Глава 2 ПЕРВОНАЧАЛЬНОЕ ИНТЕРВЬЮ

 

Начало каждого анализа знаменует первоначальное ин­тервью или анамнез, в зависимости от школы, к которой принадлежит (или которой придерживается) тот или иной аналитик. Кроме множества рассыпанных замечаний само­го Юнга, имеется всего несколько работ по проблеме пер­воначального интервью (Лондонская школа—Adier 1961, американцы — Singer 1976, Whitmont and Kaufmann, 1973). Зачастую первоначальное интервью осуществляется естест­венным путем после того, как пациент решил пройти ана­лиз, и установлен факт наличия того, что фрейдисты обыч­но называют «аналитический альянс», «терапевтический альянс» или «рабочий альянс». Рассматривая данный во­прос практически, мы прежде всего сталкиваемся с необ­ходимостью принятия решения: среди большого количест­ва поступающих пациентов, всякий раз необходимо придти к выводу: показан или нет аналитический подход в случае их заболевания или проблемы. Соответственно, необходи­мо сделать различимой разницу между первоначальным ин­тервью и процессом знакомства пациента с самим анали­тическим методом. Эти области следует рассматривать от­дельно. Далее встают два вопроса: первый, имеет ли смысл посвятить отдельную главу этой теме, и второй, не проти­воречит ли аналитик так называемому «духу» юнговского анализа, если он специфически структурирует эту первую встречу между врачом и пациентом? Ибо, как мы знаем, сущность, которая лежит в основе индивидуального чело­веческого бытия, есть свобода и творческое развертывание и самораскрытие.

Опыт мировой практики в аналитической психологии говорит, что первоначальное интервью является для анали­тика и попыткой ответить на существенные вопросы диаг­ноза и симптоматологии. Но здесь есть опасность — о ко-

торой знают аналитики — оказаться привязанным к закры­той системе, поскольку медицинская нозологическая струк­тура (или номенклатура) далека от совершенства, и привяз­ка к определенной нозологии плюс специфическая кон­кретная техника приводят к синдрому прокрустова ложа и более препятствуют процессу индивидуации, нежели спо­собствуют ему.

И, однако, мы сталкиваемся с тем, что невозможно на­чинать анализ хаотически и необходимо как-то структу­рировать начальный этап. Мы вынуждены размышлять о клинической картине пациента и решать, хотя и нетради­ционно, и оценивать, подходит ли здесь аналитическое ле­чение или нет. Эта проблема ни в коем случае не ограни­чивается только аналитической психологией. Фрейдовский психоанализ имеет сходную проблему в первоначальном интервью. Не случайно, Аргеландер (Argelander 1967) гово­рит о первоначальном интервью, как о пасынке психоте­рапии. Существует целый ряд работ на эту тему, начиная с 1938 года (список авторов см.: Dieckmann 1991). В част­ности, Штекель (Steckel 1950) посвятил первую главу сво­ей книги о технике аналитической психотерапии перво­начальному интервью.

Анализ работ по данному вопросу при всей термино­логической разнице с очевидностью показывает, что мы имеем дело с универсальной проблемой, проблемой, ко­торая затрагивает не только аналитическую психологию, но характеризует любые аналитические попытки, как тако­вые, вне зависимости от школы, к которой принадлежит терапевт. Здесь должна быть внесена ясность: в большин­стве областей медицины (за исключением психиатрии) есть четкое различие между диагностикой и терапией в подав­ляющем числе случаев, и очень редко диагностический процесс, которому подвергается пациент, имеет сопутст­вующий терапевтический эффект. Иначе обстоит дело в психиатрии, где каждый диагностический экзамен есть всегда терапевтическое вмешательство, меняющее психи­ческие процессы в большей или меньшей степени. Эти из­менения могут быть относительно минимальными, но так­же могут быть и далеко идущими, что можно проиллюст-

рировать на клинических примерах. Если спросить паци­ентов об их реакциях, сопровождавших их первоначаль­ное интервью, то почти все упоминают, что эта встреча вызвала интенсивную реакцию у них и изменила кли­ническую картину в ту или иную сторону. Только крайне шизоидные пациенты утверждают, что первое интервью совсем не вызвало у них реакции. Однако в процессе длительного анализа, если таковой случался, всегда стан­овилось понятно, что необычайно глубокая и интенсив­ная реакция имела место именно у этих пациентов, не­смотря на их показную индифферентность. Далее случаи с парой, которая начала развод после интервью, или с семьей, в которой социологи искали подтверждения фрей­довских отношений. После недельного пребывания их на беседах и записи разговоров членов семьи друг с другом, семья распалась, а у участников появились психические симптомы. Здесь проводится сравнение с миссионерами, принесшими христианство и разрушившими древние ми­фы, стабилизировавшие жизнь племени. Делается вывод, что порой простые процессы наблюдения во многом ме­няют все дело. Это примеры крайнего проявления влия­ния диагностического наблюдения на дальнейшее поведе­ние пациента.

Интервью, проведенное экспертом, специалистом lege artis*, приводит, как правило, к наиболее незначительным улучшениям или ухудшениям симптомов, и в дальнейшем может препятствовать опасному деструктивному процессу, развивающемуся исподволь. Но в любом случае мы имеем дело с особенностью психологической болезни реагировать на каждое вмешательство и в гораздо большей степени, чем в случае органической медицины, так что диагности­ка в анализе всегда означает, что в то же самое время осуществляется и терапия. В положительном смысле это может вести пациента к более интенсивной рефлексии и сознательной конфронтации с основными базисными про­блемами, но может также иметь и противоположный эф­фект усиления репрессии и формирования защиты.

* По всем правилам искусства (лат.).

Основной аргумент против принятия структурированно­го биографического анамнеза покоится на том основании (предположении), что как таковая эта процедура не аналитична. Нацеленные вопросы и бессознательное давление аналитика с целью получения возможно более полной био­графической картины вызывают высокую степень само­контроля, который мгновенно загоняет пациента в сферу сознания, лишая его возможности манифестировать бессоз­нательный материал. Соответственно, с самого начала скла­дывается неблагоприятная ситуация для проведения анали­за, которая может разрушить структуру специфически ана­литического взаимоотношения во всем многообразии его проявлений. Практически, скажем, в Берлинском Неопси­хоаналитическом институте, «структурный анамнез» состо­ит из двух-трехчасового интервью, запись которого укла­дывается в четыре-восемь машинописных страниц. Этот анамнез состоит не только из субъективной автобиографии, но включает описание данных о других значимых людях и данных о социальном развитии, а также поведение и опыт интервьюируемого в области различных побуждений и са­мого описания ситуаций, в которых субъект искушался, и где он (она) потерпел фиаско, приведшее к решению ис­кать терапии. Как правило, самые серьезные проблемы свя­заны с этой процедурой. Пациент, страдающий от невроза, и впервые пришедший к аналитику, обычно в высшей сте­пени взволнован или пребывает в напряженном состоянии и, соответственно, уже находится в чрезмерно стрессовом состоянии, чтобы поставлять большое количество точных и релевантных фактов. К тому же, весьма значительные ляпсусы, упущения, погрешности, ошибки, и искажения памяти присутствуют в каждом случае. По собственному опыту могу сказать, что большинство данных, полученных в структурном анамнезе, исправляются самим пациентом в процессе анализа, и второй анамнез, составляемый в заклю­чение успешного курса аналитической терапии, может час­то представлять картину, абсолютно противоположную по­лученной вначале. Вот два примера.

Тридцативосьмилетний пациент, страдавший от паро-ксизмальной тахикардии, был послан ко мне из клиники,

где был проведен структурный анамнез. Первый приступ случился во время оперного спектакля — оперы Моцарта «Волшебная флейта», и пациент мог вспомнить то место в опере, во время которого начался приступ. Это был пассаж во втором акте, когда королева ночи поет арию «Отмщение Ада кипит в моем сердце» и дает кинжал в руки своей до­чери Памины с обязательством, что она убьет Сарастро. В комбинации с некоторыми генетическими фактами и компульсивными (навязчивыми) чертами, которые имел па­циент, первый интервьюер определил его болезнь как «аг­рессивную проблему господствующей невротической ком-пульсивной структуры» (aggressive problem of predominantly neurotic compulsive structure). Но только приблизительно по­сле восьмого аналитического часа выяснилось, что этот приступ не был первым. Перед этим было два других при­ступа, которые пациент подавил и которые более ясно вы­свечивали действительную проблему, более впечатляюще проявившуюся в обстоятельствах первого приступа. Более того, обстоятельства первого приступа раскрывались толь­ко постепенно, в течение нескольких аналитических часов, когда стало возможно к ним подобраться. В той ситуации, которая первоначально запустила его сердечные симптомы, были вовлечены все последующие элементы. Пациент по­сещал популярную научную лекцию по сердечным недомо­ганиям. Во время лекции у него случился первый приступ, и он был вынужден покинуть комнату, когда показали изо­бражение открытой грудной клетки с сердцем. Но в то же самое время другой маленький инцидент имел место, ин­цидент, который пациент подавил достаточно глубоко: са­ма лекция имела место в программе дополнительного тре­нировочного курса, а на этом курсе участником была одна женщина, в которую наш пациент, как он сам это понял, влюбился впервые в жизни. Он совершил, хотя и очень скромные, попытки сблизиться с ней и с очевидностью вы­строил иллюзорную фантазию, что не будет ею отвергнут. Именно на том месте в лекции, где были запущены сердечные симптомы, его сосед прошептал ему, что эта мо­лодая женщина совершила помолвку с кем-то как раз на­кануне. После тщательного расспроса выяснилось, что вна-

чале пациент сказал себе, что эта женщина была для него не столь уж важна, и только когда он услышал о ее по­молвке, он по настоящему осознал, насколько сильно он влюбился в нее. Верно, пациент имел некоторые компуль-сивные характеристики, но центр его невроза (что все бо­лее отчетливо выяснялось в процессе его анализа) лежал в положительном материнском комплексе, в тесном пси­хическом и физическом симбиозе мать-дитя, который со­хранялся в бессознательном и сопровождался суровыми беспокойствами по поводу отделения. Так как это была, главным образом, проблема взаимоотношения на депрес­сивном уровне, и сама проблема агрессии лежала скорее в его неспособности освободить себя от необходимости быть быстро поддержанным материнской фигурой. Между пер­вым и вторым приступами (который последовал через цве недели) и третьим приступом на «Волшебной флейте» про­шло время, в течение которого действительные внешние обстоятельства пациента изменились, — период, который конечно, всегда играет значительную роль в суждении о данной ситуации соблазнения или провала.

Второй пример. В соответствии с ее анамнезом, жен­щине был поставлен диагноз истерия, но с относительно благоприятным прогнозом. Именно из-за интенсивного опроса по поводу деталей ее биографии во время анам­нестической беседы, пациентка скрыла чувствительную иллюзивную систему, которая выросла вокруг мастурбационного комплекса. Подвергнутая анамнестическому опро­су, она мобилизовала фигуру своей бдительной матери, от которой она была вынуждена всегда скрывать и прятать свои побудительные желания. Целых сто часов потребо­валось, чтобы она преуспела в обнаружении этого чувст­вительного иллюзорного системного взаимоотношения, в которое аналитик был уже накрепко вплетен в качестве запрещающей и наказующей фигуры. Естественно, здесь можно возразить, что даже в первом интервью, прове­денном строго аналитически, пациент мог также скрыть этот комплекс, но маловероятно, что это можно было скрывать столь долго и столь последовательно, так как это было ее истинная проблема, за которой лежал груз интен-

сивного страдания и большой потребности в коммуни­кации.

Проблема задавания вопросов в режиме получения анамнестической картины играет весьма значительную роль в первой фазе анализа. Многие пациенты уклоняют­ся от ответов на вопросы, лежащие внутри области опре­деленных комплексов, и как раз на этих вопросах стре­мятся к укрывательству и отрицанию, поскольку связыва­ют их с чувством великой вины, и делают это достаточно долго в процессе анализа. В противоположность этому, весьма часто пациенты более активны и участливы в от­крытой аналитической ситуации, нежели в том случае, ко­гда аналитик задает наводящие вопросы.

Соответственно, встает вопрос, имеет ли вообще какой-либо смысл с точки зрения аналитической психологии предпринимать что-либо подобное «первоначальному ин­тервью» или — если это не является более правильным — оставить начало лечения полностью открытым и войти в аналитическую ситуацию искренне и чистосердечно, с са­мого начала с ожиданием, что в течение этого первого ча­са станет ясным, является ли данный случай поддающим­ся терапии или нет, а правильный диагноз возможным на основе добровольной информации. (В Германии первые пять часов анализа оплачиваются государственной меди­цинской страховкой. За это время можно решить, продол­жать или нет долговременный анализ). Первые сессии мо­гут рассматриваться как своего рода мини-анализ, и пред­полагается, что за это время аналитик может собрать достаточно данных и фактов, чтобы определиться относи­тельно своей позиции по данному вопросу.

В индивидуальных случаях такого рода процедура — вполне подходящее дело, но она имеет тот недостаток, что изначальное аналитическое интервью, расширенное на этот период времени, очень часто, — если не всегда — соз­дает значительную перенос-контрпереносную связь между доктором и пациентом, решение по поводу которой явля­ется эмоциональным ударом для пациента, если он ока­жется неподходящим для аналитического лечения. Подоб­ный исход может, к примеру, увеличить риск самоубийст-

ва. Также эта ситуация не свободна от опасности и для самого аналитика. Снова и снова мы обнаруживаем, что даже опытный аналитик может оказаться вовлеченным в безнадежные случаи вследствие возникающего явления пе­реноса-контрпереноса, несмотря на самые благие намере­ния с его стороны. В частности, контрперенос возникает и по причине того, что аналитик часто полагает — субъ­ективно, — что он не может оставить пациента в беде.

Подобной опасности зачастую можно избежать, устраи­вая второе интервью после соответствующего анализа пер­вого интервью и полученной в нем информации.

Необходимость глубинной диагностики в психологи­ческих терминах на основе динамического наблюдения, и исключения случаев, не подходящих для аналитического лечения, требует, чтобы аналитическая психология устраи­вала первоначальное интервью перед началом самого ана­литического лечения. Соответственно, сама проблема, с которой мы сталкиваемся, заключается не в том, должны мы или нет проводить первоначальное интервью или воз­держиваться от него, а, скорее, в том, каким образом сам пациент может получить благоприятную возможность для большего возможного раскрытия автономной динамики его психического в этой ситуации. Одновременно также важ­но определить, каким путем доктор может получить необ­ходимые факты жизненной истории пациента и его теку­щего состояния.

В 1966 году проблема первоначального интервью была предметом обсуждения в течение нескольких встреч Бер­линской группы по изучению аналитической психологии, и ряд первоначальных интервью был проведен согласно выработанным группой постулатам. В это время мы дей­ствовали на основе предварительного различения между двумя главными областями: 1) наблюдением пациента ана­литиком и 2) содержанием заявлений пациента. Что каса­ется наблюдений аналитика, то наиболее ценными ока­зывались внешность и поведение пациента, далее возни­кающие отношения связи переноса-контрпереноса, и, в третьих, легко наблюдаемые симптомы, т. е., депрессив­ное или маниакальное настроение, смущенность, трудно-

сти в концентрации внимания, лингвистические пробле­мы, тики и т. д.

В отношении второй области — содержания коммуника­ций пациента — то здесь все планировалось так, чтобы пер­воначальное внимание уделялось только тому, с чем у па­циента возникала спонтанная связь. Во всех случаях мы на­меревались избегнуть нарушений спонтанного самораскрытия пациента. Никаких побочных вопросов (от­влеченные вопросы, кажущиеся важными, задавались в конце интервью). Использовалась инструкция, содержав­шая пять пунктов, которые отрабатывались так, чтобы со­ставить содержание протокола. Первый пункт представлял симптомологию: в добавление к легко различимым симпто­мам (легко наблюдаемым) суммировалось то, что пациент спонтанно говорил о себе, а также какие наблюдаемые или подозреваемые симптомы не упоминались пациентом.

Затем мы рассматривали продолжительность и видоиз­менение симптомов, равно как и описание синдромального характера симптомов, т. е. компульсивных мыслей и дейст­вий. Здесь также наш вопросник был ограничен спонтан­ным материалом, и мы избегали спрашивать об иных — воз­можно латентных — симптомах.

В-третьих, рассматривалась ситуация, способствующая усугублению положения. Здесь мы тем же самым образом да­вали пациенту возможность самому описывать, что привело его к необходимости обратиться за лечением, поскольку па­циенты имеют обыкновение избегать болезненных вопросов или отвечать на них неконкретно. Мы также не вдавались в ненужные детали. Из всего относимого к значимому мы вы­бирали то, что выглядело наиболее значительным и выдаю­щимся для пациента, например, то, как он переживал себя в соответствующей ситуации. В том случае, когда пациент не упоминал об усугубляющей симптомы ситуации мы просто помечали этот пропуск в протоколе. Не было случаев, когда мы спрашивали об усугубляющей ситуации как таковой, ско­рее, мы тщательно обдумывали, может она или нет быть вы­яснена из замечаний самого пациента. С точки зрения анали­тической психологии это рассматривалось как выражение неразрешенной полярности амбивалентного конфликта.

В-четвертых, мы оценивали текущую жизненную си­туацию. Здесь также само описание предоставлялось па­циенту и отдельно отмечались значимые точки, в особен­ности, лакуны, пропуски (т. е. то, что пациент, скажем,не говорил о своей женитьбе или о своей финансовой ситуа­ции). Прежде всего мы стремились избежать опасности по­лучения «отчета», лишенного существенной психической динамики.

В-пятых, выяснялось происхождение тех или состояний. Мы обращались сюда, только если сам пациент спонтанно упоминал об этом или если в процессе интервью возника­ла ссылка, позволявшая говорить о наследственном мате­риале. Особое внимание уделялось семейным вопросам с целью констеллирования архетипических паттернов. Какая проблема изначально доминировала в семейном роде и, та­ким образом, не являлась сугубо личной? Более того, мы не оказывали исключительного интереса младенческому пе­риоду жизни, скорее, мы обращали внимание на сам путь, на способ, с помощью которого пациент перерабатывал опыты пороговых (лиминальных, или едва воспринимае­мых) ситуаций развития, как он увязывал их друг с другом (как, например, поступление в школу, наступление половой зрелости, и т. д.).

Принимая в расчет эти позиции, мы затем провели серии первоначальных интервью. Обнаружили, что оказалось воз­можным получить дифференцированные диагнозы в отно­шении симптоматологии, типологии и структуры без выяс­нения всех возможных фактов, задавая лишь минимум во­просов. Более того, мы оказались в состоянии ответить на прогностические вопросы, связанные с принятием решения о том, подходит ли тот или иной пациент для аналитической терапии. Далее, мы решили в дальнейшем отказаться от диф­ференцирующего прогноза, так как подобный прогноз — удачный, средний или неудачный, — кажется сомнительным не только в индивидуальных случаях, но также и потому, что статистические исследования в этой области не дают реле­вантных результатов (Duhrssen 1972).

В 1967 году появилась детальная работа Аргеландера (Argelander 1967), посвященная первоначальному интервью

и во многом подтверждавшая наши позиции. Я считаю, что мы не должны любой ценой отделять наш подход от фрейдов­ского, особенно в тех моментах, где, фактически, и нет ника­кого различия, и мы можем принять технику Аргеландера для первоначального интервью и те различия, которые выделяет. В конечном итоге, сюда же относится и техника Балинта, его описание атмосферы первоначального интервью, атмосфе­ры, требующей определенной перцептивной способности со стороны аналитика, которая может быть развита только в процессе опыта, в течение экстенсивной работы с бессозна­тельными явлениями. Первая цель доктора состоит в соз­дании той атмосферы, в которой пациент мог бы выразить самого себя или, по крайней мере, обнаружить себя в той сте­пени, чтобы, в свою очередь, доктор мог быть уверен, что формирует относительно верное суждение о состоянии паци­ента и его способностях к вхождению в человеческие отноше­ния. Его вторая цель — решение о том, может ли он сделать что-нибудь в этом случае, и если да, то что. Третье, доктор хо­чет помочь пациенту увидеть, что сама оценка и рекоменда­ции логически вытекают из того, что имело место в первона­чальном интервью, и что они соответствуют только тому, что случилось в жизни пациента и что до сих пор продолжает иметь место. С точки зрения пациента, первоначальное ин­тервью должно предложить впечатляющее переживание, ко­торое, будучи полученным здесь, дает счастливую возмож­ность вскрыть причину, понять ее, быть понятым, и получить помощь в видении прошлых и настоящих проблем в новом свете. С этим новым прозрением пациент — и это есть вторая цель — должен быть способен решать, насколько это воз­можно, каким должен быть следующий шаг и какое решение следует принять.

Примеры, приводимые Аргеландером весьма впечатляю­ще демонстрируют, как клиницист может придти к диффе­ренцированному диагнозу и сформулировать психодинами­ку пациента и прогноз, употребляя открытую технику, да­же с относительно ретентивными* пациентами, пациентами

* От лат. retension = удерживающий, сохраняющий, мед. — задер­жание.

с затрудненными коммуникациями, как, например, в слу­чае неразговорчивых пациентов.

Что касается первоначального интервью, охарактеризо­ванного выше, нам необходимо обсудить только те моменты, по которым мы отличаемся от фрейдистов в смысле нашего понимания индивидуации, — не только потому, что мы упот­ребляем отчасти иную терминологию, но также и потому, что наша фундаментальная позиция отлична и из-за специфики или инаковости вопросов или интересов, которые могут воз­никнуть у нас во время первоначального интервью.

В свете первого момента это кажется особенно пробле­матичным, поскольку Аргеландер исходит из некоторого предположения нормативного поведения, и, следователь­но, его наблюдения делают особый акцент на подозритель­ных отклонениях от принятой нормы. Та точка зрения, на которой снова и снова настаивал Юнг, а именно, что нев­ротическая болезнь имеет и социополитический характер, и, в определенных обстоятельствах, содержит проваленную попытку сознательного развития вне самой коллективной нормы, сегодня предпринимается и другими, в частности, в своем крайнем проявлении, она представлена Лэнгом (Laing 1969) и Купером (Cooper 1972).

В связи с этим кажется сомнительным уделять столько внимания установленной норме прямо с самого начала ана­литической терапии, в первом же интервью. Вероятно, име­ет больше смысла попытаться понять, каковы доминанты коллективного бессознательного, которые оказываются в конфликтном отношении с бессознательным материалом или с тенденциями бессознательного, и ту степень, до ко­торой эти две полярности разделены в психике пациента. В свою очередь, это подводит нас к вопросу о степени, в которой попытка символического союза противоположно­стей представлена в симптоматологии или в постигаемом бессознательном материале. Например, в первом интервью с пациентом-женщиной, выражающей феминистские убе­ждения, аналитик должен не просто спросить, что защища­ет эта идеология, против чего она выступает, и тем самым классифицировать ее как отклоняющуюся от нормы. Пре­жде всего, он должен спросить самого себя, какая (возмож-

но, наиболее несправедливая) патриархальная позиция в коллективном сознании является средоточием нападок бес­сознательной феминности женщины?

В этом контексте я понимаю сам термин «коллективные доминанты сознания» как означающий интрапсихический процесс самой пациентки, а не в общей коллективной си­туации. В этом отношении следует ясно представлять, что личный биологический отец есть только «копия» содержа­ний определенных социальных образов и что он несет их как представитель общества в смысле Эриха Фромма (Fromm 1936). Согласно нашему пониманию психическо­го, специфическая грань архетипа, которая должна быть описана в сходной манере, стоит за проблемой отца и муж­чины. То же самое истинно для так называемых ярко вы­раженных отклонений от поведенческой нормы, скажем, в области гомосексуальности или в выборе партнера (напри­мер, молодой мужчина и более старая женщина), которые не должны рассматриваться как девиации от поведенческой нормы, но, скорее, исследоваться в своем архетипическом аспекте. Более того, случается, что в силу их особой нюан­сировки, многие комплексы выражают себя не как нечто за­мечаемое или как отклонения, но, скорее, именно в смыс­ле хорошей адаптации, иногда даже как адаптация к ситуа­ции первоначального интервью. Однако такое нормативное поведение само выражает индивидуальные тенденции и ну­жды принципа индивидуации (principium individuationis).

Исследование так называемых пробелов, или терапевти­ческих лакун, ставит, по моему мнению, дополнительную проблему. Аргеландер приводит случай пациента, который, описывая свою семейную ситуацию, полностью исключил своего отца и после вмешательства аналитика, реагировал положительным ответом и определенным переживанием ти­па «-ага». Но подобные виды интервенций в первом интервью могут также сказаться и отрицательно и несут в себе опасность появления тех или иных проблем. У одного паци­ента на почве своих конфликтов и особенно профессиональ­ной ситуации на авансцену очень отчетливо выступила про­блема денег. Когда я указал ему, что он абсолютно ни разу не обмолвился о своих собственных источниках дохода и о том,

 

каким образом он обращается с деньгами, он отреагировал тем, что попросту прервал интервью. Вопрос, является или нет такой пациент — реагирующий на подобный сорт интер­венций с преувеличенной сенситивностью — кандидатом для терапии, стоит отдельно, а в нашем случае это достаточ­но ясно показывает, какого рода психодинамическая эксплозивность может быть высвобождена исследованием лакун, и что, проделывая это, можно запустить в движение значимый психический процесс и сделать это еще до того, как оконча­тельно определено, является ли данный пациент кандидатом для анализа или может быть принят для психотерапии. Во всяком случае, заполнение лакун подобного рода вне всяко­го сомнения увеличивает прогностическую или психодиаг­ностическую надежность и достоверность. К примеру, это может быть более важно для диагноза, если пациент с ком­плексом авторитарности полностью опускает описание сво­его отца. Подобное исключение может показать нам, на­сколько сильна на самом деле тенденция деперсонализации своего комплекса, равно как и обозначить степень и качест­во трудностей взаимоотношений такой личности с автори­тарными фигурами. Оплошности, упущения, пропуски сами по себе имеют высокую степень значения, смысла, и если ка­жется необходимым заполнить их, имея в виду документаль­ное подтверждение для возможной страховой компенсации, то они могут быть изучены позже, когда пациент уже взят для лечения и психологическая оценка должна быть представле­на на рассмотрение, учитывая то, что первоначальное интер­вью не превышает двух сессий по 50 минут каждая.

В заключение я хотел бы представить предварительную модель, объединяющую те точки зрения, согласно которым мы проводит первоначальное интервью. Она обслуживает восемь дискретных зон, о которых в дальнейшем мы пого­ворим более подробно. Здесь же я изложу основную струк­туру, соответствующую краткому интервью.