Лекция 5 Дух

Признаемся, в предыдущих трех лекциях мы отважились на весьма непривычные высказывания для того, чтобы определить место евангелической теологии. Правда, сами по себе они более или менее ясны и вразумительны, взаимосвязаны и подтверждают друг друга, однако как в целом, так и в частностях, они явно лишены предпосылок. Они не выводятся из каких бы то ни было оснований вне обозначенной в них самих сферы истинности и реальности; не коренятся ни в каких выводах общей науки, изучающей природу и человека, его дух и историю; не опираются ни на какие фундаментальные философские положения. Каждое из них в отдельности и все вместе существуют «без отца, без матери, без родословия», подобно Мелхиседеку из Послания к Евреям (7:3). Какую скрытую в этих высказываниях, обосновывающую и освещающую их изнутри силу мы высвободили, отважившись на них? Другими словами, как приходит теология к тому, чтобы занять и удерживать описанное в этих высказываниях, но с внешней точки зрения, так сказать, парящее в воздухе без какой-либо опоры, место?

Коротко повторим сказанное, чтобы четче обрисовать ситуацию. Во второй лекции («Слово») мы дерзнули заявить: история Еммануила, начавшаяся в истории Израиля и достигшая своей цели в истории Иисуса Христа, была Словом Божьим, обращенным к людям всех времен и всех стран. Что за история, что за Слово! Какой она властью, какой силой (Macht) содержащееся в ней откровение? В третьей лекции («Свидетели») мы отважились высказать следующее: есть определенная группа людей, — библейские пророки и апостолы, — которые непосредственно восприняли Слово этой истории и тем самым были призваны стать его аутентичными и авторитетными свидетелями (опять-таки перед всеми людьми всех времен и стран). Обычные люди, но — отделенные для такого восприятия, для такого провозвестия! Какой же силой? В нашей четвертой лекции («Община») мы решились утверждать: силой Слова, сказанного первым свидетелям и вложенного в их уста, возник целый народ, и этот народ — община — тоже был предназначен и призван в качестве свидетелей второго порядка к провозвестию дела и Слова Божьего в мире. Что за народ! Какой силой он существует и действует? Очевидно, что те высказывания, на которые мы отважились, чтобы описать место евангелической теологии, имеют чисто теологическое содержание и могут быть обоснованы, истолкованы и поняты только теологически. Что же такое теология? В соответствии с нашими предыдущими высказываниями, описывающими место теологии, она может быть определена лишь теологически: теология — это наука, распознающая произнесенное в Божественном деянии Слово Божье; наука, идущая в «школу» этого Слова, засвидетельствованного в Св. Писании; наука, бьющаяся над вопросом об истине, неизбежно поставленным перед призванной Словом Божьим общиной. Так, и только так, — в остальном, действительно, без всяких предпосылок, — теология отвечает своему обозначению — человеческая логика Божественного Логоса. Так, и только так, — на взгляд со стороны, паря в воздухе без всякой опоры, — обретает она свое основание, оправдание и цель. Сила, благодаря которой она существует, есть сила, скрытая в этих высказываниях.

Остережемся утверждать, что эта сила является предпосылкой наших богословских высказываний, суждений самой теологии о своем месте как еще одно теологическое определение (теологумен [57]). Если бы мы это утверждали, мы предали бы всё, всё обернулось бы ложью. Для обоснования, оправдания и определения цели своих высказываний у теологии нет никаких предпосылок — вовне и подавно, но и изнутри тоже. Если бы она пожелала выдвинуть некие предпосылки своих высказываний, — пусть даже путем привлечения некоего deus ex machina [58]в виде очередного теологумена, — это означало бы, что она пытается обеспечить гарантии своим высказываниям, а вместе с тем самой себе и своему делу, считая такие гарантии возможными и необходимыми. Но тем самым она продала бы свое право первородства за чечевичную похлебку [59]. Она может только делать свое дело, но ни в каком смысле не пытаться дать ему гарантии. Дело это может быть благоуспешным лишь тогда, когда будет совершаться в отказе от любых гарантий в виде неких внешних или внутренних предпосылок. Очевидно: то, что мы своевольно присваиваем себе в качестве предпосылки, находится и в нашем распоряжении. Если бы силу, которой держатся ее высказывания, да и она сама, теология приняла в качестве предпосылки (в том смысле, в каком математика принимает аксиомы, на которых строятся ее теоремы), это означало бы, что она, в свою очередь, обладает этой силой — обладает властью использовать ее для получения себе гарантий или же назначить ее в свой «боевой дозор». Но сила, над которой теология была бы властна, уже не была бы силой, способной нести на себе ее саму и ее высказывания; она была бы чем-то напоминающим волосы Мюнхгаузена, за которые он пытался вытащить себя из болота. Именно то, в чем действительно нуждается теология и что она ищет, так или иначе ускользнуло бы от нее из-за произвольных предпосылок.

Так что мы намеренно говорим о силе, скрытой в высказываниях теологии не только от окружающего мира, но и от общины и самой теологии, которая служит общине, — о скрытой, неприкосновенной и неконтролируемой силе. Она присутствует и действует в предмете теологических высказываний, в истории спасения и откровения, в слышании и речи библейских свидетелей, в бытии и действии призываемой ими общины, — она присутствует и действует в высказываниях теологии и в ее работе, но при этом абсолютно превосходит ее. Ею держится и приводится в движение все это целое — от истории Еммануила до тех маленьких историй, в повествовании о которых, в конечном счете, заключается существование и дело теологии. В рассказывании таких историй она препятствует и воспрещает прибегать к нелепым попыткам установить предпосылки, прежде всего, к таким попыткам, чьим объектом была бы она сама! Она делает излишними все произвольно принятые предпосылки, поскольку, в отличие от любых гарантий, она представляет собой творческую силу. Да, она создает гарантии, но именно потому, что она — творческая сила. Она настолько действенна, что даже великому теологу-мастеру невозможно играть ею, как если бы она была одной из его самых сильных шахматных фигур (скажем, ферзем) с известными ему потенциальными возможностями и потому могущей быть им использованной; как если бы он был в состоянии обозреть истоки этой силы, ее масштабы и границы. Таким образом, теолог не может ее контролировать. Значит, эта сила представляет собой вовсе не еще одно теологическое высказывание, к которому он может обращаться или не обращаться в зависимости от потребности или желания, с которым он может поступать тем или иным образом. Благо, если он, носясь (Быт 1:2) над своей работой, слышит голос этой силы и обнаруживает, что его богословские утверждения определяются, направляются и контролируются ею! Но ему неизвестно, «откуда приходит и куда уходит» [60]она. Он может лишь следовать за ее действием, но не предварять его. Он может позволить ей контролировать свое мышление и речь, но не наоборот. Насколько суверенно действовала и действует эта сила в событиях истории Еммануила, насколько суверенно она действует на и через пророков и апостолов, настолько же суверенно — в собирании, созидании и миссии (sendung) общины. Настолько суверенна она, эта скрытая сила описывающих и все проясняющих богословских высказываний, в том числе и тех, на которые мы отважились в трех предыдущих лекциях. Нет ничего удивительного, что эти высказывания, если смотреть на них извне, кажутся нам парящими в воздухе и вопиющими о гарантиях.

Но только ли, если смотреть извне? И только ли кажутся парящими? Коль скоро речь теперь пойдет о том, чтобы назвать эту суверенную силу по имени, мы должны углубиться в наши размышления. Разве «парить в воздухе» — это свойство, присущее теологии, только если смотреть на нее извне, а значит лишь кажущееся и потому, наверное, дурное свойство, от которого ее надо немедленно избавить? Ведь «воздух» может означать, прежде всего, вольный, свежий, здоровый воздух в противоположность неподвижному, безопасному, но зато спертому воздуху закрытой комнаты. Тогда «парить» в свободном воздушном пространстве может означать: не наталкиваясь на преграды в виде каких-либо гарантий, быть движимым, несомым и гонимым этим вольным воздухом. Можно ли, в сущности, желать чего-то иного? Быть носимой и гонимой этими мощными потоками движущегося и движущего воздуха, в конечном счете и главным образом существовать в нем как в своем изначальном месте — все это может быть свойственно теологии хотя бы потому, что такое свободное движение — это место живущей Божьим Словом общины. Но и выше: место свидетелей, непосредственно воспринимающих Слово Божье и передающих его далее; еще выше: место, где история Еммануила как деяние Божье становится Словом Божьим. Все это совершается в свободно движущемся и движущем воздухе, в мягком или ураганном ветре, в spiratio [61]и inspiratio [62], которое и есть, согласно Библии, действующая сила Бога — свободно Себя явить людям, раскрыть их навстречу Себе и сделать их, со своей стороны, свободными принять Его.

Руах, пневма — вот библейское имя этой суверенно действующей силы. Оба слова как раз и означают движущийся и движущий воздух, дыхание, ветер и даже бурю, — этот смысл, все еще отчетливо узнаваемый в латинском Spiritus и французском Esprit, однако не переводится на английский (из-за чудовищной близости к «призраку») словом GhosU В немецком Geist, к сожалению, динамичное значение библейского слова сделалось абсолютно неразличимым [63]. Мы воспринимаем его, но именно в таком значении: «Где Дух Господень, там свобода» (2 Кор 3:17) — свобода Бога явить Себя людям, раскрыть их навстречу Себе и сделать их свободными для Себя. Это делает Господь Бог, который есть Дух. Но существуют и другие духи: сотворенные Богом благими, как природный дух человека, и демонические, заблудшие и вводящие в заблуждение, подлежащие изгнанию духи небытия (des nichtigen). Никто из них не есть суверенная сила. Ни об одном из них, включая и наилучшего, нельзя сказать: где он, там свобода. Все они подлежат проверке: в какую сторону несет их ветер, каково их происхождение — свыше или снизу; но прежде всего их надлежит отличать от Духа, Который, действуя в Божественной свободе, созидает свободу человека. «Святой, Господь животворящий» — так называет его Никейский символ веры; и далее: «от Отца и Сына исходящий, Которому вместе с Отцом и Сыном подобает поклонение и слава» [64]. Это означает: Дух есть Бог — Тот самый единый Бог, который есть также Отец и Сын, который действует как Творец, а также как Примиритель, как Господь Завета. И этот Бог в озаряющей силе Своего действия живет, жил и будет жить не только среди людей, но и в них самих. Это Тот самый Бог, подобный движущейся атмосфере и движущему воздуху, в Котором люди могут жить, мыслить и говорить как Им признанные, как познающие Его, как Им призванные и Ему покорные, как Его дети, рожденные Его Словом (в остальном же — без каких-либо предпосылок). Согласно второму библейскому сказанию о творении, Бог вдохнул в человека «дыхание жизни»: вдохнул в человека его собственный, человеческий, дух. Согласно тому же Никейскому символу, Он «глаголал через пророков». Иоанн Креститель увидел Его нисходящим на Того, Кто, в знак солидарности со всеми грешниками, принял крещения покаяния. Так стал Он — conceptus de spiritu sancto [65]- началом существования Своего Сына в мире людей. Так положил Он исток апостольству, возвещающему о Едином и Его общине. Согласно Деяниям апостолов, «внезапно сделался шум с неба, как бы от несущегося сильного ветра, и наполнил весь дом, где они находились» (2:2), вследствие чего ученики смогли говорить — причем так, что бывшие там чужестранцы, пришедшие со всех концов земли Господней, непосредственно воспринимали их речь о великих делах Божьих. Так ученики, напоминая своим видом пьяных, говорили. И в результате три тысячи человек spirare и inspirare приняли Слово. И именно Дух, Который есть Бог и Господь, Который вторгается, понуждает, свидетельствует о том, «что в Боге» и «что Бог даровал нам», сила Которого пробуждает и порождает исповедание: «Иисус Господь!» — этот самый Дух стал тем фактором, чье существование и действие сделало — и до сего дня делает — возможным и действительным в мире христианство и каждого христианина как верующего, любящего и надеющегося свидетеля Слова. Эта сила действует наверняка и необоримо (противодействовать ей было бы единственным непростительным грехом), и действует здесь исключительно она. «Если же кто Духа Христова не имеет, тот и не Его» (Рим 8:9).

Ясно, что и евангелическая теология как скромная, свободная, критичная и радостная наука о Боге Евангелия становится возможной и осуществимой только во владениях Духа, только как пневматическая [66]теология, в мужестве доверяющая тому, что Дух есть истина, ставящая вопрос об истине и одновременно отвечающая на него. Как же теология приходит к тому, чтобы стать теологией — человеческой логикой Божественного Логоса? Ответ таков: сама теология вовсе не приходит к этому. Однако случается, что Дух нисходит к ней и на нее, и тогда она уже не сопротивляется Духу и не пытается подчинить Его себе, но лишь радуется Ему и следует за Ним. Бездуховная теология, пусть даже она возвещается с церковных и университетских кафедр, передается на бумаге или в «диалогах» между старыми и молодыми теологами, была бы, пожалуй, омерзительнейшим явлением в нашей земной жизни. По сравнению с нею самая гадкая политическая передовица, самый никудышный роман или фильм, самое гнусное ночное хулиганство все же лучше. Теология становится бездуховной, когда лишается свежего веяния Духа Господнего, в котором она только и может процветать, когда запирается или дает себя загнать в тесные помещения, где сам спертый воздух препятствует ей быть тем, чем она может, должна и обязана быть, и делать то, что она может, должна и обязана делать. Это может случиться с ней двояким образом.

Бывает так, что теология, — будь она примитивной или в высшей степени утонченной, старомодной или наиновейшей, — занимается своим делом более или менее ревностно, умно и даже благочестиво, при этом, разумеется, вспоминая также при случае и о проблеме Святого Духа. Вот только ей не хватает мужества и доверия бесстрашно и безоглядно отдаться озарениям, увещеваниям и утешению Духа. Она уклоняется от того, чтобы Он направлял ее ко всякой истине и чтобы во всех своих изысканиях, размышлениях и учениях воздавать Ему, Духу Отца и Сына, Который ведь и ради нее излился на всякую плоть, ту честь, которая Ему подобает. Она по-настоящему страшится Его. Она притворяется перед Ним глухой, задирает нос, становится чопорной. И как только Дух пытается проявить в ней хоть какую-то активность, она чует опасность «энтузиазма» [67]. Историзируя, психологизируя, рационализируя, морализируя, романтизируя, догматизируя и «бредизируя», она бегает по кругу, «а рядом девочка в лачуге на горном девственном лугу» [68]. Ставя вопрос об истине и отвечая на него на свой манер, она не может служить и приносить пользу общине, которая так нуждается в Святом Духе и в самой теологии. Напротив, если с ней дело обстоит так, как с учениками из Эфеса [69], о которых сказано, что они были крещены Иоанном, но никогда даже не слыхали о Святом Духе, тогда (иначе просто быть не может) она распахнет двери, — и здесь следует ожидать резкой реакции, — всевозможным чуждым духам, неведомым, вредоносным и губительным для общины. В таком случае человеческая критика, ирония или обвинения, безусловно, не смогут ей помочь: помочь может только сам Дух. Он — Святой, Господь, Животворящий, — только и ждет, чтобы вновь быть воспринятым общиной и теологией, чтобы в некоем новом повороте ее действий принять подобающие Ему поклонение и славословия от теологии, чтобы вновь ожили и воссияли те высказывания теологии, которые, сколь бы верны ни были, без Него мертвы.

Но возможна и другая ситуация: когда теология слишком хорошо знает о необходимой всему христианству и каждому христианину, — а значит, и ей самой, — животворящей силе Духа; знает слишком хорошо, а потому уже и не знает о ней вовсе, поскольку забывает, что этот Ветер веет, где хочет, что Его присутствие и действие — это милость всегда свободного, всегда самого могущественного, всегда непредсказуемо и безусловно отдающего себя Бога. Теология полагает, что может обходиться с Ним так, словно взяла Его напрокат или даже приобрела в свою собственность, как будто Он есть некая открытая человеком, покоренная и поставленная им себе на службу сила природы, наподобие воды, огня, электричества, атомной энергии и т. п. Как безумствующая церковь уверенно видит Его присутствующим и действующим в самом уже ее существовании, в ее служениях, таинствах, рукоположениях, освящениях и отпущениях, так и безумная теология выдает Его за известную ей и находящуюся в ее распоряжении предпосылку собственных высказываний. Но заведомо предположенный Дух — точно не Святой Дух, и потому теология, делающая Его своей предпосылкой, может быть только бездуховной. Святой Дух — это животворящая сила, свободно и милостиво нисходящая к общине и теологии, которые всегда абсолютно нуждаются в ней. И теологии, бездуховной и в этом смысле, тоже может помочь лишь сам Святой Дух — тем, что побуждает ее осознать ничтожность произвольных предпосылок, чтобы затем — и только затем — вновь явиться и действовать там, где к Нему обращаются вздохи, возгласы и мольбы: Veni, creator Spiritus! [70]- «Приди же, приди, Дух жизни!» [71]Ничем большим или лучшим, чем эта просьба, осуществляемая в напряженном труде, не может быть даже самая лучшая теология. В конечном счете, она может лишь уподобиться одному из тех детей, которые, не имея ни хлеба, ни рыбы, могут попросить их у отца, у которого есть и то, и другое и который никогда не откажет своему ребенку [72]. Евангелическая теология богата этой своей совершенной бедностью, она надежно утверждена в своей полной беспредпосылочности. Богата и утверждена, поскольку внимает обетованию, без скепсиса, но и без надменности держится его, этого обетования, согласно которому не она, но «Дух все проницает, и глубины Божий» (1 Кор 2:10).