Солипсист

 

 

Я начал писать это в 1993 году, когда жил в Нью-Йорке. Рукопись я закончил летом 1996-го. Однажды ночью я читал словарь, и мне попалось слово «солипсист». Оно определило всё настроение этой работы. До сих пор она у меня самая любимая.

 

Удавка крови остановит жизнь в надежде. Когда ты слышишь крики из коридора, не пугайся. Я просто пытаюсь выгнать призраков из своих потрохов, избивая себя кулаками. Когда ты готовишься ко сну и слышишь странный рык из-за стены, не думай, что тебе грозит опасность. Это просто я пытаюсь уговорить свои кровяные тельца застрелиться в порядке самообороны. Я весь набит стеклом и воспоминаниями, и мне от них больно. Я тут выкармливаю шрамы. Один могу продать тебе недорого. Завернись в него, как в щит. Надень мою боль, и она не впустит чужую. Возможно, так мир не превратит твой разум в бойню. Если ты обнаружишь, что всё зеркало в ванной в крови, не беспокойся. Это просто я, а я могу принять много боли. У меня хорошо получается. У меня плохо получается всё остальное. Каждую ночь я срезаю своё лицо и делаю маски. Хочешь одну? Её можно носить на улице, и никто не узнает, что ты – это ты, а ты сможешь быть собой вместо того другого, которым притворяешься, когда вокруг люди. Маска даст тебе свободу. Возьми мою боль. Пользуйся моей трусостью. Если ты заплатишь за мою квартиру на следующий месяц, я отрублю себе одну руку, и ты сможешь ею кого-нибудь убить. Оставь её на месте преступления, и тебя не поймают. Используй меня. Я себе бесполезен.

Я не знаю, почему я думаю о тебе именно сейчас. Конечно, я с кем-то другим. Она лежит рядом холодная. Она мертва уже несколько часов. Сегодня утром мы вломились сюда, и никто не знает, что мы здесь, поэтому, когда я сегодня вечером уйду, её никто не найдёт ещё довольно долго. Я уже почти забыл о ней, хоть её тело и лежит здесь. Я не убивал её. Она сама себя убила. Я встретил её вчера на бульваре. Она ничего для меня не значит. Значишь ты. Она мертва, её больше нет, вдобавок она совсем чужая. А ты никогда не была мне чужой. Мне всегда казалось, что тебя знаю. Ты меня не хотела, и я долго злился, но теперь я понимаю: ты никак не могла быть с таким, как я. Ещё я знаю, что ты не испытываешь ненависти ко мне. Я не видел тебя много лет, но всегда о тебе думаю. Я надеюсь, ты жива. Я не знаю никого, кто знает тебя. Нынче я живу довольно быстро, но всё равно думаю о тебе. Я приехал к друзьям в Портленд. Взял такой необходимый отгул от изнурительной работы в Лос-Анджелесе, где я редактор развлекательного журнала, о котором слишком стыдно здесь упоминать. Я надеялся, что работа окажется временной, но порой чувствовал: мне сильно повезло, что у меня в этом городе вообще есть работа. Один из моих друзей устроил небольшую вечеринку, и я, конечно, заявился на неё. Народу было немного, около двадцати человек. Намного меньше, чем выпендрежные празднества, к которым я никак не могу привыкнуть на юге, на моей новой, загаженной смогом родине.

Когда я вошёл в комнату и увидел её, я влюбился сразу же. Пришлось весь вечер сдерживаться – я был единственным человеком, знавшим об этом. Пытался с ней заговорить, но ей это было неинтересно. Мужество быстро покинуло меня, и я оставил её в покое. Она ушла в середине вечеринки. Я спросил о ней хозяйку, но она не знала – и никто больше не знал. В ту ночь я думал о ней, пытаясь заснуть, а потом решил, что лучший способ с этим справиться – забыть о ней и двигаться дальше. Шли дни, и только поэтому я мог не думать о ней постоянно. Спустя несколько месяцев я по-прежнему думал о ней и об её загадочном исчезновении. Представьте моё удивление, когда я встретил её на улице прямо возле моей конторы. Я поздоровался и спросил, почему она ушла с вечеринки так рано. Она лишь пожала плечами. Я не стал интересоваться, как она здесь очутилась, – я не мог оторвать взгляда от её глаз и губ. Я спросил, в городе ли она живёт, и она ответила: «Я переезжаю». Я спросил её, можно ли её куда-нибудь пригласить, и она сказала, что да. Она сказала, что будет ждать меня в ресторане, перед которым мы сейчас стоим, в семь часов, и быстро ушла. Я так и не узнал, как её зовут, и теперь припоминаю, что она ни разу не улыбнулась.

Пять часов до свидания тянулись бесконечно. Я не мог поверить, что встретился с ней снова. Шансов на это почти не было. Я даже задумался обо всяких глупостях, вроде судьбы и кармы.

В семь часов она стояла там же, где мы с ней встретились утром. Я спросил, как её зовут, и она ответила – Луиза. Мы вошли и сели за столик. Когда еду заказали, я попытался разговорить её, но она отвечала односложно. Она работает с видео, но больше она не сказала мне ничего. Я спросил, где она живёт, и она ответила, что думает о переезде в Сан-Франциско или Лос-Анджелес, но где живёт, не сказала. У меня она ничего не спрашивала, поэтому я сам стал о себе рассказывать, а вы знаете, как быстро можно похоронить себя в глазах человека, который молча смотрит на вас. По существу, всё это ни к чему не приводило. Я хотел сказать ей, что постоянно думал о ней с того самого вечера, когда увидел её впервые, но я не мог подобрать слов. Просто не мог набраться смелости и поставить в дурацкое положение девушку, которую пригласил на это почти немое свидание. Она извинилась и сказала, что ей нужно в дамскую комнату. Я решил, что когда она вернётся, я расскажу ей всё, что мне пришлось испытать. Я выжму из неё хоть какую-то реакцию своей страстью и искренностью. Звучало слабовато, но ничего другого мне не оставалось. Так что я ждал. Через двадцать минут я спросил официанта, не видел ли он её. Он ответил, что видел – видел, как она вышла из ресторана сразу после того, как встала из-за стола двадцать минут назад. Я расплатился и ушёл.

Ладно, скажите, что вам не хочется, чтобы мой рассказ на этом кончался, вы действительно мне сочувствуете и хотите знать, что я сделал дальше. Скажите, что вам хочется, чтобы я сел в машину и долго и упорно ездил по улицам, высматривая её. Скажите, что для вас всё это что-то значит. Скажите, что вы не смеётесь надо мной. Прошу вас, не смейтесь.

Выгуливай пустоглазого и дальше. Первое моё чувство, которое я ощутил своим, пришло, когда я мальчишкой ехал ночью на своём велике. Мне было хорошо от шелеста шин и свиста ветра в ушах. Я был силён, и никто не мог указывать мне, что делать. Я замечал, что все ребята вокруг меня – всегда с другими ребятами. Я никогда не видел, чтобы кто-нибудь из моих ровесников гулял один. Я ненавидел мальчишек своего возраста. Они дразнили и били меня. Переносить унижение было тяжело. В конце концов, я научился втягивать этих ребят в свою неистовую ярость, и они всегда об этом жалели. Я понял, что когда нечего терять, силы много. Я рано понял, что навсегда останусь посторонним. Я понял это к двенадцати годам.

Я стал думать о себе как о человеке с другой планеты. С возрастом моя ненависть к людям становилась всё сильнее, и я всё больше понимал, каков мир и насколько всё-таки люди слабы. К шестнадцати я покончил с родителями – я просто слушал их, чтобы знать, что им говорить, а чего не говорить, чтобы легче было обводить их вокруг пальца. Я не пытался делать того, от чего бы они мной гордились. Я считал их просто людьми, с которыми я живу, пока не сбегу, – не более того. Я не хотел ничего понимать в их жизни, и до сих пор я не знаю о них ничего, кроме того, что понял подростком. Я даже не знаю, когда они умерли.

Шли годы, и я всё дальше отходил от своих родителей и соучеников. Немного приближали меня к ним только поиски женщин. Я всегда чувствовал, что женщинам место среди них, на их планете, и они хорошо видят, что я большую часть времени я провожу наедине с собой. Мои общественные навыки были почти нулевыми, если не считать тех, что я приобрёл, смотря телевизор. Я знал, что жизнь не такова, но пытался перенять хладнокровие тех людей, которых видел на экране. А поэтому люди отдалялись от меня всё больше.

Когда я повзрослел и начал жить самостоятельно, я остался одиночкой. Чем старше я становился, тем естественнее это казалось. Когда я хожу один по улицам, ветер всё так же свистит у меня в ушах, как двадцать лет назад, когда я ехал на велике. А если рядом люди, этого ветра я не слышу. Ночи, проведённые с кем-то, для меня потеряны. Шли годы, менялись работы и адреса. Меня носило по всей Америке, я не останавливался на одном месте больше, чем на год. Рубцы на моих бровях и костяшках пальцев стали глубокими морщинами на лице и руках. Я научился забывать. Научился слышать свист ветра в ушах даже на работе в экспедиции какой-нибудь захезанной фабрики. Я всегда жил один. Женщины появлялись редко и исчезали быстро. Через некоторое время я перестал искать общества других и только размышлял об этом, бродя ночами по улицам.

Несколько раз в неделю я ужинаю в одном ресторанчике. Обычно здесь за угловым столиком сидит человек и читает книгу или газету. Однажды вечером он подошёл к моему столику и сел напротив.

Он перегнулся через стол и посмотрел мне в глаза. Я понял, что он хочет сообщить мне то, что знает по собственному опыту. Что бы он ни намеревался сказать, говорить он будет о том, что пережил, что переживает, и что обречён переживать. Я заметил боль в его лице, пока он пытался подобрать слова. Он откинулся назад, отвёл глаза и глубоко вздохнул. Он заговорил быстро и тихо. «Я много раз видел вас здесь. Я скоро отдам концы. „Эйджент Орандж“ глубоко проник в мои лёгкие, но мне по хуй. Вы морпех?» Я покачал головой. «Не важно, на хуй. Вот». Он протянул мне листок бумаги и воинскую медаль. Я посмотрел на медаль – то было «Пурпурное Сердце». Он взглянул на неё и улыбнулся. Потряс головой, снова сказал «на хуй», поднялся и быстро, без оглядки вышел из ресторанчика. Я прочёл то, что было на бумажке. Синей шариковой ручкой, не особо разборчиво.

Это может оказаться для вас утешением… Вы всегда будете один. Переполненные комнаты, оживлённые улицы, неважно. Ваше уединение будет с вами повсюду. Круглый год вы будете просыпаться по утрам один и ложиться спать один. Пройдут годы, и вы увидите, как ваше тело медленно подвергается разрушительному действию времени. Конечно, на вашем пути периодически будут встречаться женщины.

Будьте уверены, все эти связи останутся кратковременными. Если вы сразу же не отвлечётесь и не станете отчуждённым, достаточно скоро вы обнаружите, что полны презрения, реального или воображаемого. Вы слишком много видели. Вы знаете не то. Опыт – проклятье в красивой одежде. У высшей власти есть цена. И цена эта – безмолвие истины. Призраки не уходят, отзвуки не умирают. Они знают вас лучше, чем кто-либо живой. Пока вы не прекратите бороться с реальностью своей жизни, вы будете ночи напролёт искать того, кто мог бы разделить с вами одиночество. Вы не встретите равного себе, потому что у вас его нет. Вам только ещё раз напомнят о вашем недовольстве, а отсюда – ваша опустошённость и презрение в близком общении с другими. Вы уникально ущербны. Именно шрамы не отпускают вас от того, что вы знаете, от того, что вы есть. Чем скорее вы научитесь принимать свою судьбу, тем лучше. Время проходит легче, если прекратите изводить себя. Я знаю, каково это временами, поверьте, никто не понимает этого так, как мне подобные – проклятые и знающие о своём проклятье. А в моём обществе утешения вы не найдёте, поскольку роднит нас Бездна, в которую навсегда забросила нас жизнь. И вы знаете, что там вы будете всегда брести один. Это болезнь жизни. Это шутка, что жизнь разыгрывает с нами. Загляните поглубже, и пожалеете навсегда. Я знаю, что вы знаете всю эту дрянь. Я тяну этого засранца с собой на дно. На хуй!

Подписи не было. Доев, я оставил записку и медаль на столе. Мне по фиг. Я не видел больше этого человека. Я научился забывать. Я забываю всё так же быстро, как узнаю, и в каждый миг времени я на самом деле знаю не особо много. Нет ничего и никого, что я хотел бы знать. Я не обдумываю великие загадки жизни. Не думаю, что они вообще есть, а если есть, так что ж. Я не думаю, когда мне предстоит умереть. Я не читаю книг, не смотрю телевизор, не хожу в кино. Я только работаю, гуляю и сижу. Я не чувствую той ненависти к людям, как прежде. Не помню, когда перестал. Я не помню, когда я перестал чем-либо гордиться или ощущать превосходство над другими. Я никому не говорил, что люблю их, кроме своих родителей, а сказал я им тогда лишь потому, что они мне так сказали, и я решил, что фразу бы неплохо повторить. Я ничего не чувствовал, когда говорил это. Любовь никогда не казалась мне необходимостью. Я просто двигаюсь, живу дальше. Наблюдаю смену времён года, прохожу мили, переживаю время.

Не искалеченный – недееспособный. Во сне я умер и вернулся в виде кирпича. Да, кипича. Кирпич, в который я воплотился, заложен в стену, построенную в 1951 году. Открытой стороной кирпич обращён к окну женщины, которую я люблю, но она бросила меня несколько лет назад. День за днём я смотрю в её комнату, смотрю в её жизнь. Вижу, как она приходит и уходит. Вижу её с разными мужчинами. Я не могу окликнуть её, не могу пошевелиться. Я вмурован в цемент. Я могу только молчаливо и неподвижно смотреть. Я вижу её одну. Вижу, как она плачет, обхватив голову руками. Я вынужден смотреть неотступно. Иногда она выглядывает из окна и смотрит прямо на меня. Мучительно смотреть ей прямо в глаза и знать, что она меня не видит, она видит только стену. Временами она исчезает на несколько недель, и я гадаю, где она. С кем она. Я жду. Все остальные кирпичи – просто кирпичи, они не умеют разговаривать, они вообще ничего не делают. И лишь из собственного недовольства я полагаю, что я жив. У меня нет рук и ног. Я не чувствую ни жары, ни холода. Я никогда не сплю. Не испытываю голода или жажды. Моё лицо – небольшой прямоугольник гладкой красной глины, безымянный. Иногда я думаю, что я человек, которому просто снится, что он кирпич, но дни идут, и я убеждаюсь, что я и в самом деле кирпич, вделанный в большую стену. А однажды она уезжает. Дни складываются в месяцы, и вскоре со дня её отъезда пролетает год. Всё это время я лишь думаю, изобретаю всякие способы её возвращения – на мой взгляд, потенциально возможные. Проходит пять лет. Мой ум начинает помрачаться. Я смотрю на белок и птиц на дереве слева от себя. Вижу, как въезжают и выезжают семьи. Вижу несколько дорожных происшествий и одно ограбление. Вижу, как желтеют и падают с деревьев листья. Но по ночам, когда всё стихает, я думаю о ней. Она где-то. Я здесь. Всегда здесь. Не жду, я просто здесь. Прошу вас, не дайте моей жизни пройти мучительно и нетронуто. Прошу вас, помогите мне избежать трагедии самого себя. Я представляю своё лицо: искажённое агонией, с безумными глазами, застывшим в безмолвном крике ртом. Навсегда неспособный сказать правду. Навсегда пойманный в ловушку, заключённый в твёрдой чёрной вечности. Замурованный, немой, такой же, как сотни других, симметрично уложенных вокруг меня.

Барабаны, из человеческой кожи, натянутой на рёбра, по ним бьют отрубленными руками. Бьют всю ночь, отдавая дань всеистребляющему, всепоглощающему голоду любви. Танцоры вопят, когда плоть сползает с костей. Они бросаются вперёд, умоляя о вымирании. Я чувствую, как кровь покидает моё тело. Я лежу на тротуаре, и вокруг моего туловища быстро растекается лужа. Я слышу гул трассы и вижу, как надо мной склоняются люди. Они говорят обо мне, но никто не говорит со мной. Мне холодно и одиноко. Минуту назад я шёл. Услышал выстрелы, и что-то бросило меня на землю. Я умираю? Да, я умираю. Я чувствую, как жизнь покидает меня. Странно, что посреди всего этого гомона и суеты мой разум ясен, а мои мысли спокойны и рациональны. Я могу думать только о тебе. Обо всём, чего я тебе не сказал, о том, как много ты для меня значишь. Я не знаю, почему эти мысли приходят ко мне так ясно только сейчас. Грустно, что ты никогда не узнаешь об этих моих мыслях. О том, что я чувствую, вдыхая запахи автомобильных выхлопов и крови. Мне только что пришло в голову, что я вдыхаю запах собственной крови. Конечно, ты рано или поздно узнаешь о моей смерти, но не об этих мгновеньях. Должен сказать тебе, я всегда боялся исступления, с которым тебя любил. Оно сокрушало меня. Я думал, что оно – за пределами понимания, а потому и молчал. Мне казалось, его сила затмевает меня, – настолько, что боялся его и боялся тебя. Такой сильной и чистой была эта страсть, что она выходила наружу чистым ядом. Я знаю: ты всегда будешь думать, что я тебя ненавидел. Если бы ты знала, как ошибалась. Я помню, как от одного взгляда на тебя я впадал в такую слепую и раскалённую ярость, что я раздирал себя до крови, бил себя по лицу и плакал. Я помню, как видел тебя в последний раз – несколько месяцев назад. Ты была так добра, а я – мрачен и угрюм. Только так я мог сдержаться. Роза, стиснутая в кулаке. Если б я не ушёл сразу же, лишь кратко тебе ответив, я оказался бы у твоих ног и молил бы о соизволении остаться с тобой рядом навсегда. Только здесь мне всегда хотелось быть. Для меня ты больше чем женщина. Ты создание красоты, существо высшего порядка. Я умру, зная, что никто никогда не будет любить тебя так, как я любил тебя все эти годы. Сейчас я попытаюсь произнести твоё имя в своём последнем вздохе.

Я человек с летающей тарелки. Я из другого мира, я в ловушке вашего, пока не прилетят меня освободить. Приземлится тарелка, Джими Хендрикс и Джон Колтрейн откроют люк и велят мне лезть внутрь, пока никто не взорвал корабль. Я только спрошу, почему их не было так долго. И через несколько секунд нас здесь уже не будет. Я тихо сижу в номере отеля. На двери три замка. Никто не знает, что я здесь, кроме дамы за стойкой, но ей всё равно. В окне пролетают машины, и никто не кричит моё имя. По коридору мимо моей двери проходят люди, но никто не стучится. Город сверкает и переливается огнями за моим окном. В такие минуты жизнь почти сносна. Никаких телефонных звонков, никакой необходимости выносить чьё-то общество. Я могу думать о своём. Какое-то время уворачиваться от их камней и стрел. От людей мне становится грустно и хочется одиночества. Мне лучше бродить одному. Мне нравится есть в одиночестве. Кино лучше смотреть одному. Одному безопаснее, поскольку привлекаешь меньше внимания, а когда ты один, посторонним труднее тебя понять. Кроме того, нужно думать только о себе, и не обязательно беспокоиться, как люди рядом будут справляться с неприятными ситуациями. Я лучше буду один и в меньшинстве, чем со слабаком под боком. Музыка звучит лучше, когда её слушаешь один. Книги лучше читать, когда сидишь один в комнате. Здорово бывает любоваться живописью, но только если не слышать, как кто-то дышит у тебя за спиной. Люди портят почти всё. Когда рядом люди, мне кажется, что у меня ничего нет и я урод. А сам по себе я не чувствую себя так и вполовину. Я устал быть уязвимым идиотом, постоянно объясняющим, что у него на уме. Я устал унижать себя снова и снова. Только дурак доверяет человекообразным. С ними можно лишь предугадывать, что ещё они выкинут, и готовиться к тому, что может случиться. Посмотрите, как происходят разводы. Казалось бы, люди должны понимать, что у них ничего не получается, и просто заканчивать всю эту бодягу. А я слыхал о тех, кому вычищали банковские счета при разводе. Трудно поверить, что они вообще соединялись только для того, чтобы провести остаток жизни вместе. Представьте, какая подстава. Много лет после развода люди проводят в глубокой депрессии, вынуждены ходить к психотерапевту. Они всё время злятся. Я не могу им сочувствовать, они сами виноваты. Уэйко, Джонстаун – во всём виноваты они сами. Потом они тебе скажут, что если ты не вышел и даже не попытался, ты и не жил по-настоящему. По-настоящему не жил в аду, вы хотите сказать. Сейчас где-то, в каком-то городе, в окне горит свет. Занавески почти задёрнуты, и с улицы ничего не видно. Там играет музыка, а дверь заперта. Это я.

Прекрасные исшрамленные прошли по всей земле, поджигая дома и ломая часы. Все структуры стали вымирающими видами. Время погибло. К власти пришла реальная жизнь. Они сразу же стали истинными богами. Нет нужды говорить. Будем общаться касаниями и инстинктами. Нам не нужны слова. Мы это уже миновали. Такова наша судьба – родиться красивыми в безобразное время. Мы вдыхаем жизнь перед лицом главнокомандования Смерти. Я жив благодаря твоей животной грации. Мои вены вспухают под твоим хищным взглядом, от твоей упругой кожи. Ты разрушительно прекрасна. От одной мысли о тебе костяшки моих пальцев белеют. Мне не нужен бог. У меня есть ты и твои прекрасные губы, твои руки, обвивающие меня, ногти, оставляющие неощутимые раны, твоё жаркое дыхание на моей шее. Вкус твоей слюны. Тьма принадлежит нам. Ночи – наши. Всё, что мы делаем, – тайна. Ничто наше никогда не поймут – скорее будут бояться и постараются держаться подальше. Наши деяния станут легендами, небылью, источником непреходящего вдохновения для храбрых сердец. Мы с тобой здесь, на полу этой комнаты. Вне жизни, вне морали. Мы – светящиеся твари, расцвеченные мягким сиянием лунного света. Наши глаза превратились в алмазы, а поступки – пример непосредственного совершенства. Всю свою жизнь я ждал встречи с тобой. Моё сердце колотится о рёбра при мысли о тех зарезанных ночах, когда я шатался по свету, ожидая твоего касания. Время, что я уничтожил, пока ждал, как в пожизненном заключении. Теперь ты здесь, и всё, к чему бы мы ни прикоснулись, взрывается, расцветает или превращается в пепел. История дробит и отрицает себя с каждым нашим общим вздохом. Ты мне нужна, как жизнь нужна жизни. Я безумно хочу тебя, как стихийное бедствие. Ты всё, что я вижу. Ты всё, кого я хочу знать.

Мы жадно пили отравленную воду. Мы стояли весь день, пока реактивные самолёты летали над нами и наобум бомбили город, а саранча кишела вокруг нас. Даже когда мы видели других, что стояли перед нами в очереди, – они бились в конвульсиях и блевали кровью, выпив этой воды. Мы так хотели пить, а кроме того, хотели быть ближе к тебе, чтобы увидеть твою улыбку. Не думаю, что кто-то из нас был бы против умереть в тот день. Я хочу, чтобы ты знала: если бы мне дано было прожить ещё одну жизнь, я сделал бы всё точно так же. Я смотрю, как шевелятся твои губы. Я слышу твой голос. Я делаю всё, что ты мне говоришь. Несколько минут спустя я понимаю, что сижу на металлическом стуле, со скованными за спиной руками. Я говорю тебе, что на меня наручники надели второй раз в жизни – в первый раз это сделали легавые. Ты ничего не отвечаешь, но по твоему лицу я понимаю, что тебе это безразлично. Я не против такого положения, поскольку доверяю тебе, меня даже не волнует то, что мне сейчас так неудобно, поскольку я провожу это время с тобой, а любое время, проведённое с тобой, для меня особенно. Ты спрашиваешь, почему я люблю тебя, и я отвечаю, что никто не разговаривает со мной так, как ты. Когда ты звонишь и мы говорим до поздней ночи по телефону, – для меня это самое удивительное время в жизни. Ты улыбаешься и спрашиваешь, не хочу ли я тебя поцеловать. Я отвечаю, что хочу целовать тебя каждый день до конца моих дней. Ты наклоняешься ко мне и смотришь мне в глаза. Слегка приоткрываешь губы и приближаешь их к моим. За миг до того, как твои губы касаются моих, я замечаю мелькнувшую у тебя во рту голову кобры. Ты привлекаешь меня к себе и прижимаешь свои губы к моему рту, и кобра заползает мне в горло. За ней – ещё несколько змей, а потом – несколько скорпионов. Ты отстраняешься, а я чувствую, как эти твари ползают в моих кишках, кусая и жаля меня. Я спрашиваю, зачем ты так со мной. Ты отвечаешь: «Ты бесишься потому, что я не хочу с тобой ебаться». Я отвечаю, что мне это безразлично, но зачем ты делаешь мне больно, ведь я не сделал тебе ничего плохого. Ты встаёшь и вынимаешь нож. Ты начинаешь бить им себя, и я прошу тебя остановиться. Ты требуешь, чтоб я умолял тебя. Я умоляю, и слёзы струятся по моему лицу. Я забыл о змеях и скорпионах, я могу думать лишь о том, как спасти тебя. Ты говоришь: «Я показываю тебе, как ты слаб и глуп». Я теряю сознание. Прихожу в себя на полу гостиничного номера бог знает где. Ковёр тёплый, и я рад, что я здесь один. Я поднимаю голову: к моей большой радости, дверь заперта на три замка. Я запираю её первым делом, едва войдя внутрь, поскольку никогда не знаю, как проявит себя заклятие. Что бы ни случилось, здесь никого не может быть, если это не сон о тебе и не кобра, которую ты можешь прислать, чтобы мне не было одиноко. Одному лучше всего, потому что больше я не могу никак. Я никогда не умел с другими слишком долго, если они – не ты и не твои опаляющие плоть слова. Почти всё и почти все злоупотребляют моим гостеприимством. Человеческая натура античеловечна. Я мечтаю о безликих пронумерованных ночах где-нибудь на пустырях у больших автотрасс. Я никогда не подхожу к окну и больше не снимаю трубку. Я знаю, что ты не позвонишь никогда.

Как-то ночью во сне ты простила меня. Чем больше ты говорила, что всё хорошо, тем хуже мне становилось. Я знаю, ты это сделала лишь потому, что понимала: я уже не могу сделать тебе большее, чем сделал. Я видел, каково тебе прощать меня. Я знаю, ты считаешь меня слишком тупым, чтобы понять всё это. Прощая меня, ты знала, что всё кончено, навсегда. Меня оставит боль, я тебя забуду, и ты меня никогда больше не увидишь – разве что во сне. Грустно, что больше не существует того, что мы увидели друг в друге. Жалко, что мы рвали друг друга на части, стараясь отыскать то, в чём мы отчаянно нуждались, но не могли описать. Обидно, что нам хотелось давать друг другу, но мы лишь обкрадывали себя и винили друг друга в том, что наша жизнь так пуста. Теперь я вижу тебя другими глазами. Я больше не боюсь тебя. На то, чтобы увидеть, какая ты есть, ушло много лет. Ты больше не ассоциируешься у меня с криками и рвотными спазмами. Знаешь, что? Я теперь вижу, что набрался от тебя мужества зависнуть на болезни, которую мне предложило само твоё присутствие в моей жизни. Рвота и обмороки – лишь лёгкие побочные эффекты тех вершин мучительной боли, на которые ты вдохновляла меня карабкаться. Спустя годы, когда от времени с тобой я могу показывать лишь шрамы, я расковыриваю их, чтобы оттуда шла кровь. Так я становлюсь к тебе ближе. Я могу быть в комнате один, до тебя – долгие годы и несколько тысяч миль, я могу кричать, плевать кровью и стремиться умереть, но теперь я вижу, что просто пытаюсь вернуться к тебе. Да, мне стыдно, но это правда, и я ничего не могу поделать. Недавно я увидел тебя, и ты раскинула руки, чтобы меня обнять, и я не могу описать той радости, когда моя плоть начала отрываться от костей. Столько лет я в одиночестве долбил себя, и всё это время ты ждала, когда я вернусь. Твой голос – тысяча чёрных, как ночь, воронов. Твои стирающие душу глаза. Не могу поверить, что я выжил без тебя и без той боли, что ты заставила меня причинить себе. Ты веришь, что временами я тебя ненавидел? Что я хотел, чтобы ты умерла? А когда я не хотел, чтобы умерла ты, я хотел умереть сам? Я раньше целыми днями думал лишь о том, как хорошо было бы не существовать. Мне хотелось умереть, потому что я обвинял себя в той ненависти, что ты бесконечно изливала на меня. Теперь я вижу, что мы нужны друг другу. Все годы, что я провёл без тебя. Невыносимо думать о том, как ты жила без того, чтобы жечь меня и оставлять на мне шрамы. Ведь ты же не думаешь, что это я тебя оставил. Я был эгоистом. Теперь я хочу одного – быть рядом с тобой и дать тебе всё. Выходи, уже можно, ясноглазая моя. Сядь здесь. Теперь, как прежде, говори со мной очень приветливо и нежно сливай кровь из моих жил. Помоги мне разрушить остаток моей жизни своим невротическими, безумными воплями. Зарази мои мысли так, чтобы все, кого я встречу, казались странным и опасными, и я бы отчуждался от них. Твои губы тоньше, ведь ты стала старше, но они по-прежнему открывают зубы, когда ты готовишься к броску. Побудь со мной ещё немного, чтобы мои последние годы были полны горечи и муки. Отдай мне все свои непонятные и загадочные гримасы, чтобы я видел их на чужих лицах и во всём винил себя. И скажи мне, что будет больно, иначе я не смогу уснуть сегодня ночью. Прошу тебя, ясноглазая моя. Немного волшебства, ещё один укус.

Ты – все цвета. Ты – рождение истинного джаза. Ты – десять тысяч лет цветов, распустившихся вмиг. Ты – вкус заката. Ты совершенна, как зимние звёзды, что следят за мной с ночного неба. Я в комнате, где лишь матрас и больше ничего. Я плачу за неё мытьём посуды. Я отмываю то, что они оставляют. Получаю достаточно, чтобы прожить. У меня нет радио, и я могу слушать музыку только из-за стен соседей. Я не читаю книг, поскольку те, кто их пишет, – должно быть, неуверенные в себе деспоты. Если б им было что сказать, они не стали бы этого записывать. Я хочу знать только о тебе. У меня есть твоя фотография, которую я вырезал из журнала. Я всё время смотрю на неё. Хотя моя одежда ветха и грязна, и у меня почти ничего нет, на твоей фотографии нет ни малейшего отпечатка грязи. Ночи пролетают незаметно, когда я смотрю в твои глаза. Я представляю себе твои губы. Иногда я могу думать только о том, каким чудом было бы поцеловать тебя, и если бы ты меня тоже захотела. Твоё недвижное лицо говорит со мной. Я закрываю глаза и ясно его вижу. Я представляю, что сказал бы, если бы ты разрешила мне говорить тебе всё что угодно. Я никогда не разговариваю с людьми, я лишь получаю от них информацию или удерживаю их на расстоянии. Язык мой – щит мой. Почти всё, что я делаю, – актёрская игра. Я веду себя как человек. Вот почему я брожу по городу как можно больше. Я хочу изучить столько человеческих пороков, чтобы их можно было использовать при необходимости. На работе я стараюсь думать о том, что я мог бы тебе сказать. Я никогда не разговаривал ни с кем для того, чтобы узнать их, или чтобы они узнали меня. Я всегда говорил из чувства самосохранения или из страха. С женщинами раньше я лишь повторял то, что слышал от других. Пользовался крылатыми выражениями. Я никогда не любил женщину. С некоторыми я бывал, но даже не знаю, зачем. Просто двигался по течению. Я не знаю, хорошо мне было или нет. После всего я замолкал и пялился в потолок. Они спрашивали, всё ли со мной в порядке. Я отвечал какой-нибудь подслушанной фразой, вроде «Не могу пожаловаться» или «Нормально». Они считали меня странным. Они всегда бросали меня, а мне было всё равно. Хотя когда я думаю о тебе, всё иначе. Я никогда ничего не записываю, потому что это пустая трата времени. Я знаю то, что знаю, а тому, что именно я знаю, есть причина, и мне не нужны напоминания. Если я что-то забываю, значит, мне не нужно этого знать. Поэтому я систематически перебираю все свои мысли, отсеивая факты моего существования и те вещи, которыми я пользуюсь для обмана, чтобы люди поменьше знали меня. Я хочу знать тебя. Я хочу, чтобы ты заставила меня рассказать тебе всё о себе. Я хочу, чтобы ты единственная в мире меня знала. Я хочу слышать, как ты говоришь, что хочешь меня. Я хочу почувствовать, как твои руки меня обвивают. Я хочу почувствовать биение твоего сердца у моей груди и твоё дыхание на моей шее. Если ты хочешь меня, я могу стать твоим. Я никогда не целовал твою фотографию. Из уважения я никогда с ней не разговариваю. Я никогда не выношу её из комнаты. Я не люблю тебя. Как можно любить кусок бумаги или то, что, по твоему мнению, он представляет? Такую вещь можно сжечь за несколько секунд, выбросить и вывезти вместе с тоннами мусора. Я просто смотрю, готовлюсь к нашей невозможной встрече и стараюсь не опаздывать на работу.

Луна никогда никому не солжёт. Будь как луна. Луну никто не ненавидит, никто не хочет её убить. Луна никогда не глотает антидепрессанты, её никогда не сажают в тюрьму. Луна не стреляет никому в лицо и не убегает. Луна существует так долго, и ни разу не пыталась никого ограбить. Луне нет дела до того, кого ты хочешь потрогать или какого цвета у тебя кожа. Луна относится ко всем одинаково. Луна не пытается попасть в список гостей или воспользоваться твоим именем, чтобы произвести на кого-то впечатление. Будь как луна. Когда люди оскорбляют и унижают других в попытках возвысить себя, луна неподвижно и пассивно созерцает, не опускаясь до подобной слабости. Луна ярка и прекрасна. Ей не нужен макияж, чтобы выглядеть красивой. Луна не расталкивает облака, чтобы видели только её. Луне для могущества не нужны ни слава, ни деньги. Луна не требует, чтобы ты шёл на войну защищать её. Будь как луна. Когда я у себя в комнате, я тебе верю. Здесь мы сильны. Поздний час, слабый свет. Я наконец отделился от мира. Два лестничных пролёта, два замка на двери. Отсюда ни один из нас не кажется тем фрустрированным и готовым взорваться зверем, которых видят люди, проходя мимо нас на улице. Наши глаза не дики и не полны сгущённой ненависти. Улицы кричат. Здания воют от того, что их спины держат этажи изнурительных лабораторных опытов. Нет ничего удивительного в том, что никто не хочет говорить правду о том, каково им. Самые сообразительные – себе на уме, и недаром. Зачем рассказывать кому-то о том, что дорого тебе, даже если они тебе нравятся, и ты хочешь одного – как можно больше с ними сблизиться? Так болезненно быть рядом с тем, к кому испытываешь страсть, но не можешь сказать ему то, что хочешь. Я был в этом аду много раз, ты – тоже. В этом смысле мы едины. Ничего нет лучше маленькой комнаты и негромкой музыки. Если тебе с этим повезло, ты понимаешь, о чём я. Музыка позднего вечера уносит меня от односторонних прохожих, и всё становится таким, как должно быть. Мне раньше нравилась реальность, пока её не испортили и не опошлили. Я защищал реальность, пока не застрелили столько людей и не растоптали столько душ, что я не мог больше быть её частью. Они хотели сломать меня. Конечно, им не удалось. Музыка сегодняшнего вечера – Джонни Хартман. Он никогда не получал того, что заслужил.

Я думаю о том, как он поёт – печальный пришелец где-то в баре, пока не настанет пора закрываться, и он не вернётся в отель, где будет курить одну сигарету за другой, пока не уснёт. По его голосу я понимаю, что он хорошо знал эту боль и поздние вечера. Он умер, но я хорошо знаю его. Он часть реальности, созданной мною. Он приходит сюда и наполняет воздух своими словами, и хорошо быть живым. Дело не в том, что мы недостаточно сильны, чтобы справиться с тем, что нам дают. Я могу обрулить это в любое время, но лишь дурак станет тратить своё время. Чего тебе доказывать? Трудно найти того, кто достоин хоть секунды твоего времени или даже мельчайшей частицы твоей правды. Но отсюда мы это можем. В этом молча понимаемом единстве я рад, что ты здесь и надеюсь, что у тебя всё хорошо. Вот в этой комнате бог весть где нам не нужно залипать на повседневности, перемалывать задачи, что позволяют нам выжить и отупляют нас. Сейчас, в этот миг, мы – прекрасные ночные создания, и наши мысли и слова – алмазы, охраняемые луной.

Однажды вечером Луис Джордан пришёл домой и забрался в постель к жене. Через минуту она принялась бить его ножом. Нанесла ему колющую рану в дюйме от сердца, от которой он чуть не умер, глубоко изрезала ему лицо и руки. Врачи опасались, что он больше не сможет играть на трубе. Сегодня был миг, когда я тебя ненавидел. За то, что ты такая красивая и настоящая. За то, что просыпался ночью оттого, что ты обнимаешь меня. Я ненавидел твою честность и твою способность расслаблять людей, когда они с тобой. Я ненавидел тебя за безграничную любовь ко мне. Ты взываешь к годам дешёвых чувств и жестокости, что произрастали из моих страхов. Когда ты смотришь на меня и улыбаешься, мне больше не страшно и не хочется выбежать из комнаты, хватая ртом воздух. С тобой я не считаю, что жизнь – пустая трата времени, а получить от неё можно лишь холодный пот, тёмные мгновения в крошечных комнатах по всему миру с другими отчаявшимися людьми, что прокладывают себе путь через ночные небеса опустошения. Рекламный продукт. Предоставлен кабельным телевидением «Уорнер». Не предназначен для продажи. Можешь ли ты поверить, я не знал, что делать с твоей тихой и тёплой нежностью? Можешь ли ты поверить, меня пугало, что ты бесконечно отдаёшь, отдаёшь, отдаёшь? Только через какое-то время меня смогла привлечь твоя сила, что никогда не выставляет себя напоказ, не рисуется, а лишь подпитывает и останавливает время. Ненависть прошла в одно мгновение ока, и я понял, что должен сам о себе заботиться, поскольку теперь кому-то принадлежу. Кто-то думает обо мне сейчас. Я в этом не сомневаюсь. Я знаю, ты всегда будешь здесь. Да, я у себя в комнате где-то. На улице мороз, и я измотан. Слишком много дел. Слишком много людей, которым всё время нужно отвечать. Отсюда я думаю о тебе. Моё тело ломит от боли, и я горю в лихорадке. Рекламный продукт. Предоставлен кабельным телевидением «Уорнер». Не предназначен для продажи.