МЕЖДУ ДВУМЯ РЕВОЛЮЦИЯМИИтак, настоящая революция 1905—1906 годов была подавлена. Не замазана уступками, а подавлена вооруженной силой, 1905 год дал России конституцию. Но ни революция, ни конституция не решили ничего, почти ничего не улучшили, И весь исторический ход дальнейшей русской жизни привел, собственно говоря, только к одному: к предельному обнажению ее “трагических противоречий”. Формулировка о “трагических противоречиях” принадлежит не мне. С. Ольденбург (с. 10) пишет о Государе Императоре: “Новый порядок вещей во многом не соответствовал Его идеалам, но Государь сознательно остановился на нем в долгом и мучительном искании выхода из трагических противоречий русской жизни”. Основное из этих трагических противоречий заключалось в том, что в начале XX века в стране продолжал существовать совершенно ясно выраженный сословный строй. Что в это же время основная масса населения страны — ее крестьянство было неполноправным ни экономически, ни политически, ни в бытовом, ни, тем более, в административном отношении. Законопроект о крестьянском равноправии был внесен в Законодательные Палаты еще П. А. Столыпиным. Государственный Совет кромсал и откладывал этот законопроект, как только мог, и только осенью 1916 года, то есть совсем уже накануне революции, этот проект попал на рассмотрение Государственной Думы — да так и остался не рассмотренным... и до сих пор (Ольденбург, с. 180). Это положение я сформулировал почти четырнадцать лет тому назад в “Тезисах Штабс-капитанского Движения” (с. 9): “Гений русского народа был зажат в железные тиски крепостничества и тех его пережитков, которые существовали до 1917 года”. Имейте в виду: это было написано почти четырнадцать лет тому назад. “Пережитки крепостничества” в той форме, в какой они сохранились до 1917 года, сводились в самом основном к тому, что дворянство сохранило за собой почти полную монополию управления государством — и не только на верхах, но и на низах. Министрами могли быть и были только дворяне, губернаторами — тоже, земскими начальниками — тоже. Земскими самоуправлениями по закону и “по должности” заведовали уездные и губернские предводители дворянства. Крестьянская масса, не равноправная ни экономически, ни политически, ни даже в области гражданского права, была целиком отдана под дворянскую опеку. Эта масса рассматривала дворянство как своего наследственного противника, с которым она вела то партизанскую войну за выгоны, перегоны, угодья, аренды и прочее, то подымалась Пугачевщиной или “беспорядками”. Земство эта масса рассматривала как дворянское предприятие, и только в северных губерниях, где дворянства почти не было, земство попало в крестьянские руки и дало блестящие результаты, например, Вятское Земство. Словом, дворянство удержало свою опеку надо всей страной. Можно спорить о том, была ли эта опека благодетельна или губительна. Было и так и так. Русский суд — собственно, исключительно дворянский, был, вне всякого сомнения, лучшим в мире, причем между “лучшим в мире” русским судом и “вторым местом” в этой области был зияющий прорыв: уже “второе место” в сравнении с этим чисто дворянским судом не выдерживало никакого сравнения. Командный состав армии — откуда дворянство ушло прежде всего — или начало уходить — был совершеннейшей катастрофой. Правительство — исключительно дворянское — при всех своих недостатках было абсолютно неподкупным. Знать, вращавшаяся около правительства и “сфер”, старалась воровать как только можно. Бар. Дельвиг в своих воспоминаниях о железнодорожных концессиях, которые получили представители знати, сейчас же перепродавшие эти концессии иностранцам, в результате каковых операций “чистый доход” и без всякого приложения каких бы то ни было усилий составлял десятки миллионов тогдашних золотых рублей. Если вы удосужитесь перечитать воспоминания ген. Мосолова, или Бьюкенена, или Палеолога, то вас, вероятно, поразит то ощущение безмерных богатств, которые водопадами бриллиантов и жемчугов сверкали на петербургских приемах и балах, — но это было призрачное богатство, — его экономическая база уже не существовала. И наряду с этими водопадами рядовой русский офицер, по словам ген. П. Краснова, “если не всегда голодал, то недоедал всегда”, а ведь это было в довоенной России! Быт этого офицерства я лично знал потому, что вырос в таких гарнизонных городах, как Гродно, Вильно, Минск, — быт был ужасающий. Но в пределах этого быта шли “противоречия”. Русская артиллерия была, конечно, лучшая в мире. Русский артиллерийские офицеры ставили русские казенные заводы так, как по тем временам не был поставлен ни один завод в мире, может быть, за исключением Цейссовского кооперативного предприятия (заводы Цейсса были построены на наследственно-кооперативных началах). Так что и тут получается чрезвычайно странное противоречие: на человеческой базе вот этих самых артиллерийских офицеров можно было бы построить “настоящий социализм”. То есть и в самом деле полное огосударствление средств производства. В то же время интендантство воровало, как последний карманный вор. Причем воровство это шло — как в Японскую войну — “на счет русской крови”. Морис Палеолог, французский посол в Петербурге в предреволюционные годы, был очень внимательным наблюдателем. Не обходится, конечно, и без некоторой клюквы, касающейся главным образом двух вещей — Государыни Императрицы и “Охранки”. Государыня Императрица, по мнению, почерпнутому из “салонов”, была “мистически предана” Распутину, а о гемофилии Наследника Цесаревича и о гипнотическом лечении Распутина в воспоминаниях не сказано ни слова. Что же касается “этой ужасной Охранки”, то в представлении М.Палеолога она была чем-то вроде ГПУ — могла расстреливать любого гражданина страны, да так, что и родные ничего об этом не знали. Что делать, без клюквы не обходится ни один иностранный наблюдатель и очень многие русские наблюдатели. М. Палеолог пишет еще об одном противоречии: “Общем невежестве русского народа” с одной стороны и его “элите” — с другой. Он пишет о некультурной и отсталой массе и об элите “блестящей, активной, плодотворной и сильной” — “Нигде больше в мире экспериментальные и положительные науки не представлены так достойно, как в России”. “И я даже рискую сказать, что Павлов и Менделеев — это такие же величины, как Клод Бернар и Лавуазье”, — со стороны француза это, конечно, высший комплимент. Список имен этой элиты занимает у Палеолога две страницы, — причем часть этих людей он знал лично. На свои приемы он приглашал не только представителей династии, правительства и дипломатии, но также и представителей промышленности и науки. Палеолог, как посол Франции, смертельно боялся русской революции, ибо революция в России означала бы переброску всех или почти всех германских сил на Западный фронт, — что впоследствии и случилось. Он уже в то время отметил и Стравинского и Прокофьева, но “мужик” в его представлении очень недалеко ушел от троглодита. Итак: с одной стороны — Павлов и Менделеев, Толстой и Врубель, и с другой — “мужики”, которые ставят свечки, то ли перед образом Святого Григория — в память убитого Распутина, то ли перед образом Святого Димитрия — в память убийц Распутина. Но само собой разумеется, что при всей своей наблюдательности русского мужика М. Палеолог просто видеть не мог. Сословный строй был дан России исторически, и очень немного в мире стран, которые без этого строя обошлись. Строй умирал, но еще не умер. Я как-то иронически писал, что русское дворянство разделилось на две части: дворянство кающееся и дворянство секущее. Политически это точно. Но вне политики существовала еще и третья разновидность дворянства — дворянство работающее. На судьбы России оно, к сожалению, не оказало никакого влияния. Ф. Кони — в области суда, Л. Толстой — в области литературы, Дягилев — в балете, Станиславский — в театре, Ипатьев — в химии и прочие и прочие, каждый в своей области, ставили мировой рекорд, и рекорд в большинстве случаев неоспоримый. О русском народе М. Горький сказал: “Народ талантливых чудаков”, — о “чудаках” можно спорить, о талантливости, пожалуй, не стоит. Русское дворянство было по-русски талантливо, и, кроме того, оно имело, так сказать, экономический досуг для того, чтобы “овладеть всей современной культурой”, по крайней мере, та часть дворянства, которая этого хотела. И если мне, например, пришлось зубрить иностранные языки по Туссену и Лангеншейдту — отчего я и до сих пор, зная три иностранных языка, ни на одном из них не могу говорить совершенно свободно, то Герцены и прочие получали это автоматически — от гувернанток. Они не знали заботы о завтрашнем дне и могли заниматься Гегелем сколько им было угодно — жаль, что они занимались именно Гегелем. Как бы то ни было, были накоплены огромные культурные ценности, которые и потеряны сейчас почти бесповоротно. Радоваться этим потерям было бы совершеннейшей бессмыслицей. Так что правящее сословие страны разделилось на три части: одна — аполитичная — пошла на работу, она, конечно, составляла ничтожное меньшинство, как и всякая умственная элита в мире. Остальное дворянство разделилось на кающееся и секущее — на революцию и реакцию, — почти без всякого промежуточного звена. Само собою разумеется, что ни в каких симпатиях к анархизму меня обвинить никак нельзя, хотя один раз ОГПУ меня арестовало именно за анархизм. Это был самый короткий арест: часа на два. Я был до того изумлен, что даже чекисты поняли свою ошибку. Но как бы ни относиться к анархизму вообще, следует все-таки признать, что кн. П. Кропоткин был человеком совершенно исключительной моральной высоты. И как бы ни расценивать идею монархии, необходимо все-таки констатировать тот факт, что для подавляющей массы “монархического дворянства” монархия, взятая как идея, не значит абсолютно ничего — это только вывеска. Сословный строй страны вызвал целый ряд трагических и автоматических противоречий. Я несколько раз пытался проделать такой эксперимент: стать на наиболее объективную точку зрения, какая только практически возможна, — это будет точка зрения русского монарха. Итак: сословный строй дан исторически и унаследован от всего прошлого. От этого прошлого унаследованы и некультурность масс и культурность дворянства, не всех, впрочем, масс, и не всего, впрочем, дворянства. Так вот: земство. Если отстранить дворянство от его ведущей роли в этом земстве, то земство попадает или в некультурные руки крестьянства, или в революционные руки интеллигенции. Если дать дворянству ведущую роль — совершенно неминуема оппозиция крестьянства. Администрация: если сломать дворянскую монополию — значит, нужно открыть двери или купечеству, у которого достаточных административных кадров еще нет, или разночинной интеллигенции, которая начнет “свергать”. Если оставить эту монополию, то купечество и интеллигенция пойдут в революцию, — как это и случилось на самом деле. И так плохо, и так нехорошо. Скорострельного выхода из положения не было вообще. По крайней мере, государственного разумного выхода. На это основное противоречие наслаивались десятки и десятки других. Финляндия была практически независимой страной, и в том же 1916 году в. Государственной Думе еще рассматривался закон о равноправии русских в Финляндии — хороши “завоеватели”. Хива и Бухара управлялись своими ханами и эмирами по своему адату и шариату. Но Грузия не имела никакого национального управления. И было совершенно неизвестно, как его организовать в кавказских условиях. В Прибалтике шел процесс дегерманизации Эстонии и Латвии, но шел и процесс русификации — не очень уж насильственной, но ненужной и раздражающей. От западнорусских губерний России в Государственный Совет попадали исключительно польские магнаты (см. ниже), — но преподавание польского языка и литературы было запрещено. Перед самой революцией Государственный Совет зарезал законопроект, предусматривавший польский язык в суде и администрации Царства Польского. Еврейская беднота — а еврейская беднота в черте оседлости была ужасающей— была сжата всякими ограничениями, а еврей-банкир Манус — личность в лучшем случае весьма подозрительная — имел свободный доступ в великокняжеские салоны. Русское крестьянство рассматривало Распутина как свой porte-parole (на русском языке нет нужного термина), а те же великокняжеские салоны пустили по всему миру распутинскую клевету. Династия стояла в оппозиции Монарху, служба информации русской монархии была поставлена из рук вон плохо, монархия начисто изолирована от массы, и ген. А. Мосолов констатирует (с. 99): “Бюрократия, включая министров, составляет одну из преград, отделяющих Государя от народа. Бюрократическая каста имела собственные интересы, далеко не всегда совпадавшие с интересами страны и Государя. Другая преграда — это интеллигенция. Эти две силы построили вокруг Государя истинную стену — настоящую тюрьму...” А “ближайшая свита не могла быть полезной Императору ни мыслями, ни сведениями относительно внутренней жизни страны”. Ген. А. Мосолов в качестве начальника канцелярии Министерства Двора был, конечно, вполне в курсе дела: “истинная стена” и “настоящая тюрьма”. Государю приходилось действовать более или менее вслепую. Это нужно учесть для будущего. Должна быть создана, по крайней мере, такая служба информации, какую имеют большевики. Так, в секретных сводках, предназначенных для членов ЦК партии, есть все, — без пессимизма и без оптимизма, — совершенно объективное изложение данного положения вещей. У русской Монархии этого не было. Это одна из основных технических ошибок ее организационной стороны. Очень серьезная ошибка, — ибо нет в природе людей, которые были бы совершенно свободны от “влияния”. А “влияние” достигается вовсе не путем внушения, а путем информации. Информация хромала. И если ген. Мосолов выражается очень корректно: “ближайшая свита не могла быть полезной Императору ни мыслями, ни сведениями” и что “честные люди уходили”, то А. Суворин, издатель крупнейшей в России монархической газеты, формулирует это положение вещей несколько менее корректно: “Государь окружен или глупцами или прохвостами”. Эта запись сделана в 1904 году (“Дневник”, с. 175). Тринадцать лет спустя Государь Император повторяют формулировку А. Суворина: “Кругом измена, трусость и обман” (И. Якобий, с. 27, запись в дневнике Государя Императора от 2 марта 1917 года). Само собою разумеется, что эта формулировка не могла относиться ни к Керенскому, ни к Ленину. * * * “Трагические противоречия русской жизни” иногда принимали характер форменной нелепости. Польша наконец, разгромлена и побеждена. В Государственной Думе польское “коло” держится спаянно и особняком. При почти равенстве сил между правым и левым блоком польское “коло” получает решающее значение и может решать судьбу Империи. Затевается нелепый процесс Бейлиса, который кончается его оправданием, но который производит во всем мире совершенно скандальное впечатление. Государственный Совет, из чистого желания насолить П. А. Столыпину, проваливает его проект модернизации петербургской полиции и вооружения ее броневиками. И в феврале 1917 года петроградская полиция имеет на вооружении револьверы и “селедки” — так в свое время назывались те сабли, которыми были вооружены наши многострадальные городовые. Единственная “реформа”, которая удается П.Столыпину — это реформа Государственной Думы — закон 3 июня. Путем всяческого законодательного и административного нажима создается народное представительство, которое хоть как-то мажет работать. Организовано оно отвратительно — и технически и политически. Саша Черный писал: Середина мая — и деревья голы, Точно Третья Дума делала весну... Никакой весны не сделали ни Первая, ни Вторая, ни Третья. Весну сделала Четвертая — под “мудрым” водительством Пуришкевича, Шульгина, Милюкова и Керенского. Все четверо делали одно и то же дело. “Бороться надо, правительство — дрянь”, — говорил В. Шульгин (Ольденбург, с. 211). Во время войны его речи почти ничем не отличались от речей П. Милюкова и в печати они были запрещены военной цензурой. В.Пуришкевич говорит с трибуны Думы истерический вздор, и ему принадлежит “первый выстрел русской революции” — убийство Распутина. Но это было уже во время войны. До войны почти единственным светлым пятном была недолгая деятельность П.Столыпина. В эмиграции очень склонны преувеличивать значение его реформ. По существу, кроме “третьеиюньской” Думы, почти никаких реформ не было: основная реформа — закон о “столыпинском мужике” — была только началом: до войны на отруба и прочее перешло только восемь процентов крестьянского землевладения. Все остальные попытки П. А. Столыпина были похоронены Государственным Советом. Особенный принципиальный интерес представляет проект о выборах в Государственный Совет от западных губерний. Право на участие в выборах имели только крупнейшие помещики. В западных девяти губерниях крупнейшими помещиками были поляки. От девяти западных губерний с их 2—3% польского населения, в Государственный Совет попали исключительно поляки. П. А. Столыпин предложил снизить ценз. Правые протестовали с классовой точки зрения, — это-де “создает нежелательный прецедент для остальных губерний”, то есть поставили классовую точку зрения выше национальной. Левые были против из соображений интернационализма, то есть поставили национальный принцип выше классового, но не русский национальный принцип. Этот законопроект чуть не привел к отставке П.Столыпина — отставке, которая все равно уже была предрешена, — П. А. Столыпин выступал и против правых и против левых, и Государю Императору оставалось: или распустить обе законодательные Палаты, или отказаться от П. А. Столыпина. Пуля Е.Богрова внесла автоматическое решение в этот вопрос. Но оставила корабль русской государственности в том трагическом положении, о котором так красочно и так безнадежно писал Л. Тихомиров. И вот в этом трагическом положении, в переплете “трагических противоречий”, невооруженная Россия вступила в войну с до зубов вооруженной Германией. ВОЙНА Культурно и экономически предвоенная Россия росла невероятными темпами. Но “трагические противоречия” — оставались. В Первую Мировую войну Россия вступила в обстановке этих противоречий, при разложившемся правящем слое, при крайней неудовлетворительности командования вооруженными силами, при недостатке вооружения, при незаконченном раскрепощении крестьянства, при разладе между Монархий и верхами, при разладе в среде Династии, при наличии парламента, который только и ждал подходящего момента для захвата власти — при Пуришкевичах, Шульгиных, Милюковых и Керенских, которые делали одно и то же дело, и при совершенно архаическом административном аппарате. Статс-секретарь С.Крыжановский, ближайший помощник П. А. Столыпина, пишет: “Основная язва нашего старого бюрократического строя — засилие на верхах власти старцев... Расслабленный старец Гр. Сельский... печальной памяти бессильные старцы Горемыкин, Штюрмер, кн. Голицын. Усталые и телесно и духовно, люди эти жили далеким прошлым, неспособные ни к какому творчеству и порыву, и едва ли не ко всему были равнодушны, кроме забот о сохранении своего положения и покоя” (с. 46). И дальше (с. 205): “Министры подкапывали друг друга у Престола, поносили в обществе... Административный и полицейский фундамент Империи остался в архаическом состоянии, совершенно неприспособленным к новым требованиях жизни, и государству пришлось поплатиться за это, когда настали трудные времена”. Бар. Н. Врангель, — отец Главнокомандующего, — пишет, собственно, то же самое: “Между высшим обществом и народом образовалась пропасть, утерялась всякая связь. “Мы” — правительство, немногие его честные слуги и бесчисленные холопы. “Они” — вся остальная Россия... Мы все могли быть непогрешимы... Результатом этого ослепления было то, что часть “их” действительно стала подкапываться под правительство, остальная часть, — прибавлю, самая лучшая — отошла в сторону от общественных дел и была заменена людьми, желающими не блага страны, а преследующими лишь свои собственные интересы” (с. 63 и 77). Кн. С. Волконский — бывший директор Императорских Театров.— пишет решительно то же самое: “Россию губили с двух сторон. Сейчас мы склонны делать ответственными только людей революции. Да, они ответственны за свои дела. Но за свой приход? Разве они не нашли себе подходящей почвы? А где длинный путь, по которому мы шли к тому, к чему пришли? Вот это не все понимают из числа наших соотечественников, которых я встречал после моего бегства из советского ада. Все скошено — понимаете ли вы? Все. Нужна новая стройка, новое здание из нового материала и с новыми работниками”. Это все отзывы правых людей, людей привилегированного слоя. Не Керенских и не Лениных. Самый правый из русских историков — И. Якобий дает еще более жуткую картину: “Помойными ямами были столичные салоны, от которых, по словам государыни, неслись такие отвратительные миазмы... Русский правящий класс и здесь оплевывал самого себя, как слабоумный больной, умирающий на собственном гноище” (с. 77). Государыня Императрица пишет Своему Супругу о “ненависти со стороны прогнившего высшего общества” (Якобий, с. 7). Тот же И. Якобий (с. 26) пишет: “Любопытно и поучительно сравнивать рассказы дипломатов о настроениях столичного общества (в начале XIX века. — И. С.) с тем, что другие дипломаты, как М. Палеолог, например, писал о том же и во время Великой Войны. Те же пересуды, та же эгоистическая близорукость, та же злоба к Монарху, то же предательство. За сто лет высшее русское общество не изменилось”. Ген. А. Мосолов сообщает: “Думали, что переворот приведет к диктатуре Вел. Кн. Николая Николаевича, а при успешном переломе в военных действиях и к его восшествию на Престол. Переворот считался возможным ввиду распрей в Императорской Фамилии...” (с. 23). “..Легкомысленные представители общества думали исключительно о своем собственном благополучии... Ища виновников неудач России, они обрушились на Государя и, в особенности, на Государыню. Видя невозможность отделить Императрицу от Царя, они начали мечтать о дворцовом перевороте” (с. 60). И на с. 49 свои впечатления суммирует так: “Мне казалось, что столица объята повальным сумасшествием”. Как видите, все это выражено очень туманно. Никаких имен не названо и никаких фактов не приведено. С. Ольденбург пишет еще осторожнее: “Измена бродила вокруг Престола...” И потом не без некоторой наивности добавляет: “Но, к чести высшего общества, можно сказать, что эта измена так и не воплотилась в жизнь” (с. 232). Вся эмиграция, в том числе и С. Ольденбург, является именно следствием “воплощения измены”, но всю эту тему автор пытается обойти как-то сторонкой, как, впрочем, пытаются и И. Якобий и А. Мосолов. Впрочем, на этой же странице С. Ольденбург приводит чрезвычайно симпатичный факт: “Дошло до того, что представитель Союза Городов, городской голова Хатисов, ездил на Кавказ, предлагать Вел. Кн. Николаю Николаевичу произвести переворот и провозгласить себя царем”. Вел. Кн. Николай Николаевич отклоняет это предложение под предлогом “монархических чувств армии”, но оставляет этот преступный разговор без всяких последствий и даже не докладывает о нем Государю Императору. Председатель Центрального Комитета Кадетской (милюковской) партии, кн. П. Д. Долгоруков, возражая кому-то, пишет в январе 1917 года: “Дворцовый переворот не только нежелателен, но скорее гибелен для России. Дворцовый переворог не может дать никого, кто явился бы общепризнанным преемником монархической власти на Русском Престоле”. Значит, даже кадетская партия возражает против переворота. Кому она возражала? Сам С. Ольденбург констатирует: “Настроение общества, не говоря уже о широких массах, не благоприятствовало перевороту”. Под “обществом” ген. А. Мосолов понимал его привилегированные верхи. С. Ольденбург понимал его массу. Но это мало меняет дело. Дальше С. Ольденбург говорит: “В конце концов та группа, которая заранее поставила себе целью свержение Императора Николая Второго, продолжала разрабатывать планы дворцового переворота или военного переворота ”. Из кого состояла эта группа? С. Ольденбург называет только одно имя — А. Гучкова, который действительно был главным стратегом “февраля”. Но кто были остальные? На этот вопрос дает ответ французский посол в Петрограде М. Палеолог. Нужно иметь в виду, что М. Палеолог стоял за русскую монархию. М. Палеолог любил слегка пофилософствовать. Так, на с. 282 он утверждает, что: 1) Основная разница между латинской и англосаксонской революционной психологией, с одной стороны, и славянской, с другой, заключается в том, что у одних воображение логично и конструктивно, у других исключительно разрушительно... 2) Восемь десятых русского населения не умеют ни читать, ни писать... 3) Болезнь воли — это туземное заболевание России... 4) Анархия, соединенная с ленью и воображением, — это страстное желание России. И наконец, 5) огромные пространства страны делают всякую провинцию центром сепаратизма. Пока что русская революция сконструировала власть, которая претендует на мировое господство и рискует бросать вызов всему остальному миру. Болезнь воли сказалась в наших гражданских войнах. Ни из какого сепаратизма ничего не вышло. О восьмидесяти процентах неграмотных не стоит, конечно, и говорить. Некоторые клюквенные заросли совершенно неизбежны в мемуарах каждого иностранного наблюдателя. Тем не менее М. Палеолог стоял за русскую монархию — а никак не против нее. Он, иностранец, республиканский посол в монархической стране, пытался доказать Родзянке, что “царизм есть основной стержень России, внутренняя скрепка всего русского общества, и, наконец, единственная связь, объединяющая народы Империи”. И взывал: “Если царизм падет, поверьте мне, что он увлечет за собою в гибель все здание России!” Так вот этот М. Палеолог ставит некоторые точки над некоторыми “i”. И тот же М. Палеолог на с. 137, 138 и др. с полным недоумением рассказывает о том, что князья просто и Великие Князья, представители и финансовой и земельной знати, на своих приемах совершенно открыто говорили о свержении Государя и о том, как они уже ведут пропаганду в частях гвардии — в первую очередь в Павловском полку, который и в самом деле первым начал “революцию”. М. Палеолог ни на какие слухи не ссылается: на этих приемах он присутствовал лично и сам все это слышал. Его изумляла откровенность заговорщиков, которые под хмельком все это выбалтывали в присутствии посторонних лиц, в том числе и посла союзной державы. Он называет имена, которых я здесь повторять не буду. Говорит, что эта аристократическая агитация велась даже среди личного конвоя Его Величества. И провозглашались тосты такого рода: “За умного (“intelligent”) царя, исполненного чувства долга и достойного своего народа”. И тут же приводится “план” — принудить Государя Императора к отречению, заключить Государыню Императрицу в монастырь, возвести на престол Наследника Цесаревича при регентстве Вел. Кн. Николая Николаевича. * * * И вот с такими “трагическими противоречиями” и с таким правящим слоем Россия вступила в Первую Мировую войну. Первая Мировая война была намного страшнее войны 1812 года. Тогда, в 1812 году, не было никакого вопроса ни о расчленении, ни о колонизации России. Украинский чернозем и прочее в этом роде Наполеону вовсе не было нужно: ему, по существу, нужно было только насильственное включение России в его систему континентальной блокады Англии. Планы Вильгельма были безмерно шире — и расчленение, и порабощение, и колонизация. Впоследствии Адольф Гитлер эти планы значительно “углубил”. В 1812 году мы воевали почти против “всей Европы”. В 1914-м — в союзе с почти “всей Европой”. Но в 1812 году наш правящий слой еще не был “слабоумным больным, умирающим на собственном гноище”. В 1914-м он уже был истинно слабоумным. Таким он остался и сейчас. И сейчас, вот только что, так сказать, исторически позавчера, наша реакция нанесла такой удар по русскому монархизму, какого за все тридцать лет изгнания еще не было нанесено. Методы — не изменились. И они не изменятся. Поэтому историческая справка о великой фальшивке Февраля имеет совершенно конкретное практическое “судьбоносное” значение для всей нашей будущей работы.
|
