ФИЛОСОФИЯ ПРАВА

ПРЕДИСЛОВИЕ

Непосредственным побуждением к изданию этой рабо­ты послужила потребность дать моим слушателям руко­водство к лекциям по философии права, которые я читаю по долгу службы[i]. Этот учебник представляет собой более пространное и прежде всего более систематическое разви­тие тех основных понятий данного раздела философии, которые уже содержатся в Энциклопедии философских наук [ii] (Гейдельберг, 1817), изданной мною в качестве по­собия к моим лекциям.

Однако то обстоятельство, что эта работа появится в пе­чати и привлечет внимание более широких кругов обще­ства, заставляет меня кое-где более подробно изложить примечания, целью которых первоначально являлось лишь кратко указать на близкие или отклоняющиеся представ­ления, наметить дальнейшие выводы и т. п.,— то, что долж­но было впоследствии найти свое место в лекциях, чтобы тем самым в ряде случаев сделать более ясным абстракт­ное содержание текста и привести его в соответствие с рас­пространенными представлениями нынешнего времени. В результате этого появилось множество примечаний, бо­лее пространных, чем того требуют цель и стиль компен­дия. Однако компендий в полном смысле слова имеет своим предметом содержание науки, рассматриваемое как завер­шенное, и особенность его состоит в том, чтобы, за исклю­чением, быть может, кое-где сделанных добавлений, дать собрание и систематизацию существенных моментов того содержания, которое давно столь же известно и общепризнано, сколь разработаны правила и манера изложения его формы. От философской работы читатели не ожидают этого хотя бы уже потому, что, по их представлениям, все созданное философией живет не дольше одной ночи и, по­добно ткани Пенелопы, ежедневно возвращается к своему началу.

Данная работа отличается от обычного компендия пре­жде всего своим методом, который играет в ней руково-

[44]

дящую роль. А существенное отличие философского спо­соба перехода от одного вопроса к другому и научного до­казательства, спекулятивного способа познания вообще, от других способов познания является предпосылкой, из кото­рой мы здесь исходим. Лишь понимание необходимости такого различия может вывести философию из того состоя­ния позорного упадка, в котором она в настоящее время пребывает. Правда, многие поняли или скорее почувство­вали, чем поняли, что для спекулятивной науки недоста­точно форм и правил прежней логики — дефиниций, де­лений и умозаключений, представляющих собой правила рассудочного познания; тогда они отбросили эти правила, видя в них лишь оковы, чтобы произвольно говорить то, что им велит сердце, фантазия или случайное созерцание; а поскольку обойтись без рефлексии и соотношения мыс­лей невозможно, они бессознательно продолжают следовать презираемому ими методу самого обыкновенного умоза­ключения и рассуждения. Природу спекулятивного знания я подробно разработал в моей «Науке логики»[iii]; поэтому здесь я лишь кое-где добавляю поясняющие замечания о процессе и методе. Ввиду конкретного и столь много­образного в себе характера предмета мы отказались от то­го, чтобы повсюду, во всех частностях, выявлять и подчер­кивать логические переходы. Отчасти это можно было счи­тать излишним ввиду предполагаемого знакомства с науч­ным методом[iv], отчасти же и без того бросится в глаза, что как все произведение в целом, так и разработка его разде­лов имеют своим основанием дух логики[v]. И я хотел бы, чтобы это произведение постигалось и рассматривалось прежде всего с этой стороны, ибо речь здесь идет о науке, а в науке содержание существенно связано с формой.

Часто, правда, приходится слышать от тех, кто как буд­то наиболее серьезно относится к науке, что форма есть нечто внешнее и для предмета изучения безразличное и что все дело лишь в предмете; можно также считать, что задача автора, особенно автора философской работы, состоит в открытии истин, высказывании истин, распро­странении истин и правильных понятий. Если же взгля­нуть на то, как эта задача действительно осуществляется, то окажется, что, с одной стороны, снова заводится старая волынка и всем предлагается ее слушать — занятие, кото­рое приносит известную пользу в деле воспитания и про­буждения душ, хотя вместе с тем может быть рассмотрено как совершенно излишнее старание,— ибо «у них есть Моисей и пророки; пусть слушают их»[vi]. Удивляют прежде

[45]

всего тон и претензии, которые при этом обнаруживаются, как будто миру недоставало только этих ревностных рас­пространителей истин, как будто старая волынка вещает о новых и неслыханных ранее истинах, и мы обязаны при­ветствовать их именно «в наше время». Вместе с тем мы видим, что истины, провозглашаемые в качестве таковых одними, вытесняются и отбрасываются такими же истина­ми, щедро распространяемыми другими. Как же выявить в этом столкновении истин то, что есть не старое или новое, а пребывающее, как выявить его среди этих бесформенно растекающихся мнений, как отличить и утвердить его, если не посредством науки?

К тому же истина о праве, нравственности, государ­стве столь же стара, сколь открыто дана в публичных зако­нах, публичной морали, религии и общеизвестна. В чем же еще нуждается эта истина, поскольку мыслящий дух не удовлетворяется обладанием ею таким наиболее доступ­ным для него образом, если не в том, чтобы ее постигли и чтобы самому по себе разумному содержанию была придана разумная форма, дабы оно явилось оправданным для свободного мышления, которое не может остановиться на данном, независимо от того, основано ли оно на внешнем положительном авторитете государства, на общем согласии людей, на авторитете внутреннего чувства и сердца и непо­средственно определяющем свидетельстве духа, исходит из себя и именно поэтому требует знания себя в глубочай­шем единении с истиной?

Позиция непредубежденного человека проста и состоит в том, что он с доверием и убежденностью придерживается публично признанной истины и строит на этой прочной основе свой образ действий и надежное положение в жизни. Против этой простой позиции выдвигают мнимое затруд­нение: каким же образом можно из бесконечно различных мнений выявить и отличить то, которое является общепри­знанным и значимым? И это сомнение легко можно при­нять за правое и истинно серьезное отношение к делу. Од­нако на самом деле те, кто гордится указанием на это за­труднение, не видят из-за деревьев леса, и здесь имеются лишь те сомнение и затруднение, которые они сами созда­ют. Более того, выдвигаемые ими сомнение и затруднение служат доказательством того, что им нужно нечто другое, не общепризнанное и значимое, не субстанция правого и нравственного. И если бы ими действительно руководила забота об этом, а не суетность и стремление к особенности своего мнения и бытия, то они держались бы субстанциаль-

[46]

но правого, а именно велении нравственности и государ­ства, и строили бы соответственно этому свою жизнь. Даль­нейшая трудность проистекает из того, что человек мыс­лит и ищет в мышлении свою свободу и основания нравст­венности. Это право, сколь оно ни возвышенно, ни божест­венно, превращается, однако, в неправо (Unrecht), и если мышление состоит лишь в том, что знает себя свободным только тогда, когда отступает от общепризнанного и значи­мого и может изобрести для себя нечто особенное.

Представление, будто свобода мышления и духа дока­зывается вообще лишь отступлением от публично признан­ного и даже враждебностью к нему, наиболее укоренилось в наше время по отношению к государству, и соответствен­но этому странным образом кажется, что философия имеет своей существенной задачей дать теорию, причем теорию новую и особенную. Наблюдая за возникновением этого представления и связанной с ним деятельности, можно подумать, что на свете еще не было ни государства, ни го­сударственного устройства, что их нет и теперь, что лишь теперь — и это теперь все еще длится — надлежит начи­нать все с самого начала и нравственный мир только и ждал подобного теперешнего измышления, вникания и обосно­вания. Относительно природы допускают, что философия должна познавать ее как она есть, что философский камень находится где-то, но где-то в самой природе, что она разум­на в себе и что задача знания исследовать и постигать в понятиях этот присутствующий в ней действительный разум, исследовать и постигать не появляющиеся на по­верхности образования и случайности, а ее вечную гармо­нию в качестве ее имманентного закона и сущности. Напро­тив, нравственный мир, государство, разум, каким он осу­ществляет себя в сфере самосознания, не должен, по их мнению, обладать счастьем быть разумом, который, в самом деле, достиг в этой сфере силы и власти, утвердился и пре­бывает в ней. Духовный универсум должен быть предостав­лен случаю и произволу, должен быть покинут Богом, так что, согласно этому атеизму в области нравственного мира, истинное находится вне его, но вместе с тем, так как в нем должен быть и разум, истинное есть только проблема. Это дает право каждому мышлению, даже. Является его обязан­ностью, заняться этой проблемой, но не для того чтобы искать философский камень, ибо благодаря философство­ванию нашего времени мы избавлены от поисков и каждый уверен, что он непосредственно, как он есть, обладает этим камнем. Случается, правда, что те, кто живет в этой дейст-

[47]

вительности государства и чьи знания и стремления нахо­дят в ней удовлетворение,— а их много, даже больше тех, кто это знает и сознает, ибо в сущности, таковы все — что, следовательно, по крайней мере те, кто сознательно нахо­дит свое удовлетворение в государстве, смеются над этими попытками и уверениями и относятся к ним как к пустой игре, забавной или несколько более серьезной, потешной или опасной. Эта беспокойная деятельность рефлексии и суетности, так же как и отношение, которое она встре­чает, была бы лишь делом для себя, по-своему развиваю­щимся в себе, если бы в результате всего этого не вызывала презрения и не дискредитировалась философия вообще. Худший вид такого презрения заключается в том, что, как уже было сказано, каждый убежден, что он без особых усилий может разобраться в философии и высказать о ней свое суждение. Ни одному искусству, ни одной науке не выказывается эта последняя степень презрения, никто не предполагает, что обладает ими исконно.

И в самом деле, то, что философия новейшего времени предлагала нам с величайшей самоуверенностью в своих высказываниях о государстве, пожалуй, действительно да­вало право каждому желающему участвовать в обсужде­нии вопроса, питать уверенность в том, что он без всякой подготовки может высказывать подобные мысли и тем "са­мым обрести доказательство в обладании философией. К тому же так называемая философия со всей определен­ностью высказала, что само истинное познано быть не мо­жет, что истинным о нравственных предметах, прежде все­го о государстве, правительстве и государственном строе, является то, что каждый ощущает в своем сердце, душе и вдохновении. Чего только не преподносили,, в особенно­сти юношеству, по этим вопросам! И юношество слушало. «Возлюбленному своему он ниспосылает во сне» [vii] — этот стих применяют к науке, и тем самым каждый спящий стал причислять себя к возлюбленным Божиим. Разумеет­ся, соответствующее он и получал во сне понятий. Глава этого поверхностного мышления, именующего себя фило­софствованием, господин Фриз*[viii] не постеснялся в речи, произнесенной им на получившем печальную известность публичном торжестве[ix], дать следующее представление о государстве и государственном устройстве: «У народа, у которого, господствовал бы подлинный дух общности,

[48]

в каждое общественное дело привходила бы жизнь снизу, из народа; каждой отдельной отрасли народного образо­вания и служения народу посвящали бы себя живые об­щественные союзы, неразрывно объединенные священны­ми узами дружбы», к т. п. Таков основной смысл поверх­ностности; вместо того чтобы полагать в основание науки развитие мысли и понятия, она основывает ее на непосред­ственном восприятии и случайном воображении; вместе с тем она растворяет богатую расчлененность нравственного в себе, которая и есть государство,— архитектонику ее разумности, порождающую посредством определенного различения сфер публичной жизни и их правомерности, посредством строгой соразмерности, приданной каждой колонне, арке и контрфорсу, силу целого из гармонии его членов,— растворяет это завершенное здание в смеси по­буждений «сердца, дружбы и вдохновения». Подобно тому, по Эпикуру[x], как мир вообще, так и, согласно этим пред­ставлениям, нравственный мир должен быть отдан — хотя этого, конечно, не происходит — во власть субъективной случайности мнения и произвола. Этим простым домашним средством, сводящимся к тому, чтобы основывать на чувстве то, что представляет собой работу разума и его понимания,— работу, совершавшуюся в течение многих тысячелетий, мы, правда, освобождаемся от всех усилий разумного понимания и познания, руководимого спекуля­тивным понятием. У Гёте — это достаточный авторитет;

Мефистофель говорит об этом примерно следующее, я ци­тировал это также в другой связи: