МИЛОСЕРДИЕ.

 

11 брюмера 2156 года.

Планета Совершенство, Зеркальное плато, поселок Слоу Уотер.

Капрал Эрнст Эндрюс, 30 лет, некто Огородник, в два раза старше и все поселковые власти.

 

Меня тормошила–тормошила Бритая Кейт, и я проснулся. Сначала испугался: чего трясет меня? Бритая Кейт злая, может ударить. Потом не испугался уже. Потому что я вчера сражался, и я ее тоже ударю, если она меня ударит.

— Вставай, Дурак! Давай–давай!

— Я не дурак. Называй меня Капралом. Или Эрнстом. А дураком не называй.

— Да пошел ты! Шевелись. В мэрии суд, ты должен быть прямо сейчас!

— Кого суд… ой. Кого будут судить?

— Козла этого, душегуба, который банду сколотил. Давай, Псих, все хотят его линчевать, и нужна твоя дурацкая подпись!

— Не называй меня…

— Да хоть Мистером Совершенство! А сейчас, дорогой, если ты не поторопишься, я выну из тебя последние зубы!

И я представил себе, как она будет зубы у меня вынать. Ой–ой! Ужасно плохой вид. Или — что? Ужасно плохая картина? Ужасно плохая голограмма? Ужасно плохой кадр? Наверное, кадр.

И я подумал: она попробует зуб вынуть, а я ее кусну.

— Я тебя тогда кусну.

— Что? Что?

— Пальцы тебе кусну.

Она как принялась хохотать.

— Ой, не могу! Куснет он меня! Ослик серый! Да я вообще порву тебя тогда. На лоскутья. Понимает это голова твоя чугунная?

Я опять испугался, может она все‑таки захочет на меня напасть. Но я не показал, что вот, я боюсь ее. Я даже брови сдвинул, что вот, я ее не боюсь. Да. И она не напала и не ударила.

Я собрался, я умылся, я пошел с ней.

А потом понял, какая тут непонятность.

— Зачем это я вам всем? Какая нужна моя подпись? Я не пойму.

— Такая. Считай: Петера вчера прибили?

— Прибили.

— Таракана вчера прибили?

— Прибили, да.

— Протез ночью загнулся, кровью изошел, огрызок.

— Ой…

— Вот тебе и ой. Короче, Малютка сказал: на Станции все остальные — простой народ, а придурок Эндрюс хотя бы капралом числится. Пусть пока побудет за олдермена.

— Какой Малютка? Ай. Мэр? Да?

— Нет, мой неродившийся младенчик.

Не надо ей так шутить. Плохие шутки…

И зачем это они меня олдерменом? И я что ли сегодня еду выдавать буду? И на работу я всех водить буду? И в дозор я людей выталкивать буду? О–о-ох… Надо посоветоваться с Огородником.

— Не дрейфь, это не надолго.

Опять мне не понравилось, как она говорит. Раньше она меня называла: Дурак или Псих. Капралом она меня не зовет. Да? И Эрнстом она меня тоже нет зовет. Да? Ну вот. Значит, задираться она ко мне не хочет, все время задиралась, а сейчас вот не хочет. Почему это? Значит, ей чего‑то очень от меня надо.

Зачем я свой дробовик не взял?

Надо было взять.

Мэрия это у нас раньше был великий магазин. При мне там магазина уже не было, все распотрошили. Только зал большой, и мусор там. Потом там стали собираться, если что. Зал‑то бо–о-ольшо–о-ой. Правда, очень холодный. Зимой там не посидишь особенно, мне Лудаш говорил. Холодно. Сам‑то я не сидел там ни разу. Вот. А потом терранцы велели оттуда мусор выгрести, и наши выгребли. А потом терранцы велели там лавки поставить и стол для мэра. Наши сказали: нету лавок, и нету стола. Терранцы дали апарратт для безогненной сварки. Наши вздохнули тяжело и сварили лавки из железяк, а потом стол из железяк. Апарратт хотели отдать, чтоб потом ничего им больше сваривать не пришлось. Но терранцы его у Огородника оставили. Вот, сказали, может, еще пригодится.

Вспомнил!

Я на апарратте умел когда‑то работать на таком. Ну, почти.

А теперь не умею… И образование мое все растворилось тоже.

Вот, я гляжу вокруг. А вокруг стоит Огородник и другие люди. Огородник мне подмигивает, а я улыбаюсь Огороднику. Хороший человек! Еще там разбойник. Очень некрасивый он оказался. Губа отвислая, поллица красное, от старого ожога, наверное. А еще третьлица раскровянены и здоровительным пластырем залеплены. Или не здоровительным, а лечебным? Или каким? Каким‑то пластырем, да. Разбойник сидит маленький, низенький, как рогулька от фитюльки. Такой маленький гад, неужели все от него случилось? Сидит–сидит, а потом зло так на всех посмотрит… У–у, гад. Хоть и маленький.

Еще там мэр Малютка. Здоровый, как быкун. Ест много? Откуда еды столько у него?

Еще вокруг ходят–ходят олдермены. Не все. Из дистрикта Центр есть олдермен, его зовут Тюря, я его давно знаю. Ну, не то что вот, — знаю. Просто видел. Тюря — негрище, тоже очень большой, вроде мэра Малютки. За Станцию я сам. Вот. За Гигамаркет — Брусье. Это второй Бритый, его на самом деле зовут Эд. А третьего Бритого вчера быкун поломал. Бритые — два брата и сестра. Теперь, значит, один брат и сестра. В этом самом гигамаркете мы и собрались, по которому дистрикт назвали. Длинное слово, неудобное слово. Это великий магазин так называется… За дистрикт Холм — Длинный Том, он совсем старый стал. Длинный Том тут жил, когда еще не было дистриктов никаких совсем. За Ручей — женщина, я не знаю ее. Где‑то сорок лет ей. Лицо сердитое. Левым глазом все время подмигивает женщина, может, это болезнь такая у нее? От Трубы не пришел никто. Говорят, там и не осталось никого. Жило человек десять, а может, пятнадцать человек, всех их вчера поубивали насмерть. От Сноу–роуд передали, пусть за них старик Боунз говорит, он достойный человек, а у самих у них нет никакого олдермена, потому что их совсем стало мало, и никакого олдермена им не нужно. От Завода, от Франклина и от Болот пришли люди. Там, где завод, там много народу живет. Может, пятьдесят человек. Очень много. Олдермен от Завода последним пришел, сказал, его зовут Алекс. От Болот пришел Хромой, в первый раз его вижу. А имя у него — Хаким. Он не только хромой, у него еще и руки трясутся. Люди говорили, он своих обижал, воровал, его побили очень. Но вот, в олдерменах оставили Хромого. Да. Такие дела. От Франклина пришел новенький, его вообще никто не знал. Ему, как мне, Малютка сказал: вот, пока что будешь за олдермена, а там посмотрим. У новенького шляпа меховая. Холодно было, хоть и не зима. Новенький шляпу меховую совсем не снимал. Все время в шляпе сидел. Может, его зовут Шляпа? Вот. А от Выселок и от Парка никто не пришел. Просто не пришли, да и все тут. Ничего не сказали. Выселки и Парк — дальше всех. Они не всегда людей сюда посылают. Это мне так Длинный Том сказал.

Вольф–младший еще тут. Нет у нас теперь Капитана, Вольф теперь капитан. Жалко. Вольф потому что — дырявый человек, злой. А Капитан замечательный был человек… За наш Поселок он погиб, а мог бы живым остаться… Никогда его не забуду.

Огородник тут. Ему тут не надо быть. Он ведь у нас никто — он наблюдатель от терранцев, а у нас он простой человек. Вот. Я спросил: «Ты почему тут? Ты же простой человек?» А он и говорит: «Будет суд по всей форме. И я договорился выступить в роли адвоката…» — «Чего? Чего это?» — «Защитника» — «А! Непонятно опять. Я думал, его просто… убьют» — «Я тоже слышал такое мнение. Потому и договорился, что будет суд, и что я буду его защитником. Иначе бы его еще вчера пристрелили» — «Ты же его и поймал же!» — «Нельзя пленного просто так прикончить. Где тогда совесть? В заднице?» — И я тогда голову почесал, но мысль никакая не пришла, что ему ответить. Не знаю я, как лучше.

Оказалось, Бритая будет за прокуротора. Это который обвиняет.

И я сказал Огороднику: «Вот, все как до Мятежа устроилось». А он мне ответил: «До Мятежа у вас тут не особенно закон уважали. Вертели им как… — он русские слова вставил, я их не знаю, — …но хоть видимость была, дела шли как‑то. Теперь вовсе нет никакого закона. Будем не по закону, будем по жизни разбираться. По–человечески». И вздыхает.

Что ему не нравится? Живем, как живем. А теперь настоящий суд будет. Это ж все по–настоящему! Как люди, как раньше! Чего ему еще надо? Я не пойму. Хороший он человек, но странный.

Погода с утра вроде бешеной собаки. Мечется. То дождь шел, то звездой нашей палило, очень жарко, я думал: может, выше пояса ничего одевать не надо. Потом решил, что вот, нет, я теперь олдермен, а олдермены голыми не ходят. Вдруг мороз сделался, снег пошел чуть–чуть, снег перестал, а мороз остался… Месяц вандемьер кончился, месяц брюмер уже совсем начался, снегу пора быть, это да, а солнышко — откуда взялось? Я не знаю. У нас погода еще до Мятежа совсем сбесилась, что‑то мы с ней подпортили… Вот. Сейчас никак ее не угадаешь. Сидим мы, все руками ногами болтают, согреваются. Еще куревом согреваются, хотя куревом как следует ни за что не согреешься. Дым стоит ужасно густой.

Вот Фил Малютка к столу идет и говорит громко:

— Все! Короче, хватит галдеть, все сели на лавки.

Ну, все сели. Он тогда продолжает:

— Вот что. Огородник из дистрикта Станция поймал этого мерзавца, от которого столько наших людей к чертям раньше срока отправилось. Все в курсе?

По залу: «Бу–бу–бу–бу!» То есть, в курсе все. Вот.

— Надо было на месте задавить гаденыша, да вот руки ни у кого не дошли. Жалко. Но вздернуть его мы и сейчас можем запросто… Тюря, подонок, кончай жрать, ты что, жрать сюда пришел?!

Тюря унялся.

— Теперь такое дело. Огородник его взял, но просто так прибить не дает. Если б какой другой человек — уломали бы как‑то. А Огородник — нет. Знаете откуда у нас харчи?

«Бу–бу–бу–бу!»

— Правильно, по большей части от терранцев. А это ихний человек. Поэтому надо уважить. Огородник сказал, хотя и дурь, но ладно… Он сказал: «Будем судить как люди, а не грызть, как зверье».

Малютка сделал пазузу. Глядит на всех. Понятно, чего хочет. Хочет словами своими и рожей своей показать, до чего же осел Огородник.

— В общем так. Сначала слово скажет прокурор, это будет Кейт Брусье. Потом скажет защитник, это будет сам Огородник. А потом послушаем этого говнюка.

— Чего его слушать, козла?

Это Вольф влез. Хочет он, наверное, показать, что вот мол, я тоже теперь большой человек. И Малютка ему отвечает:

— Положено.

Опять он сделал пазузу. Никто спорить с ним не стал, с ним вообще никто не спорит, он очень здоровый, и если врежет, то сразу в гроб… Вольф, понятно, молчит уже, ничего больше не спрашивает.

— Значит, это не все. У меня листок бумаги — вот он…

Точно! Листок старый, желтый, на обратной стороне чего‑то написано. Наверное, от упаковки какой‑то отодрали.

— …Там сказано попросту: виновен, надо повесить. И вот еще лайнрайтер зеленого цвета, ничего больше писучего я не нашел. Каждый, кто захочет по правде вздернуть вонючку, распишется. Каждый, кто не захочет, проволынит. Вот так. У нас тут двенадцать дистриктов. Слушайте правила игры: должно быть хоть шесть подписей на листке. Тогда — петля. Троих нет, это ладно, это мы потом разберемся. Значит, девять олдерменов всего… Я полагаю, там и будет девять подписей, вы же все — нормальные порядочные люди! Но на всякий случай говорю: шести хватит.

— А сам ты?

Это Хромой его спросил.

— Я не голосую.

— А может, вместо Трубы — ты?

— Нет, я сказал.

Хромой садится и бурчит себе под нос тихо–тихо, чтоб все слышали, но никто б его не прижучил: «Чистеньким хочет быть, терранцев за…»

— Рот закрой, Хаким. Все вам ясно?

«Бу–бу–бу–бу!» Ясно.

— Теперь пусть скажет Кейт…

— Подождите, мэр! У меня есть важное уточнение.

— Да, Огородник. Только живее, очередь не твоя.

— Простите, мэр. Я обращаюсь ко всем: поставки провизии с терранских складов не прекратятся, какое бы решение вы ни приняли. Терранцы помогают вам по божеским причинам, а не по политическим. И никто не угрожает отобрать пайки у Поселка, если Поселок проявит непослушание… У меня все.

— Это был действительно важно, Огородник. Но больше мы порядок нарушать не станем. Никто! Говорит один человек, и если заговорит второй, то я ему свинчу башку. И все говорят по очереди. Я сказал! А теперь, давай, Кейт! Давай, подруга.

— Сограждане! Да тут не о чем спорить, тут нечего обсуждать. Кто перед вами сидит? Скажите, кто сидит перед вами? Кровосос, дерьмо, убийца! Чего он хотел? Он хотел вас всех задавить, барахлишко забрать, поселиться тут и дальше разбойничать. Это гнилая душа. Может, он больной, может, он псих? Нет, никакой псих на такую военную кампанию не способен. И мы будем различать психа и злодея. Он, эта гадина, нормальный. Просто убийца. Или, может, кто считает, что он убогий и надо его пожалеть?

Она, наверное, и спрашивать ни у кого ничего не хотела, просто так сказала, а ей вот целых два человека ответили. Во–первых, Тюря:

— Да кого это волнует, псих он, или не псих!

И сам разбойник тоже ответил:

— Коротышка Бо психом себя не считает и дурковать не собирается…

Бритая Кейт сбилась, но ей помог Малютка:

— Заткнулись оба. И другим молчать!

— …Так вот, сограждане, он несет полную ответственность за все свои дела. Вспомните, сколько бед от него: двадцать пять человек сгинуло! И каких людей! Мой брат, Капитан, Петер со Станции, Мартышка–Ахмед, Яна из заводских, Протез, Гвоздь, Бобер, Сало, Мойша Кауфман из Центра, а от Трубы вообще никого не осталось… Помните об этом! Сколько исправных домов сгорело! Сколько народу побито–покалечено, и ни на работу, ни в дозор не выйдет. Где Рахиль? Лежит со сломанной ногой. Где Сэм с Холма? Два пальца у него оторвано, кровью исходит Сэм. Где Болгарин? Лежит Болгарин, харкает краснухой…

— А что, подох Протез? Правда? — новенький спросил, который Шляпа.

— Да, ваш товарищ умер. А ты не перебивай меня, Шапка. Умный выискался — перебивать.

Новенький замолк, тут даже мэрово слово не понадобилось. Интересно, как его лучше называть: Шапка или Шляпа? Я все равно буду его Шляпой называть. Шляпа — лучше, звончее. Если, конечно, не обидится и сам не скажет называть его Шапкой.

— …В общем, напрасно я тут, наверное, разоряюсь. Вы же и без того все понимаете: надо гадину раздавить. Смерть гадине!

— Смерть гадине! — выкрикнул Тюря

— Смерть гадине! Убьем его, и дело с концом… — сказал Хромой.

— Убить! Стольких дозорных не досчитались! — это Вольф.

— Прикончим гадину! Отомстим за наших! — это Бритый Эд.

Шум поднялся. «Бу–бу–бу! Гу–гу–грррррр….»

Фил Малютка встает:

— Удоды, что я вам говорил? А?!

И это «А?!» так он громко выговорил, что все сразу оглушились. А когда оглушились, то и замолчали. А у меня зачесалось под коленом. И я сижу, маюсь: удобно мне поскрести как следует, или не удобно? А потом ступня зачесалась. Ой–ой.

— Еще Огородник своего слова не сказал. Давай, Сомов. Только покороче. Видишь, люди волнуются.

— Уважаемые люди Поселка! Я не стану оспаривать: перед вами злодей и душегуб. Он убил многих наших сограждан своими руками, а в смерти остальных полностью виновен как главарь банды…

Теперь Огородник пазузу сделал. Смотрит на всех.

— О! Это по–нашему! Кончай его! Огородник сказал — виновен! — загудел было Хромой, но наткнулся, наверное, глазами на лицо мэра, потому что совсем замолчал. Зато сам разбойник бубнить начал:

— Сдается мне, гнило ты защищаешь Коротышку Бо…

И все ему сразу, в один голос:

— Заткнись!!!

А я под коленом поскреб. И ступню из ботинка до половины вынул, рукой потянулся, но не успел. Замер. Все опять молчат. Ступню я обратно в ботинок вдевать пока не стал.

Огородник опять заговорил:

— Он виновен — я сказал. Так оно есть. О чем тут спорить? Вопрос в том, как его наказать. Я хочу отговорить вас от убийства этого мерзавца…

Кто‑то захихикал по–особенному, как будто хрюкнул. Кто‑то тихо сказал:

— Ну–ну…

— …Я изложу вам несколько важных доводов. Это не займет много времени.

— Дав–а-ай… — вяло так потянул Вольф.

— Во–первых, Поселок видел подонков с Равнины. Они убивают, не задумываясь. Неужто и нам, то есть жителям Поселка Слоу Уотер, опускаться до такого скотства? По–моему, мы люди, и нам не стоит уподобляться зверью. Во–вторых, многие желают отомстить, и я понимаю их чувства. Со мной такое бывало. Но я хочу напомнить простую вещь: мертвых не воскресишь, убитых не вернешь, даже если трижды снести голову этому… этому, мать твою, подзащитному. В–третьих, я могу внести за него выкуп едой. Первосортными терранскими продуктами. Большой выкуп, потом можем обговорить, что именно и сколько. Под мою личную гарантию на мои личные деньги. А я здесь — среди вас, я не обману. Соглашайтесь.

Малютка:

— И куда ты его?

— На терранские принудительные работы. Уверяю, там никому жизнь медом не казалась.

Все молчат. Даже не смотрят на Огородника. Нет, Алекс смотрит. И женщина с мигающим глазом тоже смотрит. А больше никто. Фил Малютка говорит:

— Харч — это хороший аргумент, Огородник. Но людям кровь интереснее. Поверь моему опыту.

— Угу… — это Вольф откликается.

— Так. Защитника мы послушали. На ус намотали. Теперь вот что: пусть эта мразь тоже выскажется.

Разбойник тогда поднялся, ухмыльнулся очень нагло и отвечает:

— Сдается мне, это ведь не ты, мэр, такую мразь, как я, сцапал…

— А ты, я вижу, хочешь попасть на тот свет даже быстрее, чем мы все надеялись! Короче, давай по делу или заткнись.

— Сдается мне, вы думаете, будто бы Коротышка Бо может кого‑то тут испугаться. Это вы зря. Коротышка Бо никого не боялся и не боится. Коротышка Бо вас даже не уважал, потому что вы в помойках роетесь, а он — вольный человек…

— Дерьмо, вольно плавающее… — это Алекс, который от заводских, сказал. Как отрезал.

— …да, Коротышка Бо — вольный человек. И он вас зауважал, когда вы его побили, а потроха его зверушек намотали на ножи. Хотите — вздерните его! Имеете полное право. Его жизнь одного евробакса, и того не стоит. Ему наплевать. Но я вам скажу, Бо помнит, если кто ему сделал доброе дело. Бо ценит. Если вы отвесите Бо пинка и отпустите на вольную волю, он вам за это даст слово не трогать ваш вшивый Поселок и отводить любого с Равнины, кто еще захочет тронуть ваш вшивый Поселок. А на Равнине мнение Бо кой–чего стоит. Давайте, решайте, Бо слушает.

Зря он выпендривался. Вот. Зря он. Все разозлились еще хуже. Даже не кричит никто, все помалкивают, под ноги смотрят, ждут, наверное, когда веревку принесут. Только Вольф сказал:

— И чего ты ради него старался, Огородник? У него ж понимания — ни на понюх табаку. Видишь?

А я как раз ступню почесал. Очень хорошо!

— Да, я вижу, что дерьма в нем хватает. Еще я вижу, что это все‑таки человек, а не поганка — ногой пнул и дальше пошел.

Вольф на Огородника за эти слова очень разозлился, весь покраснел, мелкие слюнки у него изо рта брызжут:

— Челове–ек? А во сколько его ценить, человека, в наших‑то местах? Когда тьфу — и нет его! А? А? Что за чушь ты тут порешь, адвокатишка? Ты видел, как сюда из города народ толпами пер и дох прямо на улицах? Ты видел, как мы их трупы поедали? А под Фиолетовый Морок ты попадал? А под серый снег, от которого счетчик зашкаливает? Что ты видел, Огородник? Что ты вообще видел?

— Я видел, как сгорают за несколько секунд боевые крейсеры, набитые людьми, как огурцы семечками. Я видел, как в бой ушло без малого две тысячи человек, целая бригада, а вернулось всего восемьдесят. Это были красивые, сильные, молодые мужчины и женщины. Война их съела, не прошло и нескольких часов… И все равно, я вам говорю: жизнь человеческая — не глоток воды, она чего‑то стоит! Я вам это говорю!

Он почти кричал, никогда я таким его не видел. Совсем другой Огородник, совсем мне не знакомый Огородник.

— …И еще я скажу вам, убийство — это отрава. Человеку должно быть трудно нажать на спусковой крючок. У него руки должны дрожать при этом. А лучше бы вообще никогда не делать этого. Так зачем же вы, хоть и бедные люди, а все ж не бандиты, всем народом хотите прикончить эту мразь?! Чтоб попробовать, а потом искать — кого бы еще вздернуть? На у читесь убивать чужих, и не в драке, а как сейчас, — по общему согласию, спокойно, — так и за своих скоро возьметесь!

— Око за око, Огородник, — спокойно так говорит Фил Малютка.

А меня как бы дернуло, я вспомнил, да. Я очень важное вспомнил. Он, Огородник, видел, как много народу поубивали. А мне вот тоже сказали один раз: «Цени, парень, ото всей роты один ты живой остался!» Я тоже видел, я тоже знаю!

И сразу я заволновался, сразу сердце мое забилось–забилось…

— …Нет, мэр, не согласен с вами. — Спокойно так отвечает Огородник. — Я себе на душу этот грех брать не хочу, и никому не советую. Бог убивать не велел.

— Значит, пора и тебя ножичком пощекотать! — Заорал Вольф. — Кем бы ты там ни был, а ты чужак. Ты чужак, ты сам — вонючка!

— Что ты мешаешь людям, Огородник, они хотят позабавиться, им больно за вчерашнее… — опять же спокойно говорит мэр.

— Хороша забава! — отвечает Огородник.

— Уйди, парень… — это Бритый Эд шипит. А сам с места встал и поближе к Огороднику подбирается.

— Отойди, отойди, отойди! — это Хромой шумит.

— Ножичком… пощекотать…

— Сука, еще защищает его!

— Не доводи людей, лучше не надо…

— Да вали же ты, придурок!

А Огородник им отвечает:

— Не лезьте. Я его так же защищать буду, как вас вчера защищал. Понятно?

— Уйди–и-и–и-и!!! — Хромой завыл.

— Ты же нормальный, Огородник!

— Брата моего из‑за этой гадины…

— …значит, обоих пора хоронить.

Вольф, Бритый Эд, Хромой, Шляпа, Тюря — все уже повскакали с мест и помаленьку окружают Огородника. А я не знаю, чего мне делать‑то… Длинный Том сидит, голову руками обхватил, Алекс — нога за ногу, будто ему и дела нет, чего тут будет… Женщина бормочет:

— Да вы, ребята, с ума сошли… Своего же…

— А–а-а–а-а–а-а!

У меня мимо уха чего‑то — свисть! Чего это? Ой–ой! Огородник прямо из воздуха ножик поймал! Это Кейт ножик бросила. Закричала, а потом ножик бросила.

И опять у меня мимо уха — свисть! Я даже не испугался, я как‑то понял все потом, а сразу‑то я ничего не понял. Выходит, и Огородник этот ножик обратно кинул. Куда?

— Сволочь! Сестру!

И Бритый Эд на него бросился. Но на полдороги поскользнулся. Да. Пол в великом магазине гладкий, очень гладкий. Сыро было, морозно было, пол под ногами скользил. Ну. Бритый и упал. А я вставать начал, может, я подумал, надо Огороднику как‑то чего‑то помочь? Ну, не знаю как, но…

Дыщ–щ-щ!

Вот я завставал, а как раз Вольф на Огородника летел. И от меня Вольф шарахнулся, тоже упал, ногами прямо на Бритого упал, а боком об пол ударился. А я его даже ничуть не задел. Они ворочаются–ворочаются, а Хромой уже и свой ножик вынает. И Тюря тоже вынает, а он — такой бугай!

— Стоя–а-ать!!

Малютка со своего места вылетел, быстро–быстро подлетел к куче, ну, к Вольфу с Бритым, и р–раз ногой по куче! Р–раз еще, р–раз еще, р–раз еще!

— Ну, хватит?

— Все, Фил, все, я в порядке… — это Бритый ему говорит, а Вольф молча уползает.

— Ты, Тюря, спрячь железяку, и чтоб я не видел вообще!

Тюря ножик прячет, а Хромой со Шляпой стоят как стояли. Очень напрягнутые. Нет, неправильно сказал. Правильно надо сказать «напряженные». Я думал, народ у нас вообще тихий, а оказалось, что народ у нас буйный…

Вдруг Алекс захихикал–захихикал.

— Ты чего? — Длинный Том спросил.

Заводской пальцем показывает, и все тут хихикать начинают. И я хихикаю. Потом такое ржание уже стоит, аж стонут. Никак остановиться не может никто. Даже Малютка ржет.

Бритая Кейт, обвинительша, у лавки дергается. Ее же ножик, ну, когда его Огородник бросил, прокурорицыну куртку к лавочной деревянной спинке пришпилил. И Кейт давай наяривать! Рвется–рвется! Ножик вынуть из деревяшки никак не может, а куртку дерануть жалко. Вот, подошел Бритый Эд, ножик потащил, а все равно ничего не получается. Он этот ножик туда–сюда, ножик из деревяшки не вынается. Вот. Вдвоем они только с Вольфом ножик вытащили.

— Кончили забаву! А ну‑ка тихо! — мэр всех угомонил.

Теперь опять будет не до смеху. О–о-ох…

— Потрясли животами, и хватит. Делом займемся. Короче, все кому положено, высказались. Теперь подписи ставим. Сели все по местам!

И все сели.

Тюря листок берет и на Огородника косится:

— А если, Огородник, тут будет шесть подписей, ты тоже между нами и гаденышем встанешь?

— Я не знаю. Раньше думал: не встану, не буду препятствовать. Подлость сделаете — да. Грех совершите — да. Но все‑таки это будет суд, а не расправа. Значит, такова воля Поселка. А теперь посмотрел на тебя и на прочих… Нет, не нужна мне в моем Поселке смертная казнь. Тут и без много способов потерять облик человеческий. Так что посмотрим, как дела пойдут.

И Тюря подпись свою поставил. А потом Бритый Эд поставил. Без разговоров. А потом еще Шляпа поставил. Сказал только:

— Собаке и смерть собачья.

И вот, понятно, все тоже подпишут. Настроение такое: раз одни подписались, значит, другие тоже подпишутся.

Следующим Хромой подписал. Улыбается Хромой, говорит:

— Здоровый у нас тут народ. Все понимают, что правильно и что неправильно… Вот только мне мало, ребята. Он тут людей наших косил направо и налево, а мы всего–навсего вздернем его… Несправедливо. Нет, я спрашиваю вас всех, есть тут справедливость? Мое мнение: как подпишем, надо бы посовещаться, — может, помучить его маленько? Чтоб легко и просто не ушел… Как думаете?

— Обсудим, — ответил ему Малютка, — а сейчас не задерживай бумагу, дальше двигай.

И пришла бумага ко мне…

А очень холодно, ужасно холодно. Кончики пальцев моих совсем–совсем замерзли. Почему это они все на меня накинулись? Зачем это я им понадобился? Надо бы им было найти большого человека и его спросить. А я — маленький человечек, как зеленая лягушечка под коряжкой…

«Цени, парень, ото всей роты один ты живой остался…»

Я хотел подписать, но сильно неудобно мне стало. Вот, Огородник — хороший человек, а ему не нравится прибить разбойника. А Вольф — плохой человек, очень злой. И Тюря злой, я знаю же. А Бритый еще хуже, он кусачий, как собаки были, когда еще были собаки. Ну, когда еще не съели всех собак. Вот. А Хромой — тот вообще расписной паразит. Шляпу я не знаю, а Малютку не поймешь, он хитрый. И всем им нравится разбойника прибить. Вот оно как. Один хороший против, три плохих за, и еще один за, которого не поймешь, и еще один за, которого я не знаю…

Ой–ой!

Чего сделать?

«Цени, парень, ото всей роты один ты живой остался…»

Побьют меня, если я не буду подписывать. Или совсем забьют, все мне попереломают. Вот.

А я сражался. Не хочу их больше пугаться. Если надо, я с ними тоже сражаться стану.

Чего мне хочется? Я чего хочу? Не Огородник чего хочет, и не Малютка чего хочет, и не Бритый чего хочет, и не все чего хотят, а я чего хочу? Ну… как… вот… я… я знаю, чего я не хочу, чего мне не нравится. Мне не нравится грубость и злобность. Я хочу тихости, и чтобы все были добрые. И никто бы никого не обижал. Ханна один раз сказала: «Экий ты кроткий!» Это не как крот, это такой милый, хороший, незлобный кто‑нибудь. Не как собака. Какое хорошее слово! Кроткий… Вот, кроткий бы ни за что никого не убил… Один я ото всей роты остался. А вчера… вчера сколько народу поубивали? А еще раньше сколько народу померло разными способами, когда Мятеж был, и еще после Мятежа? Нет же, пусть еще одного не убьют, пусть еще один поживет…

И я сказал:

— Надо быть добрыми людьми…

А ничего подписывать не стал. Отдал листок Боунзу.

«Цени, парень…»

Они все вокруг молчат, они все на меня смотрят. И я тогда еще сказал:

— Надо быть кроткими людьми…

Тогда Бритый Эд как захрипит на меня:

— Убью тебя… Потом найду и убью тебя, засранец… Не прощу. Запомни, муха навозная, никогда тебе не прощу…

И Бритая Кейт туда же:

— Одно дело тебе доверили серьезное, придурок, и то сделать не смог. Ты думаешь, чего ради тебя в олдермены…

— Цыц, Кейт! — это Малютка.

И Эд хрипит:

— Убью тебя…

— Я не придурок.

А чего она еще про олдеремнов‑то? Я не понял. Ну да, олдермен я. Вот и не хочу подписывать. Да. Ну. Хотя очень мне страшно. Но я олдермен, и я не должен же бояться совсем ничего…

— Ладно–ладно! — говорит старик Боунз, — уже бумага у меня. Чего привязались к убогому?

— Я не убогий.

— Да, Капрал, да старина. Прости, это я глупость сказал.

Малютка ему тогда:

— Не трепи, Боунз. Люди мерзнут.

А Боунз вздохнул так тяжко два раза и говорит:

— Я вроде бы очень старый, чего мне жизнью дорожить? Мне бы пора жизнь и в грош не ставить, хоть свою, хоть чужую. Пожил, одной ногой на том свете стою. Когда при мне перечисляют тех, кто недавно откинулся, я боюсь услышать свое имя…

Женщина хихикнула. И Алекс тоже хихикнул. И Шляпа.

— …А мне все равно жалко. Я еще помню те времена, когда тут кое‑кто верил в Бога, когда тут помнили слова «не убий»… Да.

— Да не трепи ты, Боунз!

— Да, Фил. Я недолго. Я только хочу сказать, что жить мы вроде начали чуть получше. И на людей опять становимся похожими. Одного нам не хватает. Не хватает нам милосердия. Все есть. Понемножку, а есть. Только милосердия у нас нет ни крупинки. Капрал хоть и… а правду сказал. Я не буду подписывать.

Тут Бритый Эд с места своего взвился–взвился, подскочил к Боунзу и по уху ему — р–раз тресь! два тресь! А Вольф кричит Бритому: «Освободи‑ка место, я ему тоже фасад попортить желаю…» Тогда Боунз им говорит:

— Дряхлого деда ударить не страшно. Вчера‑то вы оба от людаков бегали…

— Замолчи, старая ветошь! Раздавлю тебя! — это Бритый ему ответил. Но тут Алекс опять захихикал. И Бритый глядит на него, глядит, уже не трогает Боунза. Сбился. Вот. Понятно ему стало: точно же, видели все, как он убегал. И про Вольфа тоже правда, он тоже убегал. А Капитан не убежал. И Огородник не убежал. И я вот тоже не убежал, хоть я и кроткий. Алекс громко так хихикает, очень громко. Вредно он хихикает. Бритый от старика Боунза отходит и молчит. И Вольф молчит. Не вышло драки. Уже все, не вышло драки никакой.

Боунз листочек передает.

Дошло теперь до Длинного Тома. И Том расписался. А как расписался, то сказал:

— Вот что, Боунз. Я тебя уважаю. Ты почтенный человек, давно тут с нами. Считай, с самого начала.

— Я тут жил и до Мятежа, Том.

— Да, я помню. Так вот, тебя все знают, к тебе и счет особый. Капрал — простой человек, к тому же несмышленый… а ты совсем другое дело…

Я хотел сказать: «Я не несмышленый», — но не стал.

— …В общем, плохо ты подумал, Боунз. Или свою жену мало любишь. Вот мы оставим плохого парня в живых. Он парень–ловкач, проныра, а слову его веры нет никакой. Убежит он, скажем, а потом к нам вернется… с новыми громилами. А ну как жене твоей головешку открутит? А? Что скажешь? Или моей жене? Больше надо о таких вещах думать, Боунз.

Старик Боунз тогда головой покачал, ничего не сказамши. Непонятно, согласился он с Длинным Томом или не согласился.

— Теперь ты, Салли, — говорит Фил Малютка.

Ага, значит, женщину зовут Салли.

Берет она бумагу. Смотрит на нее. В другую руку перекладывает. Потом обратно же листок кладет в ту руку, которой рукой в начале бумагу взяла. Потом опять перекладывает. Хромой к ней поближе подходит:

— Не подведи, детка…

Женщина Салли вся вскидывается и смотрит на Хромого страсть как сердито:

— Дома у тебя детка! А я олдермен Салли Маккой.

— Да я что? Я ничего. Просто давай, давай, Салли, давай, милашка…

— Хаким, заткнись! — и Хромой слушается мэра, тут же Хромой затыкается. Вот.

А Салли все бумагу теребит. Подмигивать чаще стала, прямо глазом тарахтит… Нервничает. Да. Я вот тоже очень нервничал, я ее понимаю. Я еще до сих пор весь нервный. Когда ко мне в жилище змеюка заползла с двумя головами — одна висит как бы дохлая, а другая изо всех сил шипит на меня — я тоже очень–очень нервничал. Супернервничал я тогда. Это еще когда было? Когда на Выселках тройня родилась. Один нормальный и два уродца. Вот когда это было. Года два назад, наверное. Или три.

Вот, женщина Салли вертит–вертит листок, потом говорит:

— Я не знаю… Надо подумать. Зачем нам торопиться? Возможно, найдется какой‑нибудь третий… новый… в смысле, лучший выход из положения? Куда мы торопимся? Я не готова. Нет, я не готова…

— Дура! Дурища! Вот дура‑то! — кричит Хромой, — все хочешь угробить?!

— Просто дайте мне подумать, как следует…

А Хромой уже не кричит, а прямо рычит, будто бы он собака.

— Чем рассуждать, иди ко мне сюда, щель медовая… — и Хромой показывает себе между ног.

А она ему:

— Дружок, я полагаю, у тебя там тоже все… хроменькое.

Хромой вынает ножик свой и улыбается нехорошо. По всему видно, не хочет Хромой женщину своей сделать. Хочет он ее побить и порезать. А она вынает пистолет и направляет ему прямо между глаз.

— Теперь что скажешь, калека?

Бах! Бах!

Опять все оглушились. Сил нет, как громко! Все уши заболели! Ну чего же они так…

А это вот оказалось, что мэр Малютка стрелял. Женщина с Ручья за правую руку держится, охает, пистолет улетел из руки из ее. И Хромой Хаким тоже за свою за правую руку держится, морщится, стонет. Кровь у него из руки идет, но так… не сильно, чуть–чуть идет. И нож из руки из его тоже улетел совсем.

— Что за люди! Как стадо баранов! Я же ясно сказал: стволы никто не приносит! Ясно же было сказано! Так какого… ты Салли, свою машинку сюда…

— Ты ж принес.

— Я другое дело. Я тут закон и власть, мне можно. А вам всем не положено. Ладно. Короче: не тяни резину. Подписывай и передавай дальше.

— Теперь я точно не буду! — и передает женщина Салли бумагу с подписями человеку по имени Алекс от дистрикта Завод. А сама, значит, не подписалась.

И кто‑то всем говорит, я не увидел кто, вроде бы Вольф: «Вот оно — бабье рассуждение. Всем видно?» А Шляпа ему отвечает: «Да которые с Ручья — те все прощелыги».

Алекс вертит–вертит бумагу. Хитро улыбается. Чего он улыбается‑то?

Ой–ой!

Тут до меня дошло. Подписей‑то вышло пять. Вот. Если подпишет Алекс, то будет разбойнику конец, повесят разбойника. А если не подпишет Алекс, то разбойнику, значит, жить.

— Эй, заводской! Слышь, ты! Смотри, не ошибись… — это Тюря ему говорит.

Алекс этот заводской к нему поворачивается и спрашивает так громко, все его очень хорошо слышат:

— А если ошибусь, то что?

А ответил ему не Тюря, а Вольф, да и сказал как‑то не глядя на Алекса, в сторону куда‑то сказал:

— Умные люди помнят о разнообразных неприятных случаях…

А Тюря ничего не ответил, Тюря только ухмылялся.

— Да–а-а?

Заводской специально так потянул «а–а-а», чтоб всем ясно было: ни Тюрю он в грош не ставит, ни Вольфа. А потом он медленно–медленно–медленно листок поднял и харкнул в самую в середину.

— Это вам, болты, вместо подписи моей.

Бумагу скомкал и на стол бросил.

Тут опять половина повскакала с мест, опять шумно сделалось. А я уже устал. Я столько много сразу слушать не могу. Я уже не пойму, о чем они, чего они, совсем я устал. Никакого ума не сбереглось. Я стал как маленькая рыбка, мне бы надо в ил зарыться…

Тут Фил Малютка вскочил и закричал:

— Все! Все, я сказал! Как мне надоело орать на вас, вы что вообще? Вы кто? Вы псы или вы олдермены? Какого рожна вы тут гавкаете?

— А ты кто такой, Малютка, чтобы так с нами разговаривать?

Ай! Это Вольф спросил. И так на него Малютка посмотрел, просто жуть. Ответил ему тихо–тихо, но все всё равно услышали, потому что сделалось еще тише:

— Я тебе чуть погодя объясню, волчонок, кто я тут такой, и кто такой ты.

Вольф отвернулся, не смотрит на мэра. А Малютка говорит уже нормальным голосом:

— Так. Теперь всем довожу до понятия. Ясное дело, было бы лучше все‑таки вздернуть злодея. Вы хотели его вздернуть, пока вас всех Огородник не сбил. Со своей малявкой полудохлой… И я тоже так хотел. И народ просил: «Вздернуть его!» А? Разве не так люди вам говорили, когда вы сюда шли? «Вздернуть его!» — вот что вам говорили. Теперь будет много недовольных, и мне это не нравится. Но дело сделано, и переигрывать мы не станем. Я на тебя, Огородник не в обиде, хоть ты и сделал нам большую пакость… И никто пускай к нему не лезет. Короче! Теперь: с паршивой овцы — хоть шерсти клок. Людям своим скажите: продали мы терранцам козла этого за хорошие харчишки. Скажите еще: Огородник и мэр заключили выгодную сделку. Скажите, мол, будут жить как люди какое‑то время. Скажите: попразднуют маленько. Народ, конечно, другого хотел, ну да ничего, пошумят и успокоятся. Харчем утешатся. А е