Фрагменты пути

Мне повезло, что в начале 1980-х годов я в тече­ние нескольких лет работал с Изадором Фромом, од­ним из основателей гештальт-терапии. Перед этим я уже учился гештальт-терапии и занимался ею в том виде, в котором ее создал Перлз во время пребыва­ния в Изалене. Позже форма гештальт-терапии из­менялась в ходе деятельности Кливлендского Ге-штальт Института, в особенности, благодаря работам И. и М. Польстеров). Мучительное острое сомнение заставило меня решительно отвернуться от сложив­шихся практики, теории и этики и обратиться к дру­гому подходу, который уже тогда представлялся мне более взыскательным, хотя тогда я не мог полностью оценить все его следствия. Это был подход Пола Гуд-

38

Жан-Мари Робин

Быть в присутствии другого 39

 

мена, а также и самого Изадора Фрома, который во многих отношениях продолжал разрабатывать гудме-новские идеи. Впрочем, в те времена мне было трудно различить вклад Гудмена и вклад Фрома, потому что я открывал для себя одного через другого, и еще пото­му что, дважды проучившись на гештальт-терапевта, я ни разу не слышал, чтобы кто-то называл их имена.

С первых же месяцев, как я стал использовать в своей практике модель Перлза, а затем кливлендскую модель гештальт-терапии, у меня сложилось впечат­ление — правильное или не правильное — что я быст­ро их ассимилировал, так что обнаружил их ограниче­ния и увидел их тупики. А на модель Гудмена я опира­юсь в своей работе уже более двадцати лет и мне все еще кажется, что я далеко не полностью ее освоил. Те­перь, по прошествии некоторого времени, я могу ска­зать, что мне понадобилось шесть, а может и десять лет, чтобы преодолеть «интроекцию», частично за­маскированную под «ассимиляцию»; и еще несколь­ко лет, чтобы пойти дальше моих учителей и продол­жить путь, открытый ими. Я вовсе не хочу сказать, что считаю совершенной модель, переданная нам Гудме-ном. Я утверждаю только, что она открывает порази­тельные возможности, и нам надо их увидеть и иссле­довать.

Мне также потребовалось несколько лет, чтобы выйти за пределы подхода Изадора Фрома, сегодня он мне представляется некоторой редукцией творчества Гудмена (я отдаю себе отчет в том, что мое собствен­ное прочтение Гудмена также является формой ре­дукции). Редукционизм Фрома лежит в сфере струк­тур: подход к self, который Фром сумел развить, ак­центирует одну из сторон self в понимании Перлза и Гудмена — структурные составляющие, три функции, их нарушения и утраты и т. д. Во всяком случае, я так

понимаю, что и как он преподавал. Вероятно, в мень­шей мере это свойственно его практике гештальт-те­рапевта, которая была более «процессуальна», хотя Фром всегда отвергал понятие «процесс», так как на его вкус оно не являлось в достаточной мере феноме­нологическим понятием.

Из чтения Гудмена вырос мой интерес к теме поля. О поле, с одной стороны, я без конца слышал. У ге-штальтистов всегда существовала некая расплывчатая идея поля. С другой стороны, она никогда не уточ­нялась и по-настоящему никогда не принималась в расчет, оставаясь на уровне лозунгов и благих поже­ланий.

Когда я стал обдумывать, разрабатывать, исследо­вать тему поля, я изрядно напугался. Я предчувство­вал, что вряд ли коллеги поймут такую постановку вопроса. Я ожидал, что она обернется для меня поте­рей чувства безопасности, приобретенного с немалым трудом. Мне и так уже было нелегко называться ге-штальт-терапевтом посреди «psy public», которая дав­но была моей референтной группой. Структуралист­ские понятия, о которых я сказал, по крайней мере наделяли меня образом мысли, который был отно­сительно тривиален, институционализирован и вро­де бы разделялся огромным большинством коллег. Я подозревал, что обращение к понятию «поля» может изолировать меня еще больше; она приведет к тому, что я останусь один и один должен буду идти своей дорогой. Это казалось мне тогда и до сих пор кажется невозможным и немыслимым.

В своем докладе «Невроз поля» на конференции 1989 года, посвященной «переносу в гештальт-терапии», я говорил:

«Когда я пишу: «Мне страшно», я осознаю одну вещь. Я предчувствую, что если я выскажу в ради-

40 Жан-Мари Робин

пыть в присутствии другого 41

 

кальной форме свои беспорядочные мысли последне­го времени, которые толкают меня к написанию тек­стов, это может привести меня к такому эпистемоло­гическому разрыву с коллегами, что я окажусь в еще большем одиночестве. Я буду навсегда изолирован от тех людей, которые создали себе удобный status quo в стороне от развития мысли, хотя их суждения, чита­ют и приветствуют. Хватит ли у меня духу так и пос­тупить?»

Другое направление исследований, которое на пер­вый взгляд не было связано с первым, однако на са­мом деле тесно с ним переплеталось, выросло из моей работы с чувством стыда.

В 1991 году вышла моя первая статья о чувстве сты­да, которая получилась очень и даже слишком теоре­тической. На тот момент, насколько мне известно, по-французски на эту тему не было опубликовано ни­чего или почти ничего, причем не только в гештальт-терапии, но и в других направлениях. С тех пор по­явилось много таких исследований, включая работы гештальт-терапевтов, во всяком случае, англоязыч­ных. Откуда для меня возникла тема стыда? Чем глуб­же я работал с личностными границами или нарцис-сическими нарушениями, тем больше этот вопрос вставал передо мной. В моей личной терапии или су-первизии я никогда не встречался с этой темой, и, ра­зумеется, для меня чувство стыда являлось большой проблемой, о чем я и не догадывался. Мой неосоз­нанный и непроработанный стыд принял форму, ко­торую и должен был принять, когда такая тема отвер­гается: я его проецировал. Я ощущал стыд, не отдавая себе в этом отчета, я пытался от него убежать тем спо­собом, что вызывал чувство стыда у другого; это был бальзам на мои старые нарцистические раны или ско-

рее иллюзия исцеления... и это не было терапевтично в отношениях с моими пациентами. Кроме той фор­мы, в которой стыд непосредственно ощущается в не­которых затруднительных ситуациях, и также кро­ме проявления стыда как реактивного образования, стыд, о котором я говорю, в гораздо большей мере имеет отношение к праву на существование, на при­знание, которые я получаю или не получаю, того, что я есть, моей возможности и правомочности являться тем, что я есть, чувствовать, что я чувствую, желать то, что я желаю. Я смог, таким образом, открыть, что ис­пытываю стыд всякий раз, когда я чувствую, что мне лучше быть другим, нежели самим собой. Так что вы представляете, как просто терапевту, супервизору, преподавателю заставить испытывать стыд того, кого они сопровождают, обращаясь к нему с подспудным посланием о том, что ему лучше не быть тем, кем он является; тем более, что данный клиент, данный па­циент, данный студент потому и пришел, что думает, что он должен стать другим, лучше себя чувствовать, больше знать, стать более компетентным.

Благодаря встрече с этой проблемой и работе, ко­торую мне надо было проделать над этой темой - мо­жет ли она в один прекрасный день быть окончен­ной? — я также смог точнее представить себе всю важ­ность, которую имеет для меня вопрос о поддержке и помощи. Естественно, как для всякого гештальтиста, пара родственных и противоположных понятий «под­держка» и «фрустрация» являлись частью методоло­гического оснащения, которое было в моем распоря­жении благодаря Перлзу. Но правда то, что, когда я читал или смотрел по видеозаписи сессий, которые Перлз оставил будущим поколениям, я находил для себя больше информации о вопросе о фрустрации, чем о поддержке. Даже Лора Перлз, которая, в отли-

 

42

Жан-Мари Робин

чие от своего мужа, больше интересовалась подде­ржкой, высказала немного мыслей на этот счет. Меж­ду тем я давно понял, что меня раздражает рассужде­ние Перлза о том, что терапевт якобы должен помочь клиенту «перейти от поддержки среды к самоподде­ржке». Эту мысль я и раньше и до сих пор не могу по­нять иначе как призыв к эготизму.

Все-таки — и в работе с чувством стыда мы непос­редственно с этим сталкиваемся — поддержка начи­нается с принятия и признания того, что в настоящее время присутствует в опыте на границе контакта. То есть поддержка начинается с принятия и признания того, что все есть именно таким, каким оно является, а не таким, каким я хочу, чтобы оно было.

На самом деле — и это прямо связано с моей лич­ной историей, — моя прошлая сдержанность в ока­зании поддержки и принятия ее, связана со страхом вторжения, нежеланием оказаться жертвой вторже­ния в мою жизнь и нежеланием самому вторгаться в чужую жизнь. Также это было связано со страхом за­висимости — нежеланием попасть в зависимость от другого или поставить кого-то в зависимость от себя. Контекст этого — вся мифология автономии и ответс­твенности, которая развилась в поле гуманитарных, клинических и социальных наук особенно в XX веке и которой у меня будет случай коснуться ниже.

На сегодняшний день страх, о котором я сказал, во мне не так силен, как это могло быть несколько лет назад: контекст изменился, так что я научился искать, находить и принимать разные формы поддержки. Ве­роятно также, тяжелая автомобильная авария, в ко­торую я попал несколько лет назад, заставила меня в какое-то мгновение пережить мысль о возможнос­ти моей близкой смерти, это изменило мой взгляда на мир и мой контакта с миром, риск больше не воспри-

Быть в присутствии другого 43

нимается мной в прежнем смысле. Ретрофлексии ис­чезли... или переместились в другое место.

Вот некоторые основополагающие направления моей личной и профессиональной эволюции за эти последние годы. Мне надо было их набросать, пото­му что фигуры, которые я должен теперь развернуть, имеют фон — фон теоретический, а также личный, — и потому что, если занятия теорией немногим отлича­ются от попыток конструирования смысла своего опы­та и, может быть, их обобщений, разговоры, которые я веду с вами, уважаемые читатели, говорят прежде всего обо мне самом и должны стать объектом внимательно­го рассмотрения с вашей стороны прежде чем претен­довать на некоторую форму обобщения. Но если что-то из этого сможет найти отклик в вашем опыте и по­может вам придать форму вашему опыту, то тогда, на­верное, я не зря потратил свое время.