ЧАСТЬ ВТОРАЯ. ТОНАЛЬ И НАГВАЛЬ 2 страница

Он вытянул руки и ноги и сказал мне, чтобы я расслабился и сидел удобно, потому что пока приготовят обед пройдет вечность.

— Ты на очень примечательном перекрестке, — сказал он. — может быть последнем, и может быть также самом трудном для понимания. Некоторые из тех вещей, которые я собираюсь указать тебе сегодня, наверное никогда не станут ясными. Во всяком случае от них и не ожидается этого. Поэтому не раздражайся и не разочаровывайся. Все мы немые существа, когда вступаем в мир магии. А вступление в него ни в коем случае не гарантирует нам, что мы изменимся. Некоторые из нас остаются немыми до самого конца.

Мне понравилось, когда он включил себя в среду идиотов. Я знал, что сделал это не из доброты, а как дидактическое средство.

— Не теряйся, если ты не улавливаешь того, что я буду тебе говорить, — продолжал он. — учитывая твой темперамент, я боюсь, что ты сможешь сбить самого себя с ног, пытаясь понять. Не надо! То, что я собираюсь сказать, предназначается только для того, чтобы указать направление.

У меня появилось внезапное ощущение тревоги. Предупреждение дона Хуана бросило меня в бесконечные рассуждения. В других случаях он предупреждал меня точно таким же образом, и каждый раз после того, как он это делал, то, о чем он меня предупреждал, оборачивалось разрушительным событием.

— Я становлюсь очень нервным, когда ты разговариваешь со мной таким образом, — сказал я.

— Я знаю это, — ответил он спокойно. — я намеренно заставляю тебя подняться на цыпочки. Мне нужно твое внимание, твое нераздельное внимание.

Он сделал паузу и взглянул на меня.

Я рассмеялся нервно и неприязненно. Я знал, что он растягивает драматические возможности ситуации настолько, насколько может.

— Я не говорю тебе это для эффекта, — сказал он как бы прочитав мои мысли. — я просто даю тебе время сделать необходимую настройку.

В этот момент к нашему столу подошел официант и заявил, что у них нет ничего из того, что мы заказали. Дон Хуан громко засмеялся и заказал кукурузные блинчики с мясом и бобы. Официант укоризненно усмехнулся и сказал, что они такого не готовят, предложив бифштекс или курицу. Мы договорились о супе.

Ели мы в молчании. Мне суп не понравился, и я не мог его докончить, но дон Хуан съел свой весь.

— Я надел свой пиджак, — сказал он внезапно, — чтобы рассказать тебе о том, что ты уже знаешь, но то, что следует разъяснять, чтобы оно стало эффективным. Я ждал до сих пор, потому что Хенаро чувствует, что ты не только должен хотеть пойти по дороге знания, но сами твои усилия, должны быть достаточно неуязвимы, чтобы сделать тебя стоящим этого знания. Ты действовал хорошо. Теперь я расскажу тебе объяснение магов.

Он опять сделал паузу, потер щеки и поиграл языком внутри рта, как бы ощупывая зубы.

— Я собираюсь рассказать тебе о тонале и нагвале, — сказал он и взглянул на меня пронзительно.

Это был первый раз за время нашего знакомства, чтобы он использовал эти два термина. Я был смутно знаком с ними из антропологической литературы о культурах центральной Мексики. Я знал, что тональ считается своего рода сторожевым духом, обычно животным, которого ребенок получал при рождении и с которым он был связан интимными узами до конца своей жизни. Нагваль — было название, дававшееся животному, в которое маг мог превращаться, или же тому магу, который практиковал такие превращения.

— Это мой тональ, — сказал дон Хуан, потерев руками грудь.

— Твой костюм?

— Моя личность.

Он похлопал по груди, по коленям по ребрам.

— Мой тональ — все это. Он мне объяснил, что каждое человеческое существо имеет две стороны, два отдельных существа, две противоположные стороны, которые становятся действующими в момент рождения. Одна называется «тональ», другая — «нагваль». Я рассказал ему, что антропологи знали об этих двух концепциях. Он позволил мне говорить, не прерывая.

— Ну, что бы ты там ни думал или знал о них, это чистая чепуха, — сказал он. — я основываю это заявление на том факте, что то, что я тебе говорю о тонале и нагвале, не могло быть сказано тебе раньше. Любой идиот знал бы, что ты ничего об этом не знаешь, потому что, чтобы познакомиться с этим, тебе следует быть магом, а ты не маг. Или тебе нужно было бы говорить об этом с магом, а ты не говорил. Поэтому отбрось все то, что ты слышал об этом раньше, потому что это неприложимо.

— Это было только замечанием, — сказал я.

Он поднял брови с комическим жестом.

— Твои замечания неуместны, — сказал он. — на этот раз мне нужно твое нераздельное внимание, поскольку я собираюсь познакомить тебя с тоналем и нагвалем. Маги имеют особый и уникальный интерес к этому знанию. Я бы сказал, что тональ и нагваль находятся исключительно в сфере людей знания. В твоем случае это заслонка, которая закрывает все то, чему я тебя обучал. Поэтому я ожидал до сих пор, чтобы заговорить о них.

— Тональ — это животное, которое охраняет человека. Я бы сказал, пожалуй, что это хранитель, который может быть представлен как животное, но это не важный момент.

Он улыбнулся и подмигнул мне.

— Теперь я использую твои собственные слова, — сказал он. — тональ — это общественное лицо.

Он засмеялся, я полагаю, при виде моего замешательства. — Тональ является по праву защитником, хранителем. Хранителем, который большей частью превращается в охранника.

Я путался со своим блокнотом. Я старался уделять внимание тому, что он говорит. Он засмеялся и скопировал мои нервные движения.

— Тональ — это организатор мира, — продолжал он. — может быть лучшим способом описания его монументальной работы будет сказать, что на его плечах покоится задача приведения хаоса мира в порядок. Но будет чрезмерным заявлять, как это делают маги, что все то, что мы знаем как люди, является работой тоналя.

В данный момент, например, все, что участвует в попытке найти смысл в нашем разговоре, является твоим тоналем. Без него были бы только бессмысленные звуки и гримасы, и ты не понял бы ничего из того, что я говорю.

Скажу далее, что тональ является хранителем, который охраняет нечто бесценное, нас самих. Поэтому врожденным качеством тоналя является быть консервативным и ревнивым относительно своих действий. А поскольку его деяния являются самой что ни на есть важнейшей частью нашей жизни, то не удивительно, что он постепенно изменяется в каждом из нас из хранителя в охранника.

Он остановился и спросил меня, понял ли я. Я автоматически утвердительно кивнул головой, и он улыбнулся с видом недоверия.

— Хранитель мыслит широко и все понимает, — объяснил он. — охранник, с другой стороны, бдительный, узко мыслящий и большей частью деспот. Скажу далее, что тональ во всех нас был превращен в мелочного и деспотичного охранника в то время, как он должен бы быть широко мыслящим хранителем.

Я определенно не улавливал нити его объяснения. Я расслышал и записал каждое слово и однако же, я был, казалось, забит каким-то своим собственным внутренним диалогом.

— Мне очень трудно следить за тобой, — сказал я.

— Если бы ты не цеплялся за разговоры с самим собой, то у тебя не было бы неприятностей, — сказал он резко.

Его замечание ввергло меня в длинное объяснительное заявление. В конце концов я спохватился и извинился за свою настойчивость защищаться.

Он улыбнулся и сделал знак, который, казалось, показывал, что его это действительно не раздражает.

— Тональ — это все, что мы есть, — продолжал он. — назови его! Все, для чего у нас есть слово — это тональ. А поскольку тональ является его собственным деянием, тогда все, очевидно, попадает в его границы.

Я напомнил ему, что он сказал, будто «тональ» был общественным лицом. Термин, который сам я использовал с ним, чтобы обозначить человеческое существо как конечный результат процесса социализации. Я указал, что тональ был продуктом. Он не мог быть всем, как он сказал, потому что мир вокруг нас не является продуктом социализации.

Дон Хуан напомнил мне, что мой аргумент не имеет под собой основы для него, и что намного ранее он уже отмечал, что не существует никакого мира в широком смысле, а только описание мира, которое мы научились визуализировать и принимать как само собой разумеющееся.

— Тональ — это все, что мы знаем, — сказал он. — я думаю, что это само по себе уже достаточная причина для того, чтобы тональ был таким сверхсильным делом.

Он на секунду остановился. Казалось, он определенно ожидает замечаний или вопросов, но у меня их не было, однако же, я чувствовал себя обязанным задать вопрос и старался сформулировать подходящий. Мне не удалось. Я чувствовал, что предупреждения, которыми он открыл наш разговор, являлись, возможно, детергентом для любых вопросов с моей стороны. Я чувствовал себя странно онемевшим. Я не мог сконцентрироваться и привести в порядок свои мысли. Фактически я чувствовал и знал без тени сомнения, что я не способен думать, и в то же время я знал это не думая, если только это возможно.

Я взглянул на дона Хуана. Он глядел на среднюю часть моего тела. Он поднял глаза, и ясность мысли вернулась ко мне мгновенно.

— Тональ — это все, что мы знаем, — повторил он медленно, — и это включает не только нас, как личности, но и все в нашем мире. Можно сказать, что тональ это все, что встречает глаз.

Мы начинаем растить его с момента рождения. В тот момент, когда мы делаем первый вдох воздуха, мы вдыхаем также силу для тоналя. Поэтому правильно сказать, что тональ человеческого существа интимно связан с его рождением.

Ты должен запомнить этот момент. Очень важно понимание всего этого. Тональ начинается с рождения и заканчивается со смертью.

Я хотел пересмотреть все, что он сказал. Я уже было раскрыл рот, чтобы попросить его повторить неясные точки нашего разговора, но к своему изумлению я не смог произнести свои слова. Я испытывал очень любопытную неспособность. Мои слова были тяжелыми, и я не имел никакого контроля над этим ощущением.

Я взглянул на дона Хуана, чтобы показать ему, что не могу говорить. Он опять смотрел на мой живот.

Он поднял глаза и спросил, как я себя чувствую. Слова полились из меня, как будто прорвало плотину. Я рассказал ему, что у меня было любопытное ощущение, будто я не могу ни говорить ни думать, и в то же время мои мысли были кристально ясными.

— Твои мысли были кристально ясными? — спросил он.

Я сообразил тогда, что ясность не относилась к моим мыслям, а только к моему восприятию мира.

— Ты что-нибудь делаешь со мной, дон Хуан? — спросил я.

— Я пытаюсь убедить тебя в том, что твои замечания не нужны, — сказал он и засмеялся.

— Значит ты не хочешь, чтобы я задавал вопросы?

— Нет, нет, задавай, все, что хочешь. Но не давай отвлекаться своему вниманию.

Я вынужден был признать, что был рассеян из-за безбрежности темы.

— Я все еще не могу понять, дон Хуан, что ты имеешь в виду под тем заявлением, что тональ это все, — сказал я после секундной паузы.

— Тональ это то, что делает мир.

— Тональ является создателем мира?

Дон Хуан почесал виски.

— Тональ создает мир только образно говоря. Он не может создать или изменить ничего, и тем не менее он делает мир, потому что его функция состоит в том, чтобы судить, свидетельствовать и оценивать. Я говорю, что тональ делает мир, потому что он свидетельствует и оценивает его согласно своим тональным законам. Очень странным образом тональ является творцом, который не творит ни единой вещи другими словами, тональ создает законы, по которым он воспринимает мир, так что, образно говоря, он творит мир.

Он мурлыкал популярную мелодию, отбивая ритм пальцами на краю стула. Его глаза сияли. Казалось, они искрятся. Он усмехнулся и покачал головой.

— Ты не слушаешь меня, — сказал он улыбаясь.

— Слушаю, у меня нет никаких проблем, — сказал я, но не очень убежденно.

— Тональ — это остров, — объяснил он. — лучший способ описать его, это сказать, что тональ — вот это.

Он очертил рукой середину стола.

— Мы можем сказать, что тональ как вершина этого стола, остров, и на этом острове мы имеем все. Этот остров фактически мир.

Есть личные тонали для каждого из нас и есть коллективный тональ для всех нас в любое данное время, который мы можем назвать тоналем времен.

Он показал на ряд столов в ресторане. — Взгляни, каждый стол имеет одни и те же очертания. Определенные предметы есть на каждом из них. Индивидуально они, однако, отличаются один от другого. За одними столами больше людей, чем за другими, на них разная пища, разная посуда, различная атмосфера, и однако мы должны согласиться, что все столы в ресторане очень похожи. Та же самая вещь происходит с тоналем. Мы можем сказать, что тональ времен это то, что делает нас похожими. Точно также, как все столы в этом ресторане похожи. Каждый стол, тем не менее, это индивидуальный случай, точно так же, как личный тональ каждого из нас. Однако, следует иметь в виду тот важный момент, что все, что мы знаем о нас самих и о нашем мире, находится на острове тоналя. Понимаешь, о чем я говорю?

— Если тональ это все, что мы знаем о нас и нашем мире, что же такое нагваль?

— Нагваль — это та часть нас, с которой мы вообще не имеем никакого дела.

— Прости, я не понял.

— Нагваль — это та часть нас, для которой нет никакого описания. Нет слов, нет названий, нет чувств, нет знания.

— Но это противоречие, дон Хуан. По моему мнению, если это не может быть почувствовано, описано или названо, то оно не может существовать.

— Это противоречие только по твоему мнению. Я предупреждал тебя ранее, чтобы ты не пытался сбить самого себя с ног, стараясь понять это.

— Не говоришь ли ты, что нагваль это ум?

— Нет, ум — это предмет на столе, ум — это часть тоналя. Скажем так, что ум — это чилийский соус.

Он взял бутылку соуса и поставил ее передо мной.

— Может нагваль — душа?

— Нет, душа тоже на столе. Скажем, душа — это пепельница.

— Может это мысли людей?

— Нет, мысли тоже на столе. Мысли как столовое серебро. Он взял вилку и положил ее рядом с чилийским соусом и пепельницей.

— Может быть это состояние блаженства, неба?

— И не это тоже. Это, чем бы оно ни было, есть часть тоналя. Это, скажем, бумажная салфетка.

Я продолжал перечислять возможные способы описания того, о чем он говорит: чистый интеллект, психика, энергия, жизненная сила, бессмертие, принцип жизни. Для всего, что я называл, он нашел предмет на столе как противовес и ставил его передо мной, пока все предметы на столе не были собраны в одну кучу.

Дон Хуан, казалось, наслаждался бесконечно. Он хихикал, потирал руки каждый раз, когда я называл другую вероятность.

— Может быть нагваль — высшее существо, всемогущий бог? — спросил я.

— Нет, бог тоже на столе. Скажем так, что бог — это скатерть. Он сделал шутливый жест для того, чтобы скомкать ее и положить с другими предметами передо мной.

— Но значит ты говоришь, что бога не существует?

— Нет, я не сказал этого. Все, что я сказал, так это что нагваль — не бог, потому что бог является предметом нашего личного тоналя и тоналя времен. Тональ является, как я уже сказал, всем тем, из чего мы думаем, состоит мир, включая бога, конечно.

Бог не более важен, чем что-либо другое, будучи тоналем нашего времени.

— В моем понимании, дон Хуан, — бог — это все. Разве мы не говорим об одной и той же вещи?

— Нет, бог это только все то, о чем мы можем думать, поэтому, правильно говоря, он только другой предмет на этом острове. Бога нельзя посмотреть по собственному желанию, о нем можно только говорить. Нагваль, с другой стороны, к услугам воина. Можно быть его свидетелем, но о нем нельзя поговорить.

— Если нагваль не является ни одной из тех вещей, которые я перечислил, то может быть ты сможешь рассказать мне о его местоположении. Где он?

Дон Хуан сделал широкий жест и показал на область за границами стола. Он провел рукой, как если бы ее тыльной стороной очищал воображаемую поверхность, которая продолжалась за краями стола.

— Нагваль там, — сказал он. — там, окружающий остров. Нагваль там, где обитает сила.

Мы чувствуем с самого момента рождения, что есть две части нас самих. В момент рождения и некоторое время спустя мы являемся целиком нагвалем. Мы чувствуем затем, что для того, чтобы функционировать, нам необходима противоположная часть того, что мы имеем. Тональ отсутствует, и это дает нам с самого начала ощущение неполноты. Затем тональ начинает развиваться и становится совершенно необходимым для нашего функционирования. Настолько необходимым, что он замутняет сияние нагваля. Он захлестывает его. С того момента как мы становимся целиком тоналем, мы уже ничего больше не делаем как только взращиваем наше старое ощущение неполноты, которое сопровождало нас с момента нашего рождения и которое постоянно нам говорит, что есть другая часть, которая дала бы нам цельность.

С того момента, как мы становимся целиком тоналем, мы начинаем делать пары. Мы ощущаем наши две стороны, но мы всегда представляем их предметами тоналя. Мы говорим, что две наши части — это душа и тело, или ум и материя, или добро и зло, бог или дьявол. Мы никогда не осознаем, однако, что просто спариваем вещи на одном и том же острове, точно так же, как спаривать кофе и чай, хлеб и лепешки, или чилийский соус и горчицу. Мы странные животные, говорю тебе. Нас унесло в сторону, но в своем безумии мы считаем, что имеем совершенный смысл.

Дон Хуан поднялся и обратился ко мне, как если бы он был оратором. Он ткнул в меня указательным пальцем и заставил свою голову задрожать.

— Человек движется не между добром и злом, — сказал он смешным риторическим тоном, хватая солонку и перечницу в обе руки. — его истинное движение состоит между отрицательностью и положительностью.

Он уронил солонку и перечницу и схватил нож и вилку.

— Вы не правы! Никакого движения тут нет, — продолжал он, как бы отвечая самому себе. — человек — это только ум!

Он взял бутылку соуса и поднял ее. Затем он опустил ее.

— Как ты можешь видеть, — сказал он тихо, — мы легко можем заменить ум чилийским соусом и закончить все, сказав: «человек — это только чилийский соус» такой поступок не делает нас более психически больными, чем мы есть.

— Боюсь, что я задал не тот вопрос, — сказал я. — может быть мы пришли бы к лучшему пониманию, если я бы спросил, что особенного можно найти в районе за островом.

— Нет способа ответить на это. Если я скажу «ничего», я только сделаю нагваль частью тоналя. Все, что я могу сказать так это то, что за границами острова находишь нагваль.

— Но когда ты называешь его нагваль, разве ты не помещаешь его на острове?

— Нет. Я назвал его только потому, чтобы дать тебе осознать его существование.

— Хорошо! Но разве то, что я осознаю это, не является той ступенькой, которая превращает нагваль в новый предмет моего тоналя?

— Боюсь, что ты не понимаешь. Я назвал тональ и нагваль как истинную пару. Это все, что я сделал.

Он напомнил мне, что однажды, пытаясь объяснить ему свою настойчивость в том, чтобы во всем улавливать смысл, я говорил об идее, что дети, может быть, не способны воспринимать разницу между «отцом» и «матерью», пока они не разовьются достаточно в смысле обращения со значениями, и что они, возможно, верят, что отец — это тот, кто носит штаны, а «мать» — юбки, или учитывает какие-нибудь другие различия в прическе, размере тела или предметах одежды.

— Мы явно делаем то же самое с нашими двумя частями, — сказал он. — мы чувствуем, что есть другая сторона нас, но когда мы стараемся определить эту сторону, тональ захватывает рычаги управления, а как директор он крайне мелочен и ревнив. Он ослепляет нам глаза своими хитростями и заставляет нас забыть малейшие намеки на другую часть истинной пары — нагваль.

 

6. ДЕНЬ ТОНАЛЯ

 

Когда мы покинули ресторан, я сказал дону Хуану, что он был прав, предупреждая меня о трудности темы, и что мой интеллектуальный багаж оказался несоответствующим для того, чтобы я смог ухватить его концепции и объяснения. Я предположил, что может быть, если я пойду в свою гостиницу и прочитаю свои записки, мое восприятие предмета может улучшиться. Он постарался успокоить меня, сказав, что я тревожусь о словах. Пока он говорил, я испытал озноб и на мгновение почувствовал, что действительно есть какая-то другая часть меня самого.

Я заметил дону Хуану, что испытываю какое-то необъяснимое ощущение. Мое заявление явно возбуждало его любопытство. Я рассказал ему, что подобные ощущения бывали у меня и раньше, и что они, казалось, были секундными провалами, перерывами в моем потоке сознания. Они всегда проявлялись как толчок в моем теле, за которым следовало ощущение, что я как бы зависаю.

Мы направились в центр города, идя неторопливым шагом. Дон Хуан попросил меня изложить ему все детали моих провалов. Мне было очень трудно описать их, разве что называть их моментами забывчивости или неслежения за тем, что я делаю. Он терпеливо остановил меня, указав, что я очень требовательная персона, имею отличную память и бываю очень тщателен в своих действиях. Сначала мне показалось, что эти любопытные провалы были связаны с остановкой внутреннего диалога, но они бывали у меня и тогда, когда я разговаривал сам с собою вовсю. Казалось, они происходили из области, независимой от всего того, что я знаю.

Дон Хуан похлопал меня по спине. Он улыбался с явным удовольствием.

— В конце-концов, ты начинаешь устанавливать реальные связи, — сказал он.

Я попросил его объяснить это загадочное заявление. Но он резко прервал наш разговор и сделал мне знак следовать за ним в небольшой парк перед церковью.

— Это конец нашего путешествия в центр города, — сказал он и сел на скамью. — здесь мы имеем идеальное место для того, чтобы наблюдать за людьми. Тут идут прохожие по улице и другие, которые возвращаются из церкви. Отсюда мы можем видеть каждого.

Он указал на широкую деловую улицу и на дорожку, посыпанную гравием, ведущую к церкви. Наша скамья находилась на полдороге между церковью и улицей.

— Это моя очень любимая скамейка, — сказал он, глядя на дерево.

Он подмигнул мне и добавил с улыбкой: «она любит меня, вот почему на ней никто не сидит. Она знала, что я приду».

— Скамейка знала это?

— Нет! Не скамейка. Мой нагваль.

— Разве нагваль имеет сознание, он осознает предметы?

— Конечно. Он осознает все. Вот почему меня интересует твой отчет. То, что ты называешь провалами и ощущениями, является нагвалем. Чтобы говорить об этом, мы должны заимствовать с острова тоналя слова, поэтому удобнее будет ничего не объяснять, а просто перечислить его эффекты.

Я хотел сказать еще что-нибудь об этих любопытных ощущениях, но он заставил меня замолчать.

— Хватит. Сегодня не день нагваля. Сегодня день тоналя. Я надел свой костюм, потому что я сегодня целиком тональ.

Он смотрел на меня. Я собирался сказать ему, что предмет, похоже, становится более трудным, чем все, что он объяснял мне до сих пор. Он, казалось, предвидел мои слова.

— Это трудно, — продолжал он, — я знаю это. Но учитывая то, что это последняя заслонка, последний этап того, чему я тебя учил, не будет чрезмерным сказать, что она охватывает все, о чем я говорю с первого дня нашей встречи.

Долгое время мы молчали. Я чувствовал, что мне нужно подождать, пока он завершит свое объяснение, но ощутил внезапный приступ тревоги и поспешно спросил.

— Нагваль и тональ внутри нас?

Он взглянул на меня пристально.

— Очень трудный вопрос, — сказал он. — сам ты сказал бы, что они внутри нас. Я сказал бы, что они не внутри, но никто из нас не был бы прав. Тональ твоего времени призывает тебя утверждать, что все, имеющее отношение к твоим мыслям и чувствам, находится внутри тебя. Тональ магов говорит противоположное: все снаружи. Кто прав? Никто. Внутри, снаружи, это в действительности не имеет значения.

Я не отступал. Я сказал, что когда он говорил о тонале и нагвале, то это звучало так, как будто бы существует и третья часть. Он сказал, что тональ «заставляет нас» совершать поступки. Я попросил его сказать мне, о ком он говорил, кого заставляют.

Он не ответил мне прямо. — Объяснить это не так просто, — сказал он. — вне зависимости от того, насколько умными являются ключевые точки тоналя, дело в том, что нагваль берет верх. Его выход на поверхность однако всегда ненамеренный. Величайшим искусством тоналя является подавлять любое проявление нагваля таким образом, что даже если его присутствие будет самой очевидной вещью в мире, оно останется незамеченным.

— Для кого оно незаметно?

Он усмехнулся, покачивая головой вверх-вниз. Я нажал на него, требуя ответа.

— Для тоналя, — сказал он. — я говорю исключительно о нем. Я могу ходить кругами, но это не должно ни удивлять, ни раздражать тебя. Я предупредил о трудности понимания того, о чем я рассказываю. Я пошел через все эти перипетии, потому что мой тональ осознает, что он говорит о себе. Другими словами, мой тональ использует себя для того, чтобы понять ту информацию, которую я хочу сделать ясной для твоего тоналя. Скажем так, что тональ, поскольку он остро осознает, насколько это приятно говорить о себе, создал термин «я», «меня» и так далее, как баланс, и благодаря им он может разговаривать с другими тоналями или сам с собой о самом себе.

Когда я говорю, что тональ заставляет нас делать что-нибудь, я имею в виду, что есть какая-то третья часть. Очевидно он заставляет самого себя следовать своим суждениям. В некоторых случаях, однако, или при некоторых обстоятельствах, что-то внутри самого тоналя осознает, что есть еще какая-то часть нас. Это вроде голоса, который приходит из глубин, голоса нагваля. Видишь ли, целостность нас самих является естественным состоянием, и этот факт тональ не может терпеть совершенно. Поэтому бывают моменты, особенно в жизни воина, когда целостность становится явной. В этот момент можно ощутить и заключить то, чем мы в действительности являемся.

Я заинтересовался этими толчками, которые у тебя были, потому что именно так нагваль выходит на поверхность. В эти моменты тональ осознает целостность самого себя. Это всегда потрясение, потому что сознание разрывает радужную пелену. Я называю это осознанием целостности существа, которое умрет. Идея состоит в том, что в момент смерти другой член истинной пары — нагваль — становится полностью оперативным, и то сознание, те воспоминания, то восприятие, которое накопилось в наших икрах и бедрах, в нашей спине и плечах и шее, начинает расширяться и распадаться. Как бусинки бесконечного разорванного ожерелья, они раскатываются без связующей силы жизни.

Он взглянул на меня. Его глаза были мирными. Я чувствовал себя нехорошо, глупо.

— Целостность самого себя — очень экономичное дело, — сказал дон Хуан. — нам нужна лишь очень маленькая ее часть для того, чтобы выполнять сложнейшие задачи жизни. И однако, когда мы умираем, мы умираем с целостностью нас самих. Маг задает вопрос, если мы умрем с целостностью нас самих, то почему бы тогда не жить с этой целостностью?

Он сделал мне знак головой, чтобы я следил за вереницей проходящих мимо людей.

— Они являются целиком тоналем, — сказал он. — я собираюсь выделить некоторых из них, чтобы твой тональ оценил их, и оценивая их, он оценивал бы себя.

Он направил мое внимание на двух старых дам, которые вышли из церкви. Они стояли наверху гранитной лестницы какую-то секунду, а затем с бесконечной осторожностью начали спускаться, отдыхая на каждой ступеньке.

— Следи за этими двумя женщинами очень внимательно, — сказал он. — но смотри на них не как на личности или людей, имеющих общее с нами. Смотри на них как на тонали.

Две женщины дошли до нижних ступенек. Они двигались так, как будто бы грубый гравий был шариками, на которых они вот-вот поскользнутся и потеряют равновесие. Шли они под руку, подпирая одна другую весом своих тел.

— Смотри на них, — сказал дон Хуан тихим голосом. — это самый жалкий тональ, какой только можно найти.

Я заметил, что обе женщины были тонкокостными, но жирными. Им было, пожалуй, слегка за пятьдесят. На лицах их был болезненный взгляд, как будто бы идти вниз по ступенькам церкви было выше их сил.

Они были перед нами. Секунду они поколебались и затем остановились. На дорожке была еще одна ступенька.

— Смотрите под ноги, дамы, — закричал дон Хуан, драматически поднявшись. Женщины взглянули на него, явно смущенные его внезапным выпадом.

— Моя мама сломала здесь однажды свое правое бедро, — сказал он, подскакивая к ним, чтобы помочь.

Они многословно его поблагодарили, а он им посоветовал, что если они когда-нибудь потеряют равновесие и упадут, оставаться неподвижными, пока не приедет скорая помощь. Его тон был искренним. Женщины перекрестились.

Дон Хуан сел опять. Его глаза сияли. Он тихо заговорил.

— Эти женщины не настолько стары и тела их не настолько слабы и, однако же, они — инвалиды. Все вокруг них пропитано опасением — их одежда, их запах, их отношение ко всему. Почему ты думаешь, это так?

— Может быть они родились такими? — сказал я.

— Никто таким не рождается. Мы сами себя делаем такими. Тональ этих женщин слаб и боязлив.

Я сказал, что сегодня будет день тоналя. Я имел в виду, что сегодня я только с ним исключительно хочу иметь дело. Я сказал также, что для этой специальной цели я надел свой костюм. При помощи его я хотел показать тебе, что воин обращается со своим тоналем совсем особым образом. Я указал тебе, что мой костюм сделан по моде, и что все, что на мне одето сегодня облегает меня и идет мне до совершенства. Не свою пустоту я хотел показать, но мой дух воина, мой тональ воина.