ГОВОРЯЩИЙ КОТ.

 

22 фруктидора 2156 года.

Планета Совершенство, Зеркальное плато, поселок Слоу Уотер.

Капрал Эрнст Эндрюс, 30 лет, и некто Огородник, в два раза старше.

 

Мне другая жизнь часто виделась.

И я внутри нее думаю, как раньше думал. Когда сплю, во сне. И вижу все как раньше. Совсем другой человек, старый человек, умный человек, память длинная. Сегодня опять старая жизнь ко мне приходила. Когда глаза открывал, еще мысли интересные по голове перебегали, умные слова роились, роились…

А совсем когда проснешься, уже не помнишь: вот, слово «роились», что оно значит? Наверное, как муравьишки в куче.

Я в самой середине Мятежа попал в армию. Я мало помню про войну. Помню, было какое‑то Северное Правительство и оно воевало с каким‑то Комитетом Независимости. Или Комитетом За Независимость. Или Комитетом За Совершенную Независимость. Или Комитетом За Независимость Совершенства От Уродов. Я забыл. Тогда было много Правительств и Комитетов. Комитет это что такое? Я сейчас уже не знаю… И меня прямо из дома утащили в 10–й Добровольческий Полк. Даже оделся я кое‑как, очень меня торопили. Ну. Я стрелял даже куда‑то. Или я не стрелял? Или стрелял? Вот, четыре дня я стрелял или не стрелял. А потом я попал под «Ви–ти–кей сто эм», которое еще называется «Дыхание Химеры». Как это было, в голове моей не осталось совсем. Очень плохо, очень страшно. Нас было там много, я один живой теперь. Мне сказали потом: «Цени, парень, ото всей роты один ты живой остался!» Вот. А рота — это много людей. Да. Я помню. Я не забыл. Я никогда не забуду.

А потом я долго маялся. Лежал в госпитале. Долго лежал. Лежал–лежал, себя не помнил: не разобрать, где я сплю, а где я не сплю, где я вижу все на самом деле, а где мерещится. Люди расплывались. Мысли расплывались. Ночью просыпался — ай–ай! — не помню, кто я, где я, как меня зовут, что вокруг такое. Кричал! Очень боялся. Вот. Запахи меня мучили. Запах кошачьей мочи стоял вокруг, такой густой, вонючий, просто жуть. Изо всех углов. Прямо рядом: от моей подушки, от моего халата, от моей ложки! Я говорил: «Опять кошка написала». Мне говорили: «Нет никакой кошки». Как же нет? Как же нет? Ночь и день, ночь и день сплошь меня кошкин запах мучил. Есть я не мог, даже засыпал худо, а я тогда спал почти все время, только иногда просыпался. Вот проснусь, а заснуть не выходит. А то вдруг проснешься, а забыл, как что называется. Начнешь говорить, а половины слов‑то и вовсе нет. Это сейчас я умный, ну, почти умный, это я сейчас много слов вспомнил, а тогда больше забывал.

Что с моей головой творилось — ой–ой!

Какое‑то мне лекарство не то дали, и я совсем стал как младенец, все терял, еду в руку брал, а не в ложку, и до рта донести забывал. Истощал. Вот. Был я одни кости без мяса. Три зуба выпало.

В другой госпиталь повезли, потом еще в другой. Это уже тут было, на Плато на нашем. Тут холодно, еды мало, я весь промерзал, как лужа зимой. До самых до кишочков промерзал. От холодов, правда, мне полегчало. Ходит замог. То есть не замог, неправильное слово… ну… уже получалось ходить у меня. Раз я вышел на улицу. Смотрю кругом — все понимаю. Почти все слова помню, как что называется. Солнышко пригрело, люди ходят, литоморфовый плац растрескался, трава отовсюду торчит. Ли‑то–мор–фо–вый… правильно сказал… Я смотел–смотрел на зеленую траву и мне все так пронзительно стало, какая‑то стенка разломалась, я как будто через прозрачную стенку на все смотрел, а тут она сломалась. Я испугался! Вот. Думал: еще хуже заболел, совсем сейчас умру, но нет. Мне сказали: «Идешь на поправку, скелет». Ладно, хорошо. Да. Сказали: «Будешь убирать везде в госпитале, еду помогать готовить тоже будешь». И я так и делал. Я стал вялый, слабый, хуже, чем раньше. Все хихикали надо мной. Пока я болел совсем, не понимал, какой я стал. А потом понял: я стал хуже, слабее. Многие приходили и обижали меня. Еды стало очень мало. Меня хотели выписать… не знаю, что такое выписать… наверное, кто‑то меня захотел себе выписать как товар, например, как новые стулья раньше себе домой из магазина выписывали… Угнать из госпиталя — вот как они там хотели. Пришел один и говорит: «Завтра отправишься в строй, солдат. Цени, парень, ото всей роты один ты живой остался! Пришла пора отомстить за боевых товарищей». Вот когда мне сказали такое. Я застыл, сразу понять не мог — сложно сказали, а потом сделалось мне скучно и тоскливо. Зато потом другой вошел и говорит: «Отцепись от него. Куда ему служить, несчастному дураку! Будет тут у нас помогать по хозяйству, лишние рабочие руки пригодятся». Они двое ссорились, а я только сказал: «Я не дурак», — но они меня не услышали, громко ссорились потому что. Меня там оставили. Вот. Тихо работал, спал, ел немного… много уже с тех пор не ел, с первого госпиталя много не ел, еда пропала. Но кормили же меня все‑таки.

А потом людей стало мало, и пищу привозить не стали. Зима стояла, мороз стоял, два раза шел град из красных градин, очень ядовитый… Больничные люди мне сказали: «Мы уезжаем, солдат, а тебя забрать не можем. Уходи куда хочешь». Я спросил: «Куда?» Мне сказали, они не знают, просто надо уйти. Кормить больше не будут. Одежду мою старую отдали, она на мне болтается. Вот. Одна женщина мне банку с кашей дала и убежала. Вот я побрел. Кашу съел, ничего больше нет, мороз. Уже я умирать собрался. Почти заснул на снегу. Просто лег и знаю: еще вечера не будет, а я уже умру.

Ужасно повезло мне, прибрал меня Лудаш. Сухарей дал немного, погрел в тепле. Какой хороший человек! Тогда Поселок маленький был, совсем маленький, может, сорок населения… Нет, правильно «сорок жителей». Я Лудашу вещи искал, которые могут гореть. Потом он меня научил как еду искать в старых домах, которые развалились. Ой, тогда много кто от голода помер. Мы даже мертвых ели… я два раза ел. Лудаш говорил еще, вот, мы бродим по смертной долине и добрались до самого глубокого места… но бояться не надо. Или нет, он сказал не «по смертной долине», а «по долине смертной тени». Непонятно, но страшно. «А мы вылезем?» — я спросил его. — «Откуда, парень?» — «Из долины, Лудаш… из самой глубокой глубины». — «Обязательно вылезем». — «Как, Лудаш?» — «Чудом, парень»… Город мне тоже Лудаш показал. В Полсберг водил разок, потом там совсем нельзя стало бывать, сплошная отрава. Потом Капитан появился, и меня спросили: «Служил в армии?» — «Да». — «Пойдешь в дозор. Будешь рядовым добровольной стражи». Я сначала не хотел, но Лудаш сказал: «Лучше не спорь. Должен же ты кем‑то быть! А сейчас ты как дырявая половая тряпка — все просвечивает, тебя нигде не видно». И я согласился. Вот. Правильно Лудаш сказал, надо кем‑то быть. Потом Капитан один раз объявил: «Давно у меня служишь, а все еще живой. Даю тебе звание капрала». С тех пор меня зовут Капралом. А то все Дурак, да Дохлик, а Эрнстом редко кто звал, тут мало кого зовут по имени, только первых–первых старожилов. Бритые меня Психом звали, они плохие люди. Капрал все‑таки лучше, чем Дохлик…

Так я тут и живу. Вот. Как маленькая собачка в углу.

И теперь я проснулся, потому что почуял приятный запах.

Я открыл глаза, во рту гадость, значит долго я спал, пахнет кофе, голова моя на столе моем, и руки мои на столе моем, а попа в кресле, и она очень затекла. Как я не упал? И голод еще мне кишки точит.

Гляжу: Огородник сидит на полу, пьет мое кофе, зараза, не спросимшись. А на полу он сидит, потому что у меня всего одно место для посидеть — хорошее старое кресло, правде, облезлое, где‑то каракас торчит. И я на нем сижу. Вот. А больше места для посидеть у меня нет, только место для полежать, но оно тоже одно. А в Поселке закон: на чужую лежанку не садись и не ложись, это большое преступление. Огородник знает. Вот и сидит на полу.

— Ты чего мое кофе пьешь… без спросу?

— Я свой принес, не беспокойся. Кстати, доброе утро.

— Утро уже? Ай!

Сам свой кофе принес! Ну это он да–а-а…

Я встал, пошел, лицо умыл, руки умыл. Сон вроде бы и отскочил. Воды в умывальнике еще до половины осталось, хорошо, не надо с канистрами к олдерменову резе… резревуа… к железной здоровой штуке с водой внутри. Умывальник я у Протеза выменял. Вот. На старые военные сапоги. Мне они не по размеру, а Протезу — как раз. Он и взял. А потом сносил быстро, — они же старые, — притаскивает мне: давай‑ка обратно умывальник! Я не дал. Я что — дурак? Он до сих пор очень злится. Лучше бы сапоги зашил, чем злиться попусту, почему он такой грубый человек?

— А зачем ты кофе принес, у меня же есть… Помнишь, я говорил тебе, Огородник?

— Помню. Но я пришел извиняться, Капрал. А это пустое дело — прийти извиняться и лопать хозяйские харчи. Я вижу, у тебя тут и так негусто…

— Не–ет! У меня две банки есть… — а помялся и для вежливости спросил:

— Рыбу будешь мою?

Вот, я спросил, и сразу пожалел. А вдруг он согласится? И съест ведь один не меньше полбанки! Но он — хороший человек, мне с ним уютно. Так что жалко конечно, а все равно, пускай лопает.

— Рыбу я твою не буду есть…

Мне сразу полегчало!

— …я тебе кое‑что получше принес.

Он встает, кофе мне наливает. А потом рвет какие‑то бумажки и рядом с кружкой кофейной кладет коричневый квадратик. Большой, целиком в рот не положишь.

— Это что это?

— Уже не помнишь? А ты попробуй, Капрал.

А я присмотрелся и узнаю, что за вещь он принес. Это шоколад, кусок шоколада. Я тянусь к нему медленно, очень медленно тянусь и еще медленнее ко рту подношу. Потому что моментом на еду набрасываться невежливо. Меня еще Лудаш отучил. Конечно, когда ты один сидишь, это можно. А когда кто‑нибудь еще рядом сидит — не надо.

Огородник говорит:

— Ты меня извини, Капрал. Я свое дело подзабывать стал. Извини, чуть не угробил тебя. Так вышло… По глупости… Эй! Эй, что это с тобой? А?

А я откусил кусочек и почуял сладость. И тут как будто вся моя старая жизнь ко мне пришла. И сладко, и больно. Вся моя старая жизнь ко мне на одну секунду вернулась! У меня слезы потекли, потекли по щекам, я их остановить хочу, но никак не получается, они текут, текут, текут, а я их размазываю… Отвернулся от Огородника, в горле все комом у меня встало, я плачу.

— Подожди…

Это я хотел в голос сказать Огороднику, а вышло только прошептать. И еще раз я попробовал, и опять шепотом вышло.

— Подожди…

Я лицо руками закрыл. На языке у меня вкус старой моей работы, вкус сытого житья, вкус моего счастья, вкус моей свободы, женщина у меня была, так еще и вкус того, что была у меня женщина, тоже тут как тут…

— Какие мы все были дураки, Огородник. Какие мы все были дураки!

Он молчит, кофе пьет. Потом подходит, стоит рядом, не знает, что сделать. Похлопывает меня по плечу. Потом еще раз.

— Ну–ну, не надо Капрал. Все будет хорошо. Не плачь, все устроится.

А я все равно плачу и никак не могу остановиться.

Огородник топчется рядом, наверное, уйти уже хочет. Наверное, ему неприятно тут.

— Не уходи, Огородник. Не уходи. Не уходи.

Вот он опять сел, сидит тихо. Я потихоньку справился со слезьми. Шоколад уже просто так доел. Говорю ему:

— Спасибо.

Он улыбается в полулыбки.

— Огородник, ничего такого. Это я старое житье вспомнил. Сколько всего у нас было… ничему не знали цены. Да.

— А–а. Понятно.

— Сколько я спал?

— Сейчас утро, ближе к середине дня.

— Ого.

— Я заходил к Капитану…

Ничего себе! Без году неделя тут, а уже так запросто ходит к Капитану! Таракан мне про таких говорил: у человека растет автотритет. Вот.

— …и он сообщил, что ночью на Вторую Точку выходила группа из десятка быкунов. Был огневой контакт на большой дистанции, и быкуны одного своего утащили назад.

Про быкунов мне Лудаш рассказывал. Если вот людаки — просто были люди, их сразу много тысяч одной заразой попортило, то вот быкуны совсем другое дело. Вот. Нет, сначала они тоже были люди, только маленькие, даже не младенчики. В стеклянных штучках сидели–сидели… росли там. Хотели сделать их солдатами, даже сделали, они такие мощные, один — как два человека сразу… Тольки им… не знаю, как назвать… управлялки в головы вставили, а потом все управлялки в один день испортились. Одичали быкуны. Стали голодные, злые, ничего не понимают, на всех нападают, все жрут. Тупые. Зверье умнее быкунов, а людаки в три раза умнее быкунов. Их на Равнине много, их отрава не берет — очень прочные. Я видел быкунов много раз. И живых, и совсем трупов. Говорят, у людаков детей не бывают, скоро все помрут. А у быкунов — бывают, у них быкунихи специально выведены. Тоже я видел — очень животастые. Ни разу больше трех или четырех быкунов ни я не видел, ни кто еще не видел. Чего это им десятками ходить?

— Чего это им десятками ходить, Огородник? И зачем это они своего утащили? Они своих не жрут. Все жрут, а своих жрать гнушаются.

— Поумнели быкуны. За одну ночь. А может, и не за одну ночь…

Тут он вытащил курево, закурил, и глаза его куда‑то далеко ушли, не пойми куда. Значит, думает о важном. И я тоже попытался подумать: чего это людаки поумнели и быкуны поумнели все разом? И я думал–думал, но додумался только что вот, нам от этого могут быть неприятности. Мы тупых‑то их очень опасались, а от умных просто сбежим. Или они нас поубивают.

— Ой–ой…

Это я нечаянно сказал и сразу застеснялся. Так не надо говорить. Но Огородник мне ответил спокойно:

— Ты прав, Капрал. Действительно, ой–ой.

— Почему это все, Огородник?

— Пока не знаю. Пытаюсь разобраться. Я навел кое–какие справки у своих. Ребята говорят: ничего крупного не заметно. Никаких осколочных правительств, никаких мятежных бригад, в общем, от старой планеты Совершенство никаких гостей… Как я думал, все подчистую перебито. Поселки вроде вашего тихо живут, ни во что не смешиваются. В ста двадцати километрах отсюда есть большая аграрная концессия индонезийцев. С самой Земли. Я было подумал, не они ли тут воду мутят? Но нет, о них все известно. Им не до того, они там едва–едва выживают.

— А твои, Огородник?

— Мои? А что мои?

— Ну… Может, они чего‑нибудь… тут… хотят…

Он посмотрел на меня нехорошо. Но потом рукой махнул.

— Глупости. Наш терранский пятачок всегда держал нейтралитет. Бес знает, сколько лет назад был один инцидент…

Он вроде как запнулся.

— …а потом ни Терра Совершенство, ни Совершенство Терру никогда не трогали. Наши тут в основном чисткой занимаются. Это ж надо так планету засрать! Один Русский сектор обратно на Терру две тысячи переселенцев отсюда вывез! И латино, говорят, еще полторы тысячи вывезли…

Я молчу виновато, будто это я всю планету засрал. Вот.

А потом вспоминаю кой‑что.

— Я не засирал… я сам чистил. Я до того, как летал, еще в биоаварийке работал…

Вот, длинное слово, а я его правильно сказал.

— Да разве о тебе разговор, Капрал! Ладно… В общем, что с людаками и быкунами творится, я пока не понимаю.

Потом он пошел домой, сказал только, вот, давай, Капрал, тоже ко мне заходи… Напоследок еще шоколада оставил и все свое кофе. Чудак какой! Правда, у него еды побольше, чем у нас всех. К нему раз в месяц антиграв прилетает, забирает его на день в Tikhaya Gavan’. Это Поселок их такой, терранский. Там по–нормальному, по–английски не говорят, там у них еще есть космо… космодор там есть. Вот. Оттуда летают космические корабли, и туда тоже прилетают космические корабли. Наверное, это интересно. Я вот тоже когда‑то летал на космических кораблях. А теперь вот нет. Когда Огородник возвращается, он привозит кой–чего. Раздает почему‑то, не меняет ничего на вещи. Я спросил: зачем? Он сказал: «Я хочу жить не лучше вас, здешних». И точно, ест он не больше нас. Ну, может, чуть–чуть больше. А может, и нет.

В тот день больше ничего не случилось. Я съел всю рыбу, а потом смотрел в окно. Никто меня не дергал. Вечером я за водой вышел, а там были Бритые. Все трое. На обратном пути они меня пинали. Я шел, воду нес, а они сзади подходили и ударяли. Я говорил: «Не надо, зачем же вы!» А они мне: «Молчи, Дурак, а то вообще до смерти забьем». Смеялись. Потом отстали. Очень плохие люди.

На другой день Огородник стоял в карауле, а весь наш дистрикт погнали работать на терранские пайки. Олдермен пришел, колченогий Петер, вот, пойдем, говорит, нечего разлеживаться.

И я пошел.

А собралось всего семнадцать человек. Кто болеет, кто в дозоре стоит, кто совсем немощный и не встал. Два детя, они не работают. Вот. Всего семнадцать человек, сам Петер семнадцатый. А живет тут у нас в дистрикте человек тридцать. Разный народ. Бритые, гады, в другом дистрикте живут, который называется Центр. А наш называется Станция. Потому что тут была станция. До мятежа еще. Вот. Станция чего‑то такого с вагончиками, а ходило оно на магнитах. Теперь на полпути от города пять вагончиков лежит, три сгорели, а два просто заржавели совсем, испортились. С них все полезное сняли, открутили, лежат потрошеные. И ничего не ходит. Нигде ничего не ходит, и у нас не ходит.

Петер свел нас как раз на ту самую станцию и говорит: «Давайте, разбирайте ото всякого мусора, чистите, если жрать хотите». Мне тележку дал. Чтоб я мусор увозил. Еще другим дал инструмент кой–какой. Лопаты дал — яму копать, где чтоб мусор зарыть. Крючья дал. Вот. А сам уйти хотел, будто бы он немощный. Старуха Боунзиха и Хебберша принялись его ругать и обещали ему гадостей наделать, если уйдет. А он все равно работать не хочет. Таракан тогда подошел к Петеру и сказал: «Только шаг шагни, я тебе руку сломаю». И Петер остался. Лопатой землю ковыряет. Наверное, Таракан хочет олдерменом быть. Таракану командовать нравится. Автотритет хочет вырастить себе большой. Такой Таракан у нас.

Я быстро устал. С Мятежа станция не работает. Тут уж не завалы, а почти что развалины. Старуха Боунзиха тележку мне грузит, а сама скрипит–скрипит: «Что за сволочи эти теранцы! Да нет, что за сволочи! Чего они просто так нам еды не дают? Мы же голодаем! Или они не видят? Глаза настежь закрыли и не видят. А не видят, потому что не хотят видеть! У них продуктов — горы, океаны! Жадные, вроде нашего Петера… Ты спроси, спроси давай своего дружка Огородника, почему они просто так с ближним не поделятся? Сукины дети…»

А я молчу. С Боунзихой всегда так: пока молчишь, она только скрипит, а когда чего скажешь, то начнет в голос разоряться. И тут уж ее не остановить. А зачем это она еду продуктами называет? Ведь о еде же речь. Неудобное слово… Вот. А терранцы нас кормили раньше за так, это она забыла просто. Когда мы тут совсем загибались, дали еды нам. Раз дали, и другой, и третий. А потом говорили: сделайте то, сделайте это, вот и будет вам еда.

Да. Спрошу у Огородника, почему они поменялись.

Нет, неправильное слово. Правильно сказать — «изменились».

Полдня мы работали, все с ног попадали. Сил нет совсем. Лопаты–тележки–крючья тут побросали, потому что нести их тяжело очень нам. Через день опять тут соберемся, будем шевелиться. Я хотел к Огороднику пойти. Он хоть и чудной, а поговорить с ним хорошо.

Ой–ой!

Не–ет, не пойду к нему. Он с дозора сменился, спать хочет, пусть поспит. Завтра приду к нему. Я и сам спать захотел. Как подумал: вот, Огородник с дозора сменился и спать хочет, так и сам спать захотел. Не–ет, не пойду. Буду спать.

А назавтра я пошел к нему.

Плохое место у него. Там раньше дом над землей летал — плоский и длинный, на сто человек. Может, не на сто, но на много, это точно. До Мятежа везде любили странные дома. И тут тоже любили. Вот. Дом на антигробитации держался… Или нет? Как‑то не так я сказал, но я не помню. А потом в него чем‑то попали, вот он и пенькнулся на землю. Народ весь оттуда разбежался, полдома рассыпалось. Конечно. Кусочек дома почти целым остался, но там уже не жил никто. Огородник пришел, все почистил, грязь вынул, трупы вынул, кучки вынул, сам устроился. Место плохое, а устроился хорошо. Да. Дверь очень крепкая. Я поскреботал в дверь, он ее мне электричеством открыл, сам не подошел, нет. Больше никто в Поселке дверь электричеством открывать не умеет, а Огородник умеет. Внутри у него длинный корибор с лампами. Я пошел–пошел по корибору, дверь сама за мной закрылась, я даже испугался. Он мне кричит:

— Капрал, проходи! Я тут вожусь кое с чем, давай, иди ко мне.

Как это он узнал, что я к нему пришел, а не кто‑нибудь еще? У него, наверное, гляделка на двери. Из старой жизни помню: раньше были гляделки, много гляделок…

Вот корибор кончился, вокруг комнаты, а в комнатах все железным хламом завалено. Приборы, апарратты, всякие штуки, чтобы возиться в приборах и апарраттах… Очень много. Целые кучи. А–а! Вот нормальная комната! Нормальная же! Да. Посуда лежит, еда лежит, шкаф лежит, а в шкафу, наверное, одежда лежит. Или стоит? Одежда — стоит. Все чистое очень, все на месте, он тут, наверное, часто прибирает. Лежанка у него бедная. Совсем простая лежанка, хуже моей. Над лежанкой Огородник крест к стене прибил — деревянный и с картинками. А рядом с крестом — еще картинка. Я посмотрел: очень красивая, только непонятная. Там три человека с крыльями сидят за столом, а на всех троих у них одна всего мороженница с мороженым. И ложек у них нет. Почему это?

— Где ты там?

— Я иду, Огородник. Не кричи.

Ой–ой!

Как он хитро устроил! Тут было много жилых блоков, он везде стены посносил, получилась одна очень большая комната. И крыши над комнатой нет совсем… Там сетка. Ме–еленькая такая. Но, наверное, прочная. Потому что зачем ему непрочная сетка? Непрочную сетку каждый порвет, а к нему, говорят, хотели–хотели залезть, но никто не смог. Значит, прочная сетка. Вот. Внизу у Огородника как бы маленькие вагончики стоят, все прозрачные. Внутри вагончиков земля набросана и растут растения. Это я знаю что такое. Это он мне говорил, что у него есть. Это называется Еплицы. Да. Правильно сказал. За еплицы Огородника и прозвали Огородником.

Хорошее прозвище. Протез — хуже. Таракан — совсем хуже. Зато Капрал — намного лучше, да.

И я полез в Огороднику в Еплицу. Влезаю, чувствую, очень тепло, аж в пот бросает…

А–ай!

А у него тут кот. Не кто‑нибудь еще, а настоящий кот. Полосатый!

Кот большой. Забрался в зеленя, сидит на попе, вылизывает мох у себя на животе. Лапы расклячил и давай наяривать… Усы везде растут — белые, длинные: над пастью растут, из щек растут, из бровей растут… А из ушей растет у него шорсть. Нет, он не толстый, у нас тут совсем нет никаких толстых, он, наверное, худой кот. Но моха много у него, мохнатый очень, поэтому кажется, что вот — большой котище.

Вот он сидел сидел–сидел, а меня увидел и сразу — оп! — стоит на четырех лапах. Очень нервный. Глаза большие, круглые, темные, смотрит ими на меня, не мигает. И не только глаза, а весь кот застыл, один хвост по земле дыдынькает. Да, очень нервный кот. Морда тоже полосатая, но только наполовину, а наполовину белая. И лапы белые — там, где люди сапоги носят.

Очень плохо на меня смотрит. Наверное, думает, как бы ему укусить меня. Или еще как убежать от меня. Или сразу и то, и другое думает. Это он правильно думает. Вкусный кот. Один такой кот стоит банку мясных консервов. Правда, их всех давно съели, котов. Вот. Этого кота видели много раз и хотели поймать, но он не поймался. О нем рассказы рассказывают, до чего хитрая зверюга! Ишь ты, расслабился, к Огороднику забрел, а тут раз — и я. Не уйдешь, котюга.

И я стал ноги в коленях сгибать медленно–медленно, чтоб половчее прыгнуть.

— …Познакомься с моим котей, Капрал. Ты видишь его? Не правда ли, настоящий красавец!

Кот не убежал и драться не захотел. Кот зашипел и попятился на голос Огородника. Зашипел — это он сказал мне: «Вот, знаю все твои мысли черные». А попятился… это я не пойму никак. Что, Огородник котов не ест? Почему он кота своим назвал? Как может быть кот — чей‑нибудь? До Мятежа коты были чьи‑нибудь, а потом — всех. Вот. Всех, кто поймает…

И я растерялся. Прыгать не стал совсем.

Кот до Огородника допятился, развернулся ко мне хвостом, и дальше–дальше в зеленя затрусил. Напоследок пожаловался Огороднику:

— Мяк! Мяк мямяк!

Огородник — тут уж я его увидел — лицо недовольное сделал:

— Ты с ним, Капрал, обращайся повежливее. Он существо робкое и осторожное. Но как и все мы, котя нуждается в покое и простых земных радостях. Ты его испугаешь, он и приходить перестанет.

— Как же кот приходить перестанет, если кот теперь твой?

— А это сложный вопрос, кто чей. Возможно, он считает меня своим имуществом. Допустим, я имущество ценное, но ведь не настолько, чтобы рисковать жизнью и здоровьем ради пребывания рядом со мной, не так ли?

Совсем запутал меня.

— Ты совсем запутал меня, Огородник. Чего‑то ты несешь, не пойми чего.

— Ладно. Просто не трогай его, и он с тобой, возможно, подружится. Я вот, например, дружбой с котей очень дорожу.

Я молчу. Вот же Огородник, совсем обалдел от кота своего. Но если хочет, не буду трогать его кота, хоть и вкусный.

Кругом я смотрю — зеленя, зеленя, зеленя на палочках, на шесточках и… с зеленей маленькие огурчики свисают.

Ой–ой!

Еда.

Рот сразу слюной наполнился.

Огородник смотрит на меня внимательно так, все видит.

— Сейчас поедим. Только я умоюсь, а то весь в земле. Вообще‑то я рад, что ты зашел.

— Не–ет…

— Почему нет? Ты уже поел?

— Не–ет…

— Объясни толком, я не понимаю.

Умник тоже нашелся! Не понимает он.

— Я ничего своего не принес.

— Считай, угощаю.

Оох…

— Правда?

— Правда.

— Тогда очень большое спасибо.

— Пойдем.

Пошли тогда мы в его комнату–кухню, в его жилище. Там он умылся. А потом вынул из разных мест еду и тоже моет ее, чистит ее. А я от запахов просто помереть хочу, и слюни мои только что через уши не текут. У него тут огурчики, чеснок у него тут, лук, синтетический концентрат, который будто бы горох с мясом… Правда, констерват… ой… то есть концентрат, да… концентрат гороховый у всех бывает, когда терранцы дают. А еще у Огородника вареное месиво какое‑то, он его называет kasha, это по–русски. Потому что Огородник с Терры-2, он терранец, а терранцы говорят либо по–русски, либо по–испански, либо по–поляцки. Иногда, правда, они еще как‑то говорят, но никакого терранского языка нет, мне Таракан рассказал, а он наверняка знает. Он у них жил недолго. Я и сам знаю, только забыл. То есть да, вот я забыл, но помню, но расплывчато–расплывчато. Я еще до Мятежа у них был, давно, когда я летал же. В столице у них был, в Ольгиополе, да. В Латинском секторе у них я был, и в Русском секторе у них я был, а Огородник как раз оттуда.

Длинная мысль, я ее додумал и устал. Все так давно было, что будто бы ничего не было.

Пока он моет–чистит, я терплю. Потом он еду на стол ставит, и я ем–ем–ем. В самом начале — очень быстро ем. А потом р–раз, и я понял, что так только дикое зверье лопает, пегие крысы, например. Большие, больше обычной крысы намного, и пегие. Жрут все съедобное и несъедобное тоже жрут. Как только увидят, так и подскакивают. Нет, я так не буду. Я должен есть медленно и беседовать. Вот. Если кто‑нибудь рядом ест, с ним лучше беседовать. Это мне Лудаш говорил.

— А скажи мне, Огородник, зачем твои терранцы просто еду не дают? Раньше же давали.

Он заулыбался–заулыбался.

— Умеешь ты вопросы задавать. Ладно. Я попробую ответить, только не в двух словах… Сначала мы просто сделали подарок. Вы умирали один за другим, надо было вас выручать, вот мы и прислали продукты. Это, по–моему естественно и понятно.

Лудаш говорил: «Добрые люди, пожалели». Это да. Лудаш меня сам пожалел. А потом почему жалеть перестали?

— …Вам полегчало. И тут бы вам самим устроить свое хозяйство. Конечно, химия тут… говорить нечего. Экология нарушена, климат сумасшедший, людей мало, все против вас. Но радиации такой, как на Равнине, нет. Да и вообще, по сравнению с тем, что на всем Совершенстве творится, вы, можно сказать, оазис благополучия…

— Кология? Уазис? Это… это…

— Я проще скажу: здесь плохо, но здесь лучше, чем где бы то ни было на планете.

— А.

— Я как раз тогда у вас поселился. Как наблюдатель, но еще и как обычный местный житель. Поселок Слоу Уотер — самый крупный на Плато. 400 человек. И только у вас есть какие‑то начатки организации. Вероятно, когда‑нибудь станете столицей… если, конечно, додумаетесь возродить государство в полный рост. И если хватит силы, упорства, терпения…

Вот это да, я подумал. Четыреста человек! Как много. Откуда столько? На Холме — чуть меньше, чем у нас. За Трубой всего полтора десятка, наверное. А на Болотах и где Сноу–роуд проходит, по пятнадцати человек точно не наберется. Вот. Может, в Центре их много развелось? Да, в Центре всегда много народу было, там дома получше. Четыреста человек! Толпища какая!

— …Наши поговорили с мэром Поселка, дали зерно, кое–какие инструменты. И что же? Инструменты на разнообразную домашнюю ерунду перевели, из зерна самогон сварили. Тьфу, мать твою! Разгильдяи. Тогда мы стали давать еду за определенную работу: расчистили улицу — получили, отремонтировали здание — получили, наладили связь, как следует, — получили, водонапорную башню в порядок привели — получили. Когда сами догадаетесь посевами заняться, будем каждому дистрикту давать зерно по отдельности. Кто попросит — тем дадим, не откажем. А на бражку разбазаривать… — тут он несколько русских слов сказал, я их не знаю — …и бездельников просто так кормить никто не станет. Тут, на Плато, кроме вас еще дюжина маленьких поселков. Тысяча человек. Всех их накормить — очень дорогое удовольствие. Допустим, Терра на это пойдет. Но только до поры, до времени. Вы себя сами должны кормить, обувать, одевать. Последние восемь лет на Совершенстве такая свистопляска творилась, Господи спаси и помилуй! Люди разучились работать. Мало того, если один начинает работать, трое стремятся его обворовать или ограбить… Так быть не должно. Ну да ничего… со временем все наладится. Вы же сами все и наладите!

Он так долго говорил, я половину не понял, а самое начало уже забыл. Я только понял, что он хороший, что он плохого никому не хочет. Может, он прав. Вот. Только как мы все тут исправим, я не знаю. Ужасно плохо тут.

— Огородник, почему вы сами тут все не поправите? Умный один был человек, Лудаш, он говорил: «Вот, у нас должен быть прогресс. А никакого прогресса нет, есть одно дерьмо собачье». Это он про всякую технику говорил, про другое житье… Ну, как раньше. Чего вы не дадите нам прогресс?

— Как раньше? — он усмехнулся, головой помотал… собаки так головами мотали, если им надо было от воды отряхнуться. Когда были собаки.

— Раньше у вас тоже порядочный балаган был… Ладно, прости меня, это я зря. Не о том речь. Мы многое можем дать, но никто нас об этом не просит.

— Я не пойму тебя никак.

— Да ничего сложного, Капрал! — опять у него голос стал такой… такой… как когда мы в дозоре стояли… в общем, хочется все сразу так сделать, как ему нужно.

Однако, Огородник ужасный голос опять упрятал.

— Ничего сложного… Что у нас просили поселковые власти? Продовольствия. Это раз. Медикаментов. Это два. Чистой воды. Это три. Еще Капитан — умница, светлая голова! — визиры наблюдения захотел получить. Это четыре. Мы все дали. Наладить кое–какую технику помогли. Еще мэр и его ребята оружие у нас просили — от людаков с быкунами. Оружия мы не дали и не дадим, иначе друг друга перестреляете. Кроме того, я посмотрел ваш арсенал. Поселок вполне способен справиться с любой угрозой. Хоть с Равнины, хоть откуда угодно. Это уж ты мне поверь, я как профессионал заявляю. У вас тут такого собрано! Никакого недостатка в оружии и боеприпасах нет, есть даже избыток…

Точно–точно как Капитан Огородник заговорил. Чем‑то они похожи, да. А про «арсинал» я не понял. И про «профсионал» я тоже не понял. Остальное все понял. «Продовольствие» — это еда, только длиннее гораздо. А «медименты» — это чем лечат, такое слово я и раньше слышал.

— …Больше у нас ничего не просили. Никто не пришел и не сказал: «Дайте нам прогресс!» Никто не пришел и не сказал: «Переделайте у нас тут все!» Никто не предложил: «Управляйте нами!» И правильно, так не должно быть. Да мы бы и не стали ничего переделывать. Помочь — поможем. А как вам жить, вы же сами и должны разобраться.

— Мы плохо живем, мы грубо живем, Огородник.

— Сами выбираете себе способ жизни, сами его себе обустраиваете. Как обустроите, так и будете жить. Воля ваша. Вы же не литоморфовые заготовки, не бессмысленные болванки, а люди! Никто у вас свободу выбора отбирать не вправе, она дана свыше… Терранцы никогда к вам не полезут. И я лично «прогрессом» у вас заниматься не стану, не мое дело. Сейчас я простой житель Поселка, на самом низу. И, стало быть, могу изменить у вас не больше, чем любой другой житель Поселка.

Пока он говорил, я всю еду уже съел, какая у меня была. Вкусно! Сколько лет я огурцов не ел? Ой–ой! И чеснок тоже не ел очень давно.

Я смотрю–смотрю, что‑то не так у Огородника. Нет, не так что‑то у него. На лице. Точно! Ожоги у него маленькие–маленькие, а пластыря нет совсем.

— Ты зачем пластырь снял, Огородник?

— Это не я. Заходила Ханна, мы с ней мило побеседовали, она над моей рожей поколдовала… Сказала, еще заглянет. Какое‑то покраснение ей не нравится… Она у вас молодец. Ловко лечит.

Ханна‑то да, молодец, я подумал. Только чего она сюда, к Огороднику зачастила? Может, Огородник понравился ей? Может она… это… задружиться хочет? Вот.

Я ничего не сказал.

Смотрю–смотрю опять на него. А он еще не доел, говорил много потому что.

— Я тебя, Огородник, точно помню, только забыл. Я тебя раньше видел.

Он доел, рот утер, руки утер, помолчал. Потом отвечает мне:

— Конечно, видел. Меня кое‑кто в Поселке знает, но болтать им не велено. Говорил ведь: я живу здесь как обычный поселковый человек. Обычный, и точка! Вижу, если тебе не сказать, ты сам вспомнишь и языком молоть примешься…

— Я языком молоть не примусь.

— Хорошо. Хорошо… В общем, брат, помалкивай. — Тут вынает Огородник денежку из белого металла и мне ее бросает.

Я ее хвать–хвать, а мимо. Но все‑таки денежку я локтем к штанине прижал, не упала до конца. Беру, смотрю, чего за денежка такая. Тяжеленькая. Надписей много. Разными языками написаны они. Вот испанский, я его знал самую малость, но теперь забыл. А это русский что ли? Дурацкие до чего у них буковки! Но я ничего Огороднику не сказал. Хотят — пускай своими дурацкими буковками пишут, вместо нормальных. Тоже ведь люди, а не болванки. Как хотят, пускай так и пишут. Вот. А это… это…

Ай–ай!

Это ж рожа Огородникова! На денежке! Точно! Только помоложе и красивая. И нос не перебит. Огороднику нос перебило, когда он на мину нарвался. Говорили же ему — не ходи за Парком… Нет, сунулся. Это когда было? Когда на Выселках женщина от радиации померла, очень она мучилась, все ногти у ней вылезли… Еще весной мне рассказали про женщину. Вроде, Таракан рассказал, а может, Протез… Но рожа на денежке точно его, Огородника. Никакой ошибки быть не может.

— Этот брат твой, Огородник?

— Это я сам. Лет пять назад. Я, Виктор Сомов.

— А–а… ты… кем там был? — Читать мне трудно, я чего‑то волнуюсь, буковки прыгают–прыгают. Да и давно я ничего не читал.

— Много кем, Капрал. Сначала я строил космические корабли. Потом служил офицером на флоте. Потом управлял терранской колонией на планете Екатерина. А потом и всей Террой.

— Значит ты…

— Там это называют умным словом «старейшина» или кучей глупых слов: «секретарь Объединенной Координирующей Группы Терры-2».

— Старейшина Терры? Ух ты!

— Терры со всеми ее потрохами и инопланетными владениями. Шесть лет.

— Как же ты… Зачем же ты… Здесь‑то ты…

Вспомнил теперь я. Раньше много его видел: и на деньгах, и в инфосконе, и разные портреты еще… Вспомнил и уже очень занервничал. Вот. Я… Его, наверное, примучили там, на Терре. Ему плохо сделали. Может, провинился Огородник, вот его и… к нам. Иначе зачем его к нам? Терранцы хорошо живут, у них еды полно, всяких вещей полно, воды — хоть залейся… Вот. Зачем Огороднику к нам? Нет, над ним чего‑то сделали, отчубучили. Только если спросить его просто так, выйдет грубо и нехорошо. Вот я и не знаю, как бы получше Огородника спросить, чтоб он не обиделся. Интересно же мне.

А он сам отвечает, безо всякого вопроса:

— Я ушел по собственной воле. И к вам забрался по собственной воле. Никакой вины за мной нет. Капрал, поверь мне, я м