом, призвал их поодиночке к себе и говорит: «Братья! Не время ссориться между собой – так говорить и спорить: простим ненавидящим нас и будем молить бога, чтобы освободил он нас из раскрытой пасти этого дракона, что у нас перед глазами». Сказав им и других немало слов, царь, наконец, примирил их: и возвратился каждый из них во вверенное ему место выполнять свою службу. Джустиниани же, и особенно в те дни, своим словом, советом и делом явил себя страшным для неприятеля: каждую ночь производил он стрельбу и делал вылазки против врагов и многих из них взял в плен живыми, а других прикончил мечом. Успехам и деяниям этого мужа все дивились и называли его освободителем и спасителем города. Однако не до конца он оставался таким: славу, которую он приобрел своим мужеством, сокрушила впоследствии его трусость.

И вот, когда мы были в таком положении, распространился среди неприятельских войск ложный слух, что из Италии на помощь городу идет будто бы флот и что в то же время идет будто бы с весьма многочисленным конным и пешим войском и Янк, правитель Венгрии. Когда услышали это сыны Агари, величайший страх напал на них и стали они проклинать эмира и шуметь, говоря, что он будет причиной гибели рода их, потому что они предпринимают невозможное. Равным образом и эмир, будучи полон размышлений, замешательства и страха, как и весь совет его, стал весьма печален: во-первых, потому, что распространился среди них слух о помощи; во-вторых, потому, что они видели, как столь страшное и столь бесчисленное войско в продолжение стольких дней ни с суши ни с моря не добилось никакого успеха; ведь когда они, при помощи столь многих машин, с таким трудом приставляли к стенам лестницы, то часто их отгоняли и оттесняли с уроном, и так много народу гибло у них, что на турок, которые оказывались уже на стенах, нападал ужас; в-третьих, потому, что видели знамение: свет молнии, исходящий с небес и в течение всей ночи стоящий над городом, как бы прикрывая его. И вот, когда увидели этот свет, то сначала говорили так: «Это бог разгневался на христиан и решил сжечь их и предать нам в рабство». А затем, когда турки увидели, что от стен и лестниц их все время с позором отгоняют и что они, приготовив столь многочисленные машины, нисколько не стали от этого сильнее, когда они услышали ложную молву об итальянском флоте и Янке, то об этом свете стали они говорить совсем по-другому, заявляя: «Это бог за христиан сражается, и прикрывает, и защищает их, вследствие чего без воли его мы ничего не можем и сделать». Вот почему эмир, как мы сказали, и все войско его были печальны и унылы: он даже решил на следующий день подняться и снять осаду. Но в тот же самый вечер, когда он принял решение уйти на следующий день, опять они видят сходящее небес сияние. И оно на этот раз не было прямым, как обычно прежде, когда всю ночь стояло над городом, а только показалось издали и, тоТчас рассеявшись, стало, невидимым. И вот, когда увидели это эмир и все люди его, то, исполнившись великой радости, стали говорить: «Бог теперь покинул их». Так же рассуждали мудрецы и ученые их мерзкой, нечестивой и обманной веры: сияние, мол, показало теперь, что турки завладеют городом. Итак, у них появились теперь добрые надежды, которые они получили из-за грехов наших.

Али-паша, первый в совете эмира человек, больше всех пользующийся почетом и дельный, когда увидел, что эмир находится в таком раздумье, а другие все полны страха и ужаса, с виду и сам стал печален, внутренно же ликовал. А причиной этого было то, что на советах он всегда говорил эмиру, чтобы тот не затевал войны против города, – боялся он, чтобы западные владетели, услышав об этом и собравшись, не пришли к единомыслию и не изгнали турок из Европы. И теперь опять, показывая вид, что он был будто бы печален, он говорил эмиру: «Относительно этого я с самого начала предугадывал, как будет, и часто говорил тебе это, но ты не слушал меня. И теперь опять, если тебе это угодно, хорошо было бы уйти отсюда, чтобы не случилось с нами чего худшего». И вот эмир, слушая слова эти, от печаля и раздумья стал полумертвым, ибо как ему можно было уйти отсюда с таким позором, подобно беглецу! А видя, что эмир находится в таком положешпги колеблется, Заган-паша, второй его везирь, посоветовал эмиру продолжать против нас войну, – дело в том, что Заган-паша завидовал Али-паше, ибо они имели меж собой скрытую вражду. Итак, ободрив эмира, говорит Заган-паша: «Почему ты так угрюм и печален, эмир, и что за страх напал на тебя, и какие сомнения возникают в сердце твоем? Бог с тобой! Не печалься! Разве ты не видишь из знамения света того, что бог отдаст этот город в руки твои? Разве не видишь величины столь бесчисленного войска, которое ты имеешь? Разве не хорошо ты подготовлен, и разве не многочисленное и прекрасное всевозможное снаряжение у тебя? Войско Александра Македонского никогда не было столь многочисленным, как твое, и он не имел такого снаряжения и, однако, покорил весь мир. Я не верю и не надеюсь, что придет из Италии тамошний флот, как говорят некоторые и как сказал это брат мой, Али-паша, потому что хорошо вы знаете, что многовластие итальянских и других западных владетелей – причина того, что они не имеют единого начальника и среди них нет единомыслия. А если все-таки некоторые из них с трудом и многочисленными оговорками пришли бы к единомыслию, то в скором времени их союз потерял бы силу: ведь даже те из них, кто связан союзом, заняты тем, как бы похитить принадлежащее другому, – друг друга они подстерегают и остерегаются. Они много совещаются, рассуждают и говорят, но мало делают: и то, что вечером на совещании было принято, утром им уже не нравится. А если принятое постановление не отменено, то они медлят в его осуществлении: и это делают для того, чтобы найти удобный момент для своих намерений и стремлений. Если же приступают к какому делу и начинают его, то обычно вследствие своего раздора успеха не имеют. А теперь, как вы знаете, в особенности имеются новые разногласия среди некоторой их части. И снова я повторю, что по причинам, о которых я говорил, невозможно прибытие сюда флота из Италии. Но пусть он даже и прибыл бы сюда, – какая нам от этого опасность: ведь никогда не придет с ним столько народу, чтобы по количеству это составляло половину нашего войска или хотя бы четверть. Поэтому ободрись, эмир, наш повелитель! Нет надобности, чтобы ты имел в настоящее время пред кем-либо страх, кроме как только пред богом. Будь же мужествен, радостен и силен и ни сегодня, ни завтра не прекращай обстрела города, чтобы При помощи пушек, насколько возможно, разрушить стены еще больше».

Такие речи и советы эмиру в высшей степени понравились, и он стал радостен я освободился от печали. И он приказал Загану: «Этой ночью осмотри внимательно лагерь и узнай настроение воинов». Тот же, выполнив приказание, пришел и говорит эмиру: «Видел я войско и разузнал. Дело обстоит так: сражайся с радостью, и победа наша». Эмир же сказал ему в ответ: «Итак, тебе хочется, Заган, чтобы и мы теперь испытали судьбу и увидели, угодно ли ей дело паше и поможет ли она нам, как помогает многим другим! Пошли же в Галату стражу, чтобы никто тайно не перешел оттуда и не оказал городу помощи».

Услышав это, Али-паша, пристыженный тем, что получили перевес речи Заган-паши, сильно опечалился и из зависти решил, если возможно, употребить хитрость, чтобы туркам ничего не удалось сделать против города. Обо всем случившемся он сообщил царю и убеждал его не бояться, потому что в войнах судьба часто неизвестна, вследствие чего советовал царю, чтобы стража неусыпно охраняла город. А было все это вечером 27 мая. И приказал эмир, чтобы всю ту ночь и следующий день турки жгли костры и факелы, чтобы весь день постились и семь раз совершили омовение и чтобы в листе и чистыми молили бога о победе над городом, – что и было исполнено. А в понедельник вечером 28 мая, при заходе солнца, после того как турки поели, эмир, поднявшись и обращаясь к народу, сказал следующее.

Глава 5. «Дети, в высшей степени возлюбленные богом и его пророком Мухаммедом и мною, рабом его! Молю и прошу вас, чтобы к утру вы сделали дело, достойное вечной памяти, как и предки ваши всюду доныне, как известно, делали: чтобы с готовностью, храбростью и мужеством, при помощи лестниц, как птицы, поднялись вы на стены города и чтобы славу, которую, как мы сказали, приобрели предки наши и которую даровал нам бог, – да не будет, чтобы мы утратили ее; наоборот: теперь в особенности наступил такой момент, чтобы мы всячески ее умножили». Еще многое другое сказал он, побуждая их к мужеству, к тому, чтобы действовали храбро. Затем он говорит: «А если некоторые из нас будут убиты, как это обычно бывает на войне и как это написано на челе ее, то вы хорошо знаете, что говорит в нашем коране пророк: умерший в такой момент будет есть и пить в раю вместе с Мухаммедом; вместе с детьми и с красивыми женщинами и девушками он будет отдыхать в изобилующем зеленью и цветами месте и будет омываться в красивейших купальнях: и все это в месте том он будет иметь от бога. От меня же в свою очередь, если победим, всему моему войску н архонтам двора моего жалованье, которое я уплачиваю в соответствии с положением каждого, сравнительно с тем, что сейчас они имеют, будет увеличено вдвое, начиная с сегодняшнего дня до конца жизни их. И на три дня весь город будет вашим. И если что вы награбите в нем и найдете золотую или серебряную утварь или одежду или пленных, – будут то мужчины или женщины, малые или старые, – никто чтоб не мог потребовать их от вас и ничем чтоб не беспокоили вас». Окончив говорить, поклялся он им соблюсти все, что обещал. Они же, выслушав все это, весьма обрадовались, и все в один голос на своем языке прокричали воинский клич: «Алла, алла, Мухаммед ресул, алла», т. е.: «Бог богов, и Мухаммед – пророк божий».

Мы же в городе, услышав такой крик, подобный великому шуму моря, размышляли, что же это значит. И спустя немного точно и согласно с истиной узнали, что это эмир подготовил на завтра городу с суши и моря, насколько ему было возможно, решительный штурм. И вот, видя такое множество нечестивых, – а я сказал бы, что, как мне кажется, на каждого из нас их, действительно, приходилось 500 и больше, – все своя упования мы возложили на вышнее провидение. И приказал император, чтобы иереи, архиереи и монахи, женщины и дети со святыми и досточтимыми иконами и священными изображениями обходили по стенам города, взывая со слезами: «Господи, помилуй!» и умоляли бога, чтобы не предал он нас вследствие грехов наших в руки врагов беззаконных, отступников и преступнейших из всех, живущих на земле, но чтоб было оказано нам богом, как наследию его, милосердие. И с плачем ободряли все друг друга, чтобы в час боя мужественно противостать неприятелю. Равным образом и император, собрав в тот горестный вечер понедельника всех без исключения архонтов и начальников – димархов и сотников и прочих по выбору воинов, сказал им следующее.

Глава 6. «Вы, благороднейшие архонты, и сиятельнейшие димархи и военачальники, и отважнейшие соратники мои, и весь верный и досточтимый народ! Вы хорошо знаете, что пришел час, когда враг веры нашей хочет [и домогается] всем своим искусством и машинами сжать нас еще больше и всей своей силой с суши и моря при помощи великой схватки и боя дать нам решительное сражение, чтобы, если возможно – подобно змее излить в нас яд свой и подобно свирепому льву проглотить нас. Поэтому говорю и прошу вас, чтобы вы стояли против врагов веры нашей храбро и мужественно, как и всегда до сих пор делали. Вручаю вам этот блистательнейший и преславный город, царицу городов, и отечество наше. Хорошо вы знаете, братья, что в четырех случаях все мы сообща обязаны предпочесть смерть жизни: во-первых, ради веры нашей и благочестия, во-вторых, ради отечества, в-третьих, ради царя – помазанника господня, и, в-четвертых, ради близких и друзей наших. Итак, братья, если мы обязаны сражаться до смерти за одно из этих четырех, то гораздо больше, как вы ясно видите, за все четыре, ибо от всех их нам будет ущерб. Ведь если за прегрешения наши Бог предоставит победу нечестивым, мы подвергнемся опасности за святую веру нашу, которую Христос даровал нам собственною своею кровью. А ведь «если и мир весь кто приобрящет, душу же свою осквернит, что пользы?» Во-вторых, мы лишимся в таком случае столь славного отечества и свободы нашей. В-третьих, мы потеряем государство наше, некогда столь славное, ныне же уничиженное, всеми порицаемое и презираемое, и начальствовать в нем будет тиран и нечестивец. В-четвертых, мы лишимся любезнейших детей наших, супруг и родичей. Сегодня уже пятьдесят семь дней с того времени, как этот безбожный эмир пришел и осадил нас и каждый день и ночь со всеми своими машинами и войском не перестает нападать на нас; и, однако, милостью всевидца Христа, господа нашего, он до сих пор с позором и уроном часто отступал от стен. И ныне опять, братья, не бойтесь, что стена от ударов и попаданий ядер из пушек и камнеметных машин частично рухнула, потому что, как видите, насколько возможно, мы опять восстановили ее. Всю нашу надежду мы возложили на непобедимую славу божию: они — на колесницы, на лошадей, на войско свое и на многочисленность, мы же – на имя господа бога и спасителя нашего уповаем и лишь во вторую очередь на руки наши и на мужество, которое даровала нам божественная сила. Знаю я, что это бесчисленное стадо нечестивых, как у них в обычае, пойдет на нас с презрительной надменностью, поднятой бровью, великой отвагой и силой, чтобы, вследствие нашей немногочисленности, задавить нас, а вследствие изнурения — оттеснить — пойдет с великим криком и бесчисленными воплями, чтобы запугать нас. Эти их пустяки вы хорошо знаете, и не следует говорить о них. В час тот пусть все делают свое дело, ибо полетят в вас бесчисленные, как песок морской, камни, стрелы и дротики. Надеюсь однако, что они не причинят вам ущерба, потому что вижу, весьма радуюсь. и такими надеждами ум питаю, что, хотя нас и весьма немного, зато все вы искусны, ловки, храбры, сильны, мужественны и хорошо заранее подготовлены. В схватке и в бою хорошенько прикрывайте голову своими щитами. Десница ваша, держащая меч, всегда пусть будет протянута. Шлемы ваши, панцыри и железные латы вместе с остальным вооружением вполне достаточны для боя и во время схватки будут вам весьма полезны: враги наши не пользуются ими и не имеют их. Кроме того, вы будете прикрыты стенами: враги же наши, будучи открыты, с трудом будут продвигаться. Поэтому, товарищи, ради милосердия божия будьте готовы, крепки и мужественны. Вспомните, как некогда небольшое количество карфагенских слонов своим криком и видом обратило в бегство такое множество римских. коней. Если же бессловесные животные обратили в бегство, то куда скорее можем сделать это мы, будучи господами животных бессловесных, – в особенности, когда те, кто идет против нас, чтобы начать бой с нами, подобны бессловесным животным и даже хуже? Пусть же будут направлены против них и щиты ваши, и мечи, и луки, и копья. Думайте так, что вы охотитесь. на множество диких свиней, чтобы знали нечестивцы, что они имеют бой не с бессловесными животными, как они сами, а с господами и повелителями их и с потомками эллинов и римлян. Вы хорошо знаете, что нечестивый этот эмир, враг святой веры нашей, без какой-либо основательной причины расторг мирный договор, который мы имели с ним, – нарушил. многочисленные свои клятвы, ставя их в ничто, и, внезапно появившись на. проливе у Асомата, построил крепость, чтобы ежедневно вредить нам. Поля наши, сады, скотные дворы и жилища он уже опустошил огнем; братьев наших, христиан, каких нашел там, перебил или взял в плен, а дружбу с нами нарушил. Завел он дружбу с обитателями Галаты, и те радуются этому: не знают они, несчастные, басни о крестьянском мальчике, который варил улиток и сказал: «О, глупые животные! Съем вас по порядку». Итак, братья, пришел он я осадил нас и каждый день с тех пор широко разевает свою пасть, чтобы найти удобный момент проглотить и нас и город этот, который воздвиг преблаженнейший и великий император Константин, посвятив и подарив его пречистой и пренепорочной владычице нашей, богородице и приснодеве Марии, чтобы была она госпожой, помощью и покровом отечеству нашему, прибежищем христиан, надеждой и радостью всех эллинов, похвалой для всех сущих на Востоке. И этот нечестивейший хочет овладеть таким некогда славным и цветущим, как полевая роза, городом, который подчинил себе. когда-то почти, могу сказать, всю подсолнечную и покорил под ноги свои Поит и Армению, Персию и-Пафлагонию, амазонок и Каппадокию, Галатию и Мидию, колхов и иверов, боспорцев и албанцев, Сирию, Киликию и Месопотамию, Финикию и Палестину, Аравию и Иудею, бактрийцев и скифов, Македонию и Фессалию, Элладу и Беотию, локров и этолийцев, Акарнанию, Ахею и Пелопоннес, Эпир и Иллирик, лихнитов по Адриатике, Италию и тусков, кельтов и кельто-галлов, Испанию до Кадикса, Ливию, Мавританию и Маврузию, Эфиопию и веледов, Скуду и Нумидию, Африку и Египет. Теперь все это нечестивец хочет подчинитв себе и на царицу городов наложить ярмо рабства, а святые церкви наши, где чествовалась святая троица и прославлялось всесвятое божество и где ангелы слушали, как воспевают бога И домостроительство воплощения бога слова, хочет сделать святилищем своего суесловия и болтовни своего лжепророка Мухаммеда и обиталищем глупцов и верблюдов. Итак,, братья и товарищи, настройтесь но уму так, чтобы был вам навеки памятник, вечная память о вас и слава и навек свобода».