Фрейд переселяется в Калифорнию: «Бунт на продажу», Гл. 2

 

Сам Фрейд никогда не сомневался, что при наличии выбора между цивилизацией и свободой разумно выбрать цивилизацию. Его главная задача состояла в том, чтобы просто привлечь внимание к трагизму этой дилеммы. Тем не менее в 1960-х годах многие начали приходить к противоположному заключению. Выбирая между свободой и цивилизацией, они предпочитали свободу. Урок, полученный ими от Фрейда, заключался в следующем: чтобы избежать подавления инстинктивной природы, необходимо полностью отвергнуть нашу культуру и сформировать контркультуру.

Глава 2 из книги Дж. Хиза и Э. Поттера «Бунт на продажу: как контркультура создает новую культуру потребления»

Поп-психология и неукротимое сознание. Психическое расстройство авторитарной личности. Модель разума в виде скороговорки. Недовольство культурой. История приличных манер. Фильм «Красота по-американски». Великий синтез Герберта Маркузе. Культурный детерминизм. Расширение сознания и наркокультура. Если попросить рыб рассказать, каково это — жить в морской пучине, то вряд ли они упомянут, что там очень мокро. Порой самые важные элементы среды, в которой мы обитаем, ускользают от нашего внимания только потому, что они вездесущи. Это во многом справедливо и для нашей ментальной среды. Некоторые теории настолько универсальны, кажутся настолько само собой разумеющимися, что мы даже не сознаем: это всего лишь теории!

Результаты деятельности Зигмунда Фрейда стали для нас такой «водой для рыб». Его учение едва ли воспринимается нами как теория — т. е. то, что может оказаться истинным или ошибочным. Оно стало линзой, через которую мы воспринимаем всю действительность. Это особенно очевидно в США. Посмотрите какое-нибудь дневное телевизионное ток-шоу. Употребляемый там лексикон популярной психологии (то, что критики называют психотрепом) — «самооценка», «отвержение», «завершенность гештальтов», «зависимость», «внутренний ребенок» и т. д. — зачастую восходит к трудам Фрейда. Его влияние можно увидеть не только в том, как мы о себе говорим, но и в том, как мы о себе думаем. В качестве примера можно отметить: большинство людей полагает, что у них имеется нечто, называемое «бессознательным умом». Когда они видят странное сновидение, путают слова или обнаруживают, что совершают необъяснимые действия, то винят в этом свое «бессознательное». Если вы скажете им, что это лишь теория и, возможно, такой вещи не существует вовсе, они отнесутся к вам с недоверием и даже презрением. То, что у нас есть этот «бессознательный ум», для них очевидно. Любой, кто его отрицает, по-видимому, свихнулся от отверженности.

Но если ваш бессознательный ум действительно является бессознательным, то откуда вы знаете, что он есть? Если вы непосредственно осознаете его, он больше не бессознательный. Так что очевидность его существования имеется лишь в теории. Собственно говоря, до 1900 года, когда Фрейд опубликовал свой труд «Толкование сновидений», люди, как правило, не рассматривали себя как существ, имеющих и сознательный, и бессознательный ум. То, что теперь мы так думаем, — заслуга Фрейда.

Идея контркультуры, наверное, никогда не овладела бы нашими умами, не будь Фрейда. Сама по себе марксистская критика массового общества никогда не оказывала особого влияния на американское общество. Но в сочетании с фрейдовской теорией подавления она стала очень популярной. На первый взгляд Маркс и Фрейд могут показаться несовместимой парой. В отличие от марксизма — учения по своей сути оптимистичного и утопичного — фрейдовское видение общества чрезвычайно мрачно. По мнению Фрейда, цивилизация является антитезисом свободы. Культура построена на подавлении человеческих инстинктов. Посему прогресс цивилизации достигается через постоянное угнетение нашей инстинктивной натуры и, соответственно, ослабление нашей способности испытывать счастье.

Сам Фрейд никогда не сомневался, что при наличии выбора между цивилизацией и свободой разумно выбрать цивилизацию. Его главная задача состояла в том, чтобы просто привлечь внимание к трагизму этой дилеммы. Тем не менее в 1960-х годах многие начали приходить к противоположному заключению. Выбирая между свободой и цивилизацией, они предпочитали свободу. Урок, полученный ими от Фрейда, заключался в следующем: чтобы избежать подавления инстинктивной природы, необходимо полностью отвергнуть нашу культуру и сформировать контркультуру.

 

* * *

 

Во многом идея контркультуры проистекает из психологической теории Фрейда. Принимая во внимание фрейдовский анализ конституции человеческого разума, очень трудно избежать вывода, что культура в целом есть репрессивная система. И если причиной, по которой все мы так несчастны, является само общество, то единственный способ обрести свободу — это отвергнуть всю культуру, все общество. Мы должны «выпасть» из системы.

Но какое отношение имеет анализ Фрейда к этому парадоксальному выводу? Фактически такой вывод следует из ряда элементов теории Фрейда, с которыми все мы довольно хорошо знакомы и которые в нашем обществе повсеместно принимаются за истину. Основная идея всего этого — теория подавления. Всякий раз, когда мы называем напряженных людей «подавленными» или «анальными», заявляем, что те, кто нереалистично мыслит, являются «отверженными», предполагаем, что люди с тяжелым характером «распираемы гневом», мы косвенно ссылаемся на эту теорию.

Фрейд утверждал, что разум делится на три компонента: ид, эго и супер-эго. Ид, или бессознательное, — это среда наших инстинктивных побуждений и импульсов. (В популярной психологии ид часто называют «внутренним ребенком».) Ид руководствуется принципом удовольствия — оно не обладает ни ощущением реальности, ни самоконтролем. Это просто клубок диких и неконтролируемых желаний. Оно подобно ребенку, катающемуся по полу в магазине игрушек и кричащему: «хочу! хочу! хочу!» Более того, ид чужды какие-либо ценности и моральные ограничения. В то время как целями некоторых из наших побуждений являются альтруизм и любовь, другие стремления невероятно жестоки и яростны. Об этом говорит тот факт, что мы склонны не только причинять другим людям страдания, но и получаем удовольствие, делая это.

Также Фрейд считал, что на уровне ид мальчики хотят заниматься сексом со своими матерями и убить своих отцов, а девочки — наоборот. Но это совсем другая история.

В книге «Недовольство культурой» (Civilization and Its Discontents) Фрейд описывает наши основные инстинкты следующим образом:

Человек не является мягким и любящим существом, которое в лучшем случае способно на защиту от нападения. Нужно считаться с тем, что к его влечениям принадлежит и большая доля агрессивности. Поэтому ближний является для него не только возможным помощником или сексуальным объектом; всегда есть искушение сделать ближнего своего средством удовлетворения агрессивности, воспользоваться его рабочей силой без вознаграждения, использовать как сексуальный объект, не спрашивая согласия, лишить имущества, унизить, причинить боль, мучить и убивать. Homo homini lupus [11]. У кого хватит смелости оспаривать это суждение, обладая жизненным и историческим опытом?

Задача по обузданию ид и некоторому ограничению его влияния возлагается на эго, или «я» — наш сознательный ум. Оно обязано убеждать ид проявлять большую разумность в требованиях, смиряться с тем, что желаемое приходится получать не сию минуту, а позднее, работать вместо того, чтобы играть, ставить безопасность превыше сиюминутных устремлений. Как считает Фрейд, мы, к сожалению, ужасно нерациональные существа. Эго, действуя в одиночку, просто не имеет достаточно сил, чтобы держать ид под контролем. Когда в нас разгораются чувства — любовь, гнев, ревность или ненависть, мы обычно оказываемся не в состоянии сознательно отговорить себя от тех или иных поступков. В результате человеческое общество очень несовершенно, так как оно основано целиком на наших врожденных психологических ресурсах. Мы слишком ветрены и не способны к полноценной кооперации. Мы не похожи на пчел, которые мгновенно реагируют на определенные химические раздражители и осуществляют именно те действия, которые более всего нужны для их улья. Достаточно посмотреть на шимпанзе, которые убивают и насилуют друг друга ради удовольствия (вам этого не покажут в программах телеканала Discovery), чтобы понять, чем «заряжены» люди. Социальный порядок среди людей первоначально достигался примерно так же, как в стае волков или стаде шимпанзе. Для слаженного функционирования нашим предкам требовался альфа-самец, носитель доминантной иерархии, силой заставлявший первобытную орду подчиняться себе. Этот альфа-самец являет собой олицетворение фигуры отца. Присутствие отца дает эго нового союзника в битве за контроль над ид. Усваиваемый ребенком страх перед отцом, грозящим наказанием, создает новую структуру психики — супер-эго. Подобно ид, супер-эго бессознательно. Тем не менее оно может служить союзником эго, стремящегося властвовать над ид. Супер-эго подвергает цензуре наши желания и ассоциирует чувства стыда и вины с удовлетворением наших самых основных инстинктов.

Именно взаимодействие супер-эго и ид порождает идею об «анальном» типе личности. Любой родитель скажет, что маленькие дети находят большое удовольствие в акте дефекации и осуществляют его где и когда им угодно. Ид в огромной степени свойственна копрофилия, и оно получает огромное наслаждение от всех телесных функций. Однако чтобы жить в обществе, индивид обязан научиться контролировать эти импульсы. Первоначально его приучают к туалету — взрослый навязывает малышу систему правил, ограничивающих его возможности по удовлетворению инстинктивных желаний. Супер-эго ребенка развивается через понимание того, в какие моменты взрослый может его наказать. Дети начинают ассоциировать стыд и вину с определенными телесными функциями, что, в свою очередь, развивает самоконтроль, необходимый для сдерживания побуждений к естественным отправлениям.

«Анальное» расстройство личности может возникать, если во время приучения к туалету с малышом обращаются слишком грубо. В результате вместо развития супер-эго, подвергающего цензуре только анальное удовольствие, супер-эго ребенка может осуждающе относиться ко всем телесным функциям. Таким образом, ребенок развивается во взрослого, который либо чрезмерно чопорен и строг, либо слишком несдержан в стремлении получать любые удовольствия телесного характера (прежде всего — сексуальные).

Ключевая идея теории Фрейда заключается в том, что с развитием супер-эго ни один из конфликтов, связанных с инстинктами, не может быть разрешен быстро и окончательно. Наши самые примитивные желания никуда не исчезают; они просто подавляются. Фрейд сравнивает разум с древним Римом, в котором новые кварталы строились не на месте древних, а вокруг них. Снаружи этот город может выглядеть вполне современным, но его центр по-прежнему архаичен.

Таким образом, в разуме взрослого все примитивные детские желания остаются нетронутыми. Просто взрослый научился их контролировать. Эта цель достигается посредством двух основных стратегий. Инстинкты могут быть либо подавлены, либо сублимированы. Подавление означает, что супер-эго просто отказывает ид в возможности удовлетворить определенное желание. Человек старается покрепче «закупорить» желание внутри себя. Это вызывает фрустрацию, беспокойство и тоску. Альтернатива этому способу — найти социально приемлемый выход для возникающих побуждений, получая суррогатное удовлетворение. Мы можем научиться, как выразился Фрейд, сублимировать наши желания. Вместо того чтобы убить отца, мы можем победить его в армрестлинге. Вместо того чтобы заниматься сексом с матерью, мы можем жениться на девушке, которая удивительно на нее похожа. Вместо того чтобы убивать людей, мы можем поиграть в компьютерный симулятор бандитской жизни Grand Theft Auto и т. д.

По мнению Фрейда, разум человека, живущего в обществе, подобен кастрюле-скороварке, крышка которой плотно прижата. Пар не выходит наружу, он просто накапливается (как фрустрация, которую мы испытываем, живя в обществе). Сублимация — это предохранительный клапан, позволяющий нам время от времени выпускать часть избыточного пара. Если температура не слишком высока, то можно достигнуть равновесия, и крышка скороварки, возможно, выдержит. В противном случае эта штука взорвется. Неврозы возникают, когда человек изо всех сил старается избежать срыва и находит эксцентрические способы сублимации желаний. Как выразился Фрейд, «человек становится невротиком, потому что не может вынести объем фрустрации, налагаемый на него обществом в процессе обслуживания культурных идеалов».

Мало кто усомнится в том, что люди порой страдают от неврозов. Но если отдельный человек может стать невротиком, не может ли стать таким все общество? Это ключевой вопрос, который ставит Фрейд в работе «Недовольство культурой». Если наша цивилизация, как он выражается, «основана на подавлении наших инстинктов», возможно ли, что рост цивилизации — это процесс, благодаря которому все становятся невротиками?

 

* * *

 

В наше время считается, что фрейдовская теория инстинктов не заслуживает доверия. И если спросить людей, большинство из них начнет с жаром отрицать, что им хочется заниматься сексом с матерью или отцом. Впрочем, даже те, кто отвергает специфическую теорию инстинктов Фрейда, в целом согласны с его моделью разума в виде скороварки. Согласно этой теории желания, от которых мы должны отказываться, чтобы вписаться в общество, не исчезают; они просто заталкиваются внутрь, в подсознание. И там они прячутся в ожидании любой возможности вырваться наверх.

Этот тезис отчасти подтверждают ситуации, в которых люди забывают о необходимости сдерживать себя, например, когда они пьяны или охвачены сильным гневом — в таких случаях они демонстрируют антиобщественное поведение. Возникает мысль, что социализация не приводит к фундаментальной трансформации человеческой природы, она просто дает нам способность контролировать наши фундаментальные импульсы.

Рассмотрим, например, ругань. Прежде всего следует отметить, что когда мы в гневе, ругань для нас приятна. Однако текст, который мы при этом произносим, зачастую не имеет отношения к ситуации. Это просто набор слов или фраз, предназначенных для табуированных предметов: секс, дефекация, инцест или святотатство. Так почему мы ругаемся? Согласно теории Фрейда, когда человек начинает испытывать чрезмерную фрустрацию, супер-эго больше не в состоянии осуществлять эффективный контроль. Гнев «переливается через край», на короткое время позволяя ид творить что угодно. И тогда человек изливает поток брани, получая удовольствие от реализации этих — обычно подавляемых — инстинктивных побуждений.

Суть в том, что хотя теория Фрейда кажется экзотичной, она вовсе не так уж неправдоподобна. В качестве еще одного примера, подтверждающего теорию Фрейда, рассмотрим его анализ юмора. По мнению Фрейда, юмор предназначен для того, чтобы можно было избегать цензуры супер-эго. Анекдот, вводя в заблуждение наш сознательный разум, а затем выстреливая в нас кульминацией, позволяет ид проскользнуть мимо бдительного супер-эго таким образом, что мы ощущаем внезапный взрыв удовольствия, ассоциируемого с каким-либо табу, прежде чем сознательный ум успевает прекратить реакцию.

Рассмотрим, к примеру, «самый смешной» анекдот в мире (согласно сайту LaughLab.co.uk, где было протестировано более сорока тысяч анекдотов и получено примерно два миллиона отзывов):

Двое охотников идут по лесу и внезапно один из них падает на землю. Похоже, что он не дышит, его глаза закатились. Второй охотник выхватывает сотовый телефон и звонит в службу спасения. Он кричит оператору: «Мой друг умер! Что мне делать?» Оператор спокойным размеренным голосом говорит: «Успокойтесь. Я могу вам помочь. Сначала убедитесь, что он мертв». Наступает тишина, а затем слышен звук выстрела. После этого оператор снова слышит голос охотника: «О'кей, теперь?».

Почему это смешно? Согласно анализу Фрейда, причина, по которой мы находим это забавным, заключается в том, что мы получаем инстинктивное удовлетворение от описания акта насилия. Но мысль о том, что убийство охотником собственного друга является источником удовольствия, запретна для нас. Анекдот позволяет испытать это удовольствие, направляя в неверном направлении наш сознательный ум, так что эта мысль на мгновение способна избежать цензуры.

Вначале мы интерпретируем фразу «убедитесь, что он мертв» соответственно контексту («пощупайте его пульс»), так что нам требуется некоторое время, чтобы переосмыслить историю после того, как услышим кульминацию. Когда раздается выстрел и охотник говорит «О'кей, что теперь?», нам приходится мысленно вернуться к фразе «убедитесь, что он мертв» и заключить, что охотник интерпретировал слова оператора в другом смысле («сделайте так, чтобы он был мертв»). Это мгновение смятения, в течение которого наш сознательный разум пятится назад, открывает возможность для ощущения удовольствия, которое получает ид от брутальности описанного события (не говоря уж о глупости охотника).

Таким образом, по мнению Фрейда, комедийный жанр предназначен для того, чтобы те или иные моменты ускользали от супер-эго. Вот почему мы наслаждаемся смехом. Также это объясняет, почему в комедиях важен выбор подходящего момента, почему юмор, как и брань, фокусируется на табуированных темах или же обращает наше внимание на источники фрустрации в повседневной жизни (так называемый эмпирический юмор). Посему теория Фрейда, какова бы ни была ее истинная ценность, хорошо объясняет некоторые вещи. Разве кто-либо другой объяснил природу юмора лучше?

Впрочем, если принимать фрейдовскую теорию юмора, то логично допускать, что в его теории подавления тоже что-то есть. Мы часто наблюдаем, как дети порой проявляют невероятную жестокость. Но если Фрейд прав, то взрослые, по своей глубинной сути, не отличаются от них. Социализация не искореняет жестокость, она просто учит нас контролировать себя. Если бы основополагающие импульсы не оставались внутри нас в ожидании возможности выйти наружу, то что тогда заставляет многих людей находить мысль об охотнике, убивающем своего друга, такой забавной?

 

* * *

 

Эта теория подавления вызывает тревогу, потому что согласно ей индивидуальный самоконтроль ничем не отличается от внешнего принудительного контроля. И то и другое означает ограничение нашей свободы. Мы либо подвергаемся тирании «первобытного отца», либо сознательно усваиваем ее, а значит, сознательно начинаем подвергаться влиянию строгого, грозящего наказанием супер-эго. В обоих случаях наши возможности достижения счастья существенно урезаются. Все правила и установки, которым мы вынуждены подчиняться, чтобы вписываться в общество, подобны плохо скроенному костюму, который мешает нам совершать элементарные движения.

Разумеется, идея о том, что цивилизация означает утрату свободы, стара как мир. Мыслители, занимавшиеся вопросами общественного договора (например Томас Гоббс и Жан-Жак Руссо), рассматривали вхождение в общество как своего рода компромисс, соглашаясь на который, мы отдаем часть нашей свободы в обмен на другие «товары» — в частности на безопасность. Своеобразие подхода Фрейда заключается в его предположении, что ни одно из этих древних устремлений никуда не пропадает, они просто подавляются. И по мере того как нарастает подавление, неудовлетворенность и фрустрация также увеличиваются.

Исходя из этого, Фрейд заявляет: «первобытному человеку действительно было лучше, ведь его инстинкты ничем не ограничивались». Единственной проблемой была продолжительность жизни: из-за отсутствия социальной организации она была чрезвычайно короткой. Поэтому примитивный человек согласился стать членом общества для получения гарантий большей безопасности и более продолжительной жизни. Однако этот «договор», по мнению Фрейда, был подобен сделке Фауста с Мефистофелем. Живя в обществе, мы пребываем в большей безопасности, но за это отдаем не только нашу свободу, но и нашу способность испытывать счастье. Так что, стремясь разными способами улучшить общество, мы должны признать: есть трудности, принадлежащие самой сущности культуры, недоступные каким бы то ни было попыткам реформ.

Репрессивная природа нашего общества часто ускользает от внимания, так как постепенно смягчаются карательные меры, предпринимаемые нашими социальными институтами. Когда мы сравниваем современные тюрьмы с застенками, скажем, XVIII века, то трудно не согласиться, что наше общество менее репрессивно. Безусловно, оно гораздо менее жестоко, чем триста лет назад. В большинстве древних сообществ охотников и собирателей главной причиной смерти являлось убийство. В современной Канаде эта причина стоит на четырнадцатом месте (причем половина убийств совершается по неосторожности).

Публичная демонстрация насилия в форме пыток и казней была неотъемлемой частью европейской жизни вплоть до середины XIX века. Только представьте, каково это — смотреть, как человека сжигают живьем. Или подумайте о том, что такое четвертование. И тем не менее всего около двухсот лет назад на такие зрелища родители водили своих детей. Когда во время Великой французской революции впервые начали применять гильотину, ее считали символом просвещения и прогресса. Ведь раньше палачу зачастую приходилось наносить четыре-пять ударов топором, прежде чем ему удавалось перерубить шею жертвы. По сравнению с этим гильотина была довольно гуманным приспособлением.

Со временем явное насилие исключалось из практики наших общественных институтов: тюремщикам больше не разрешается мучить заключенных, судьи не могут назначать телесные наказания, учителям не позволено бить своих учеников, от политических лидеров не требуется постоянно вести войну. Более того, с развитием демократии и ослаблением тирании роль насилия в обществе существенно снизилась.

Мы часто воспринимаем этот факт как знак высокой цивилизованности. Мусульманские общества, где по закону шариата до сих пор отрубают руки ворам и до смерти забивают камнями неверных жен, традиционно называют варварскими. Однако с точки зрения фрейдизма, даже учитывая, что цивилизованность действительно означает уменьшение проявлений явного насилия, не факт, что наше общество стало менее репрессивным. Насилие не исчезло; мы просто приняли его в себя. В каком-то смысле первые в истории кодексы законов должны были быть крайне жестокими, потому что жившие в то время люди психологически были весьма расторможенными. Если бы их не приводила в ужас мысль о последствиях тех или иных действий, их невозможно было бы контролировать. Но современный человек настолько угнетен и истерзан чувством вины, что для поддержания порядка больше не требуется публичного потрошения людей. Угрозы провести ночь в тюрьме достаточно, чтобы предотвратить большинство современных преступлений.

Таким образом, история цивилизации в значительной степени представляет собой историю постепенной интернализации репрессивного аппарата. По мере того как общество становится все сложнее и упорядоченнее, людям требуется все более строгий самоконтроль и подавление наших фундаментальных инстинктивных влечений. Вот почему мы стали обществом нытиков и ворчунов — мы действительно несчастны. Тот факт, что внешние условия нашей жизни колоссально улучшились, не имеет значения. Несчастливость обуславливается не внешними, а внутренними условиями. Поскольку имеющиеся средства суррогатного удовлетворения просто не могут утолить наши примитивные эротические и деструктивные влечения, современное общество требует от индивида самого жесткого по сравнению с прошлыми временами подавления этих влечений. В кинофильме «Бойцовский клуб» Тайлер Дарден говорит: «Мы созданы, чтобы быть охотниками, но живем в обществе шопинга. Больше некого убивать, не с кем сражаться, нечего преодолевать, нечего исследовать. Это выхолощенное общество — среда обитания обывателей», — и мы лишь киваем в знак одобрения. Фрейдистский анализ стал таким привычным, что уже не воспринимается нами как абстрактная теория.

 

* * *

 

Развитие самоконтроля и сдерживания влечений можно наглядно проследить на примере эволюции правил поведения за столом. Еда — это одна из самых основных форм физического удовольствия.

Являясь таковой, она, естественно, становится мишенью для социального контроля. Вместо того чтобы набрасываться на еду как животные, цивилизованные мужчины и женщины должны принимать пищу деликатно, проявляя сдержанность. Другими словами, от людей ожидают, что они будут действовать так, будто не голодны.

Немецкий социолог Норберт Элиас использовал историю развития приличных манер в своем выдающемся исследовании процесса цивилизации. В Европе веками публиковались руководства по учтивым манерам. Сравнивая правила в этих руководствах, видно, как увеличивались с годами требования к людям и возрастала потребность в самоконтроле. Рассмотрим, к примеру, следующие рекомендации, предлагавшиеся в XIII веке:

Тем, к то горчицу и соль любит, пальцы в оные не совать, ибо привычка сия грязна и непотребна. • Неподобающее дело — в скатерть сморкаться. • Не плюй на стол и поверх стола не плюй. • Непотребная манера — подавать еду даме, не снявши шлема. Правил обращения со столовыми приборами в то время не было, так как люди брали пищу главным образом руками, иногда с помощью ножей.

В XV веке положение дел существенно не изменилось:

• Прежде чем садиться, проверь, что сиденье твое не испачкано.

• Не трогай себя под одеждою голыми руками.

• Не предлагай никому кусок еды, от которого ты откусывал.

В целом эти поучения дают нам довольно хорошее представление о том, как в те времена происходила трапеза. Ведь если бы те или иные поступки не были достаточно распространены, не имелось бы причин, чтобы руководства интерпретировали их как недостойные. Но к началу XVII века правила меняются, поскольку уже, видимо, считается само собой разумеющимся, что люди не будут сморкаться в скатерть или садиться за стол в доспехах. Некоторые вещи, например, пускание слюней, служили примером того, как иногда поступают дети, но чего не должны допускать взрослые.

Аналогичную эволюцию претерпели правила, касающиеся естественных отправлений. Например, в XVI веке людей приходилось специально инструктировать, чтобы они пользовались уборными: «Не позволяйте никому, кто бы он ни был, до или после трапез, рано или поздно, пачкать лестницы, коридоры и чуланы мочою и другой грязью, но велите посещать подобающие места, специально предназначенные для того, чтобы облегчаться». Вероятно, это правило соблюдалось не всегда, так как одно руководство XVIII века содержало вот такую инструкцию: «Когда проходишь мимо человека, который облегчается, надобно вести себя так, словно его не замечаешь. Также невежливо приветствовать его».

Социальные нормы, касающиеся образования кишечных газов, могут служить метафорой подавления, налагаемого обществом на индивида. В XV веке, когда впервые был поднят этот вопрос, основную озабоченность вызывал шумный звук: «Ежели можно выпустить ветер без шума, то это лучше всего. Но лучше выпустить его с шумом, нежели в себе удерживать… Если есть возможность, выпускать ветер следует в одиночестве. Но если возможности нет, то в соответствии со старинной поговоркой пусть кашель скроет звук». В XVIII веке люди больше не могли согласиться с тем, что лучше выпустить газы, чем сдерживаться: «Очень невежливо испускать ветры из тела, находясь в компании, — изо рта ли, или из нижней части, даже если это делается бесшумно; и совсем уж постыдно и неприлично делать это так, что другие люди это слышат».

Одна за другой все основные телесные функции исключались из приличной компании. В последнюю очередь эта участь постигла плевки. Согласно старой традиции, плевок на землю или на пол считался позволительным, если человек «наступал на плевок ногою». В конечном итоге и это было поставлено вне закона, людей приучили сплевывать в носовые платки. Но в середине XIX века даже по поводу такой практики хмурили брови. Согласно поучению 1859 года, «плевать — всех случаях отвратительная привычка. Больше об этом сказать нечего — никогда не позволяйте себе такого». И все-таки даже в начале XX века в прихожих многих домов представителей высших классов стояли плевательницы, куда приходящие с улицы люди могли сплевывать.

Тут ясно видно, что процесс цивилизации направлен на отрицание нашей телесной природы. Во многих случаях нормы приличия стали полностью противоречить возможности радоваться или удовлетворять собственные желания. Мы склонны не замечать этого, поскольку стали настолько социализированными, что больше не воспринимаем правила как нечто навязываемое извне. В нашем обществе большинство детей к десятилетнему возрасту лучше контролируют свое поведение и усваивают больше правил, чем человек зрелого возраста пять столетий назад. Такова цена, которую мы платим за цивилизованность.

 

* * *

 

Рассматривая старые руководства по приличным манерам, трудно избежать впечатления, что все мы невероятно подавлены. В наши дни авторы журнальных рубрик полезных советов регулярно рекомендуют женщинам поесть перед тем, как отправляться на званый ужин, чтобы в ресторане они могли деликатно откусывать пищу крошечными кусочками, дабы не походить на свиней. Несложно предположить, какие последствия может вызвать мода на диеты и вегетарианство, в частности, уже наблюдается распространенность булимии как результата действия этой структуры психического подавления. Женщины все более подавляют собственные желания и начинают превращать контроль приема пищи в фетиш. Разве трудно после этого предположить, что все наше общество страдает неврозом аналогичного типа?

Столь мрачные оценки цивилизации выглядят вполне убедительными благодаря существованию нацизма, примечательного своим безумием. Стремление к истреблению евреев было настолько упорным и всепоглощающим, что ради этой идеи было позволено подвергать риску немецкие военные операции. Кроме того, антисемитская пропаганда вовсю использовала образы заразных болезней и грязи, дабы оправдать цель — сделать Германию Judenrein, т. е. «свободной от евреев». Учитывая откровенно «анальный» характер немецкой культуры, можно охарактеризовать нацизм как своего рода невроз одержимости.

Многие радикалы 1960-х начинали свою деятельность, занимаясь критикой фашизма на основе психоанализа. Книга австрийского психолога Вильгельма Райха «Психология масс и фашизм», пожалуй, является классикой этого жанра. Представители ранней франкфуртской школы, особенно выдающийся немецкий философ Теодор Адорно, приложили немало сил, разрабатывая теорию психического расстройства авторитарной личности в попытках объяснить психологические корни фашизма. И конечно, опыт европейского фашизма лег в основу всех трудов Герберта Маркузе, самый важный из которых — «Эрос и цивилизация». К концу десятилетия эта психоаналитическая интерпретация фашизма стала очень распространенной, а концептуальный альбом рок-группы Pink Floyd «Стена» способствовал росту популярности этой теории (для тех, кто не в курсе: «стена», о которой идет речь, символизирует супер-эго).

Во всех этих фрейдистских прочтениях фашизма примечательно одно: они не трактуют данное явление как некое отклонение от нормы или возвращение в варварство. Такая страна, как Россия, всегда считалась отсталой, и потому Сталина легко было счесть просто за негодяя, а коммунистический авторитаризм — за некий тип примитивизма. Но Германия не была периферийной страной. Немецкая нация повсеместно считалась самой культурной и наиболее рациональной в Европе. (Как-никак, это та самая нация, которая дала нам Иммануила Канта и Иоганна Себастьяна Баха.) Так что многие критики отказывались рассматривать нацизм как отклонение от пути европейского Просвещения. По их мнению, нацизм являл собой результат естественной эволюции современного общества. Может быть, это было сумасшествие, но оно не было случайностью и являлось выражением неотъемлемого противоречия в природе цивилизации.

Поэтому по окончании Второй мировой войны многие считали нацизм трагической кульминацией западной цивилизации. Начало последовавшей вскоре гонки ядерных вооружений между США и СССР лишь усилило это впечатление. Холодная война интерпретировалась как форма сублимированной агрессии, вызванной отречением от инстинктов, к которому нас вынудило массовое общество. Так, Маркузе утверждал, что «концентрационные лагеря, массовое истребление людей, мировые войны и атомные бомбы вовсе не «рецидив варварства», а безудержная реализация достижений современной науки, технологии и власти».

В этом высказывании поражает то, что усматривается неразрывная связь между фашистской Германией и современным американским обществом. Для Маркузе концентрационные лагеря и ядерное оружие служили всего лишь двумя разными проявлениями одного и того же основополагающего психологического феномена. Люди агрессивны по своей природе. В нас есть инстинкт смерти, желание убивать. Общество вынуждает нас подавлять этот инстинкт. Когда этот контроль успешен, инстинкт эффективно сублимируется, и супер-эго сохраняет контроль над индивидом. Таким образом, мы можем рассматривать развитие классического военно-промышленного комплекса как некую форму суррогатного удовлетворения желания. Если это не помогает, то мы имеем диктатуру, войны и геноцид.

Так что, когда хиппи назвали правительство США «государством свиней-фашистов», они ни на йоту не кривили душой. Хотя сравнение тоталитарных государств и капиталистических демократий может показаться несколько надуманным, с точки зрения фрейдизма легко увидеть, что и те и другие могут быть пунктами одного континуума. Согласно этому анализу, все институты «свободы» на самом деле представляют собой лишь формы суррогатного удовлетворения желания. Важнее всего то, что материальное богатство, производимое капиталистической экономикой, считалось таким суррогатом. Богатство нашего общества стало возможным только благодаря массовому производству, которое требует, чтобы рабочие подчинялись тирании сборочной линии. Механическое производство требует механизации человеческого тела, для чего, в свою очередь, требуется усиленное подавление нашего сексуального влечения. Таким образом, капитализму требуется деэротизация работы и армия рабочих, отчужденных от своей фундаментальной сексуальной природы. Как писал Антонио Грамши, «новый тип человека, которого требует рационализация производства и работа, не может быть создан до тех пор, пока сексуальный инстинкт не будет надлежащим образом регулироваться, а также рационализироваться». Чтобы регулировать сексуальное влечение наилучшим образом, нужна «репрессивная сублимация», трансформирующая его в ненасытную потребность суррогатного удовлетворения — такого как приобретение потребительских товаров.

Это объясняет, почему, несмотря на существующую в нашем общество сексуальную свободу, к ней непременно прилагается обязательная нагрузка в виде потребительских товаров. В этой связи Теодор Роззак заявил, что журнал Playboy — всего лишь предательская пародия на «свободу, радость и самореализацию». Откровенно пропагандируя потребление, он стал «незаменимым средством социального контроля под властью технократии». «Впрочем, при нацистах, — писал Роззак, — куртизанки в молодежных лагерях использовались для той же цели, что и заключенные в концентрационных лагерях: члены правящей элиты, отличавшиеся причудами, получали возможность свободно реализовывать свои влечения».

Отметим поразительный факт: по мнению Роззака, партия в пул в особняке Хью Хефнера и бордель из женщин-заключенных в концлагере Равенсбрюк — это всего лишь вариаци